В череде нависших над головой аркбутанов с острыми пинаклями тянулись, похожие на равномерно нарезанные кусочки пирога, угольно-пепельные массы облаков.

За шторой тумана Тёмный вдруг вспомнил, как под подошвой хлюпала алая мякоть: тесто, начинка, аромат, заполняющий коридоры пассажирской палубы. Гости флагмана Вольного Торговца сидели вокруг стола, предвкушая сладкий момент, когда горячий пирог будет разрезан. Каждый кусочек равно отмерили и распределили, словно жизнь поделилась на чёткие этапы, куда мон-кай могли упаковать свои радости и горести. На их короткий век нашлось место всему — счастью, печали, удаче и неудаче.

Но жизнь — не пирог. Не аккуратно уложенные слои, а взрыв эмоций, как и неожиданный звук удара ножа, разбившего идиллию вечера. Волны страха стали подниматься из глубин душ мон-кай к самой поверхности, и тень смерти медленно окутала их сознание, напомнив о хрупкости мимолётного счастья.

Тёмный держал в руках тот нож для разделки не для того, чтобы разделить пирог, а вскрыть чужую жизнь, обнажая её сложные сосуды, находя спасение в кровопролитии, когда за каждым куском плоти открывались настоящие вкусовые удовольствия.

Но жизнь не поддаётся простому разделению ножа. И нелюдь понимал, что после ни о какой «пропорциональной» справедливости для него не может быть и речи. Его принудили взвесить свои грехи.

Маражай подумал о своих ошибках: каждая из них, как острый кусок бритвы в тесте резали его горло изнутри, заставляя возненавидеть себя, позволить поступкам прошлого опутать золотой цепью и сжать сильнее.

Сколько раз Тёмный мечтал вернуться назад, выбрать другой путь, иначе расставить фигуры на доске?

А реальность вокруг продолжала двигаться, когда в воздухе всё ещё витал ненавязчивый сладкий аромат. Это не было ни пирогом, ни мимолётной сладостью крови. Это был Хаос — полный контрастов, изломов и чудовищных мгновений, как калейдоскоп, который никогда не повторяется.

Каждое мгновение, когда Маражай думал, что запомнил все узоры, Хаос вновь сплетался в нечто новое от чего душа нелюдя ныла в истощающих душу чувствах.

Тёмный с ужасом думал о наступающей ночи, в то же время с нетерпением ожидая конец долгого дня. Мучительные часы бесконечно тянулись, до тех пор, пока в изнеможении нелюдь не забывался сном в сестринской молитве, полной отчаянной мольбы, когда каждое слово отнимало её жизнь.

Чем эта молитва кончится для неё?

Может быть, Арджента получит долгожданное избавление, или следующим будет акростих неверных, что сведёт с ума?

Это ему так «кажется», — растянувшись между стелющимися тенями, будто бы ответила их золотая цепь для каторжан, — потому что нелюдь всё ещё запутан в вере, её лабиринтах и кругах из символов примитивного алфавита.

Высшее проявление чувств, которое девушка распространяла в своих молитвах, для него носило лишь одно название — блажь. Наступит момент, когда обманутые грёзы иссякнут, как увядшая лилия, устав создавать красоту для вещей, недостойных её; и Сестра устанет догматически веровать в важность всего того, чего уже нет.

Быть может, сегодня последний день их жизни, и последние естественные краски, что улетали вдоль рёбер собора, как с мёртвой земли лучи заходящего солнца, уступая бесчисленным обманам и иным силам возбуждающим души. Только один разум был способен господствовать в этом небытии, тёмный интеллект, эхо смеха, шорох шагов, перешагнувших за предел холодного рассудка и искусственных преград, что мешали смертным стать свободными.

Но Маражай заставил себя вслушиваться в голос Сестры, по обыкновению отгоняющий всяческие наваждения. Однако в голове его так и не прояснилось.

Тёмный протянул руку и ощупью стал искать девушку. Арджента была холодной, подумал нелюдь, мягко обхватывая её шею. Его же ладони, наоборот, вспотели, и это доставляло ему неудобство. Он был весь горячий: загорелся, когда пульс девушки через ладонь напрямую передался ему, и критически острый удар её сердца разрезал тонкую нить его самообладания.

Арджента конвульсивно схватилась руками за шею и неподвижно застыла, не отрывая запрокинутого взгляда от своего душителя. Исхудалый, весь красный от собственной и чужой крови, лихорадочный нелюдь с мёртвым взглядом перекинул через их шеи общую цепь, сложенную вдвое.

Тёмный уже не чувствовал себя хозяином ситуации. Пульс девушки под его ладонью бился в такт его собственному страху. Он был лишь марионеткой в руках судьбы, играющей с ними, как с игрушками.

«Мы выберемся отсюда, — обещал внутренний голос, хотя сам нелюдь не верил в эти слова. Маражай поднял взгляд и встретился со своим отражением в глазах Ардженты. — Вместе».

Он не мог оставить её; цепь не позволила бы судьбе разделить их — каждый тянул за собой другого, будучи привязанными к мёртвым телам друг друга. Невозможно отрезать то, что уже часть тебя, и тяжесть трупа, в конце концов, победит силу руки.

Но раньше этого нелюдь всё-таки хотел окончить то, что больше всего доставляло мучения — их собственные жизни.

Маражай наклонился к Сестре и прижался губами к её глазу. Влажные ресницы девушки задрожали. Затем медлительно, как бы для того, чтобы подольше насладиться солоноватой жидкостью, которая когда-то утоляла его жажду, стал спускаться по следу стёкшей влаги к сухим губам, раскрывая их своими.

Нелюдь погрузился губами в сладостную мякоть. Арджента не сопротивлялась, лишь её дыхание замедлилось, как будто в этом был последний шанс на спасение. Но между их губами, полными нежности и боли, с лёгкими пузырьками воздуха уже вливался яд.

Беспокойный проклятый мир отразился в тонком стекле тёмных зрачков. Две ампулы разбились о красный мрамор.

В тот момент, когда облако Имматериума накрыло их, Тёмный обнял Сестру за голову, как бы полагая, что только так сможет защитить от того, что могло разделить их души на неравные доли.