Было что-то в глазах махарани. Что-то, что заставляло задерживать дыхание при одном взгляде в них – это было неожиданностью для Кадики, когда она впервые подошла к Анасуйе достаточно близко, чтобы позволить затянуть себя в их тьму. Пусть она была в тряпье, пусть волосы были спутанными и грязными, пусть руки и лицо обрамлены не золотом, а пылью, ожогами и царапинами – перед ней хотелось опустить взгляд и сложить руки в почтительном приветствии, будто она никогда не переставала быть той махарани, о которой слышала вся Бхарата два десятилетия назад.
Анасуйя держалась уверенно, не без вызова, ощутить который Кадика ожидала вначале. Это было бы правильно, она имела на это право – гораздо большее, чем вторая супруга, выбранная впопыхах: потому что место махарани не может пустовать. Потому что сестра героя должна быть награждена. Потому что стране нужен новый наследник – от женщины, которая не будет предательницей и шпионкой.
С юности Кадика представляла прежнюю махарани именно такой: беспринципной и опасной, кшатрани без чести, но зато с оружием, – страшная смесь, от которой стоит держаться подальше, и махараджу, несомненно, повезло, что она покинула навсегда не только этот дворец, но и этот свет. Вот только та, что стояла теперь перед ней – не была той змеёй, какой она её рисовала в воображении, какой запомнила по путанным ядовитым слухам. Анасуйя оглянулась на махараджа, ища поддержки, и в этом читалось опасение – не страх, ни в коем случае, одного взгляда на эту женщину хватило бы, чтