В обещаниях и мольбах, в пересветах, в поцелуях, в кровоподтёках, под кожей, мышцами, костями, скалясь и щерясь, любя и ненавидя, шаркая и топая, лая и плача.
Всегда
только
мы.
Сменялись поколения, климаты, строи. Не менялись они.
Они забывали друг о друге – на год, два или на сотню. Потом пересекались и вспоминали, смотрели друг другу в глаза и каждый раз узнавали, какое бы лицо не взял их невольный вечный спутник.
У них всё всегда по одному сценарию. Встретится, подразнить друг друга игриво, а потом вырвать позвоночник с корнем. Укусить по больнее. Ведь нежно и ласково – это так скучно. Ласково надо со смертными.
Они смертными не были.
(Или просто лукавали. Диамкей уже последнюю вечность распускает слухи, как себя убить. Клайд такой дуростью не занимается)
Правда ли можно ли Диамкея убить – задачка со звёздочкой. Но Клайд очень старается. Рвёт кожу то ножом, то когтём, пытается выломать рёбра и ковырнуть сердце, сломать аорту. Трещины затягиваются если не мгновенно, то на секунду позже.
А если прижечь тебе твои ранки по краешку, Кеюшка? Прижечь совсем как гидре, чтобы не отросло назад. Вернутся ли тебе твои кишочки, срастётся ли кожица?
Поцеловать, укусить, сломать, разбить, бить-бить-бить. Кровь капает, стекает, а потом раны затягиваются и она высыхает.
Диамкей отвечает ему тем же. Почти любовно. Тянет за волосы так, будто бы хочет содрать скальп, кусается с желание сожрать, не иначе. Растит себе когти и ими хочет добраться до каждого органа в чужом фальшивом теле.
(Но сломать физическое – это так банально!)
Руны им обоим жгутся, просто Клайду чуть больнее. Он бесится с этого – каждый раз – и вминает чужое лицо в вязь символов, точек и дуг.
В этот раз у Клайда смольные волосы и тёмные узкие глаза. Он ниже, чем обычно делается, но смотреть стал кажется ещё более надменно. Четверть тысячелетия назад у него были рыжие кудри и россыпь веснушок, четверть вечности назад – только глубокое тяжёлое присутствие. За это время он сумел научится и разучится вселится и так пару тройку сотней раз.
Клайд так всегда. Выбирает себе самую скучную шкуру. Диамкей же выбирает то в чём точно сожгут на костре.
(Казнить ведьм перестали. Большое упущение. Диамкею отвратно скучно по утрам)
Они никогда не назначают встречи. Каждая из них – чистой воды случайность. А случайности они насолили так давно, что никто уже и не помнит чем. И насолили ли.
(Может мир правда так тесен как о нём говорят?)
В этот раз это весна. Тающий снег, грязь, пробивающиеся редкие травинки. Мокрый тратуар и гудящая пробка рядом на дороге.
Клайд один, возле Диама же – какой то парнишка. (Дёрганный и бледный. Со шрамами на ладонях.) Они узнают друг друга с первого взгляда и их приветствие полное взаимных острых подколок видимо делает окружающим слишком неловко, потому что парнишка прощается и быстрым шагом ретируется.
– Кеюшка, ты снова выбрал себе что-то ущербное?
– Да, тебя.
Диамкей ржёт, а Клайд думает, что Кеи никогда не меняется, и желание его ударить – тоже.
Они не планируют встреч, поэтому вокруг них обыденно есть люди. Всякое старьё вроде них отговаривается, что смертные – это потешно. Вроде как, не дают заскучать.
У Клайда на кухне мальчишка. Лет шестнадцать, не больше. Ратрёпанные каштановые волосы, черная шапка и розовая ветровка. Он морщит такую кислую рожу, что у Диамкея сводит скулы. От ухмылки естественно. Наверное, они были очень громкие, а дверь не отличилась звуконепроницаемостью. Мальчишка не называется, только нарочито недовольно убирает тарелку – всё ещё с молоком и хлопьями – в раковину, в глоток допивает чай, и по крутой дуге обходит Диама, чтобы драматично хлопнуть входной дверью.
