— Вечером я занят, — сказал Аркадий, развернув переданную через несколько стульев записку.
Николай кивнул, не показывая огорчения. Именно сейчас не хватало друзей рядом.
Молодой поэт Луньковский, приготовившийся читать, недовольно оглядел публику. Его стихотворения, совсем неудачные, не могли рассеять густую скуку папиросного дыма. Сдерживая зевок, Николай разглядывал носки ботинок — от одного отходила подошва. Забавлял контраст между собственным заплатанным пиджаком и роскошью интерьера. В салоне В., добродушного любителя поэтических собраний, сохранился дух старых петербургских квартир. Персидские ковры, позолоченные канделябры, рояль в углу и ряды книг в резных шкафах — мало кто сумел вывезти такое богатство. И все же на этих вечерах Николай чувствовал себя человеком: в нем видели не нищего, но поэта.
Читать своё сегодня не хотелось. С языка Луньковского лениво сползали тяжеловесные и пошлые строчки. Не нужно больше слов: ни своих, ни чужих.
Когда вечер закончился, Николай неуклюже натянул пальто и попрощался с Аркадием. На трамвай денег не было, пришлось идти пешком. Он давно запомнил хитросплетения парижских улиц. Иногда они походили на тропинки в лесу, спутанные без цели и смысла.
Хотелось, чтобы шел снег. Осень в Париже совсем не похожа на ту, к которой он привык. Он скучал по снегу, скрывавшему грязь и убожество города.
Весь вечер он не находил себе места: вчера снова поссорился с Катей.
Глупая голубка. Катя не понимала, какое будущее ждет Россию. С её слов даже Германию можно было назвать царством демократии. Всё мечты, все обман: равенство, братство, советский паспорт. Правда одна: либо свобода, либо Россия. Она вдохновенно уверяла, что поедет в «Советский Союз» к отцу, воображая благородные картины создания нового государства.
Дело не в государстве, не в пролетариате и не в материализме. Она выбирала не его. Жестокая. Хотя Николай сам не мог оправдать её надежд. Он аскет, неудачник, обманщик. Она никогда не будет счастлива с ним. Ведь он даже, бывало, не отвечал на её pneu[1]— врал, что не было денег.
От мыслей отвлек беспорядочный джаз, раздававшийся из ярко освещенного Dôme[2]. Николай поморщился: пара женщин, стриженых под Коллин Мур, вышли из кафе под руку с кавалерами. Чтобы спастись от одиночества, он бы зашел в соседнюю Rotonde, где можно было занять столик на всю ночь, заплатив лишь за чашку кофе. Но по понедельникам туда ходит Соломон. Видеть бывшего жениха Кати было невыносимо. Николай знал, что не сдержится — разобьет его тощую морду.
Пройдя мимо монпарнасских соблазнов, он свернул налево от place d'Italie в гущу рабочего квартала к огромному гаражу Citroën. Николай не любил автомобили, а вот старший брат спустился с небес на землю — из летчика стал шофером. А жить им все равно пришлось, как птицам — в маленьком павильоне на крыше здания. Вернувшись домой, Николай бросил в одежду в угол и лег на продавленный диван.
Ночью он молился, торопливо, плохо. Мысли рассыпались, как порванные четки.
«В поздний час спят даже пьяницы и бродяги, и только ты один не спишь, не бодрствуешь, беспокоишь дыханием пыль. Стопки книг стоят у дивана — ты прочитал их все, но они тебе не помогли. Твоя любовь сильнее и выше тебя, и оттого-то тебе так больно».
В полдень, когда Николай проснулся, отец ушел на службу. Мать за кухонным столом чинила шубу, купленную за бесценок с marché[3].
— Вернешься к ужину? — спросила она, не поднимая глаз от шитья.
— Наверное, — бросил Николай.
В соседней квартире остановился Серж — Николай помог ему снять комнату, уговорив хозяев. Ему было жаль нищих. Ведь и Христос был нищим, и, живи он сейчас, ходил бы в дырявых ботинках…
Сержу было не больше двадцати лет — истрепанный, худой, не научившийся носить бедность с достоинством, он глядел на мир круглыми глазами печального зверя. Он представлялся как «светлейший князь Голицын», а у самого не было даже carte d'identité[4].
Николай вошел, постучавшись в незапертую дверь.
— Здравствуй, Николя, — Серж сидел на диване в одних кальсонах, разглядывая стену.
— Мрачный у тебя вид.
— Я сегодня болен, — невпопад протянул он. — Если только ты не составишь мне компанию, — Серж кивнул на маленькие свертки вощеной бумаги на некрашеном столе.
Николай оглядел запасы Сержа. Аргументов «против» было мало. Перед ним мелькал, дразня, шанс иллюминации — озарения. Катя ненавидела это увлечение — говорила, что нельзя обрести себя в грязи падения. Но его всегда тянуло к запредельному.
— Пойдем на улицу, — Николай вдруг устыдился, подумав, что Катя может зайти к нему.
Они дошли до амфитеатра Лютеции. Там, где когда-то гладиаторы сражались за свою жизнь, теперь играли в мяч дети. Каменная кладка сохранила следы античной мудрости, красивого в своей строгости смирения стоиков. Николаю же не хватало ни смирения, ни мудрости. Забившись в переулок у амфитеатра, он выжег ноздри гадостью, которую продавал Серж — кокаин у него всегда был самый дешевый.
Вдохнув порошок через тонкую стеклянную трубочку, Серж надрывно рассмеялся.
— Жозефина оставила меня! Она поймет, что совершила ошибку! Она пожалеет…
И шмыгнул носом, будто рыдал, а не нюхал.
Николай припомнил: была какая-то француженка, удержать любовь которой юному Сержу не помог ни княжеский титул, ни вырученные с кокаина и героина десятки франков.
Николая не трогали любовные истории. Проигнорировав истеричные возгласы, он лег на ступени амфитеатра. Ловил редкие солнечные блики — по телу приятно разливалось тепло. Свет пробивался сквозь тучи прямыми линиями, как с картин Ларионова. Стало возможным жить, работать, любить, словно каждая секунда обещала счастье. Он позабыл о Кате, о литературе, о бедности, о неласковой судьбе вечного иностранца…
… Эйфория прошла вместе с заходом солнца — Серж требовательно дернул за плечо, заставляя очнуться.
— Ещё будешь?
Николай помотал головой.
В один из хрустальных мигов ясности он понял: Катя уедет навсегда. Он не сможет ее удержать. Строгий голос — его собственный — надавил на больное: «Ты всегда говорил, что недостоин ее. Не хотел мучить ее собой. Вышло по-твоему».
Николай принял позу, которую называл стоической, и поджег найденный в кармане окурок. Зажмурившись, затянулся особым прогорклым дымом однажды потушенной папиросы.
[1] Пневматические письма
[2] Название кафе
[3] Барахолка
[4] Удостоверение личности