– Любишь же ты к ним привязываться.
Клайд поднимает на него глаза и фыркает «как и ты».
Они идут вместе в кафе. Вечером дерутся на парковке. Ездят в одной машине по ночному городу, а потом ругаются с мелкого пустяка. Клайд читает вслух, а Диамкей готовит ужин, а затем кто-то из них разбивает бутылку вина о чужую голову. Они не влюблены, и не ненавидят друг друга, но ведут себя попеременно как любовники и враги. Будь они смертными, про них бы написали криминальную сводку, где один сожитель убил другого. Но они не смертные. Им бы гордость не позволила.
Диамкей скорее издёвки ради, спрашивает про мальчика. Клайд снисходительно отвечает, мол, ну ты же знаешь. Эти людишки так легко привязываются. Кеи ржёт.
Пренебрежительно фыркать на смертных, а потом идти по их же граблям – вот их удел. Каждый грёбанный раз, с каждым новым поколением. Это почти типично.
Клайд поднимает трубку, что-то пол минуты слушает и делается каким то беспокойным и раздражённым. Лицо у него не меняется совсем, но у Диамкея острый нюх, он всё чувствует.
Они куда то едут. Вернее, едет Клайд, Дима так, следом увязался. Его несколько раз отчётливо шлют нахуй, но тот и внимания не обращает.
Это какая то школа. Это тот самый мальчишка в розовой ветровке. Второй мальчишка. Учительница.
На Диамкея смотрят с нескрываемым недовольством, на Клайда же как то стыдливо. У мальчишки в розовой ветровке кровь из носа и синяк под глазом.
(Клайд несколько раз называл его по имени, но у Диамкея на такие вещи ужасная память)
Кеи склоняется к Клайду совсем-совсем близко в полумраке чужой кухни. И издевательски шепчет тихим довольным голосом «людишки так легко привязываются, да?». Клайд ломает ему несколько рёбер ударом локтя. Клайд не меняется совсем. Это так типично.
У парнишки со шрамами эти самые шрамы оказываются не только на ладонях, но и по всей руке. Грубые и редкие, они образовывают вязь рун. С кучей делитанских ошибок.
Клайд смотрит тенью с явной издёвкой, и Диамкей встречается с ним взглядом, но не прекращает объяснять то, что он объяснял, почти нежно держа чужие руки.
Тем же вечером он выкалывает Клайду глаза.
– О, ты прям учишь его. Привязался?
– Нет, он просто потешный.
– Конечно, – Клайд скалится ему почти ласково – А хочешь я ему покажу? Как надо покажу.
Диамкей не меняется в лице, только становится каким то колким.
– Не лезь. Я твоему мальчишке тоже много чего показать могу.
– Ты угрожаешь мне?
– А ты?
Иногда кажется, что за все эти долгие долгие годы в них не прибавилось ни ума, ни мудрости. Одна только дурость растёт в геометрической прогрессии.
Они у Диамкея. В этот раз впервые. У них куча презервативов и очень шкодливое настроение. А ещё исправный кран на кухне.
– Куда столько блять лопнет же!
– Вот нам и надо, чтобы лопнул!
– Но не в руках же сука! Дай сюда!
Они по очереди в привычной ругани наполняют контрацептивы водой и по очереди же таскают их на балкон. Потому что им больше лет, чем люди могут воспринимать – но взяли они от них очевидно только самое дурное. Они кидают презервативы с болкона, целятся в прохожих и машины, хихикают и пихаются. Мочат друг друга и заливают пол водой, а потом целуются до крови.
Диамкей сдавливает чужую шею. Человеческие тела такие хрупкие – это кружит голову, заставляет плавится и сходить с ума. Именно это он в них ценит – ломкость, которой можно упиваться, почувствовать и причинить. Клайд всегда называл это отвратительным, всегда говорил, что не такой, но Диам всё чует. Тысячи и тысячи лет накладывают свой отпечаток. Какая тварь в наше время не такая?
Клайд впивается ногтями в бока. Царапает, царапает, заставляет вжаться лицом в решётку перил. Клайд по своей природе брезгливый, но это всё напускное. Каждый грёбанный раз говорит, всем видом показывает, что он выше этого, и каждый грёбанный раз всё равно ломает кости. Кулаком бьёт по спине с такой силой, с которой никогда не ударит человек, и в очередной раз попадает по полу балкона. Что-то мелкое кусает его за запястье, а потом Кеи пинает его под бок и посылает воздушный поцелуй.
– Поймай меня.
Диамкей перекидывается – в синичку и через перила. Клайд в дымку. Кеи скачет зайчьими лапами, мышкой бегает между трещинками, юркает под забором кошечкой.
Дымка переламывает крылья, отрывает уши, раздавливает маленькую грудную клетку и ворует кошачий хвост. Рассыпается внутри волчьей пасти, насмешливо кусает за лапы. Диамкей смотрит в бездну, и безда смотрит на него в ответ, и они оба делают вид, что не поддаются друг другу. Сгустки тьмы заполняют швы тратуара, рвутся когда их оттуда выклёвываешь. Поднимаются по дереву, прячутся в тонких сосудиках листьев и в конце застревают в зубах у здоровой псины.
Они долго рядом не задерживаются. Выдержать просто не могут. Неделя – идеально. Две? Ещё терпимо. Месяц? Уже невыносимо.
Клайд вдруг остро вспоминает, почему всё таки Кеи ассоциируется с тяжёлым раздражением и неумолимым желанием ударить.
Диамкей же вдруг вновь осознаёт, что Клайд правда не меняется, и вот такой он есть, и таким он был, и желание воткнуть в него серебряный штырь ощущается точно так же, как и вечность назад.
Они кусаются на чьей то кухне в кровь, дерутся на парковке, и дома, и в кафе. Целуются. Распивают на какой-то лестнице бутылку вина. Диамкей читает новости, а Клайд заказывает ужин, а потом привычно хрустят кости, они кричат, кричат, кричат, ругаются, бьётся посуда, вспоминаются прошлые лица и поступки. Они не влюблены, и не ненавидят друг друга, но иногда очень хочется. Хочется, чтобы про них написали криминальную сводку, где в конце кто-то кого то убил.
Клайд решает, что самое время прощаться.
Диамкей знает о давящеи пристувие, которое излучает Клайд, когда не обременен человечьим лицом. Он его никогда не испытывал – ему не по статусу –, но он знает: на людей оно действует пагубно.
Смертные в принципе все поголовно хрупкие.
Тело вытаскивают из квартиры, а после осмотра заключают, что это было самоубийство. Глубокие порезы, складывающиеся в непонятные символы. Какой то псих, что с него взять.
Диамкей некогда бы не думал, что ему правда может быть так больно от такой казалось бы мелочи.
Смертная наивность, да?
«Любишь же ты к ним привязываться» – счёлкает Клайд. У него на лице ни сочувствия, ни жалости, только сплошное безразличие.
Кеи поднимает на него глаза и шепчет одними губами «Как и ты».
(Мальчишку в розовой ветровке тёплым весенним вечером в подворотне насмерть загрызли уличные собаки)
У них всё всегда по одному сценарию. И сценариям свойственно заканчиваться.
Они забудут друг о друге на год, два или на сотню. Потом пересекутся, и вспомнят, посмотрят друг другу в глаза и не найдут там ничего плохого – или хорошего.
Сменятся поколения, климаты, строи. Не изменятся только они.
В обещаниях и мольбах, в пересветах, в поцелуях, в кровоподтёках, под кожей, мышцами, костями, скалясь и щерясь, любя и ненавидя, шаркая и топая, лая и плача.
Всегда
только
мы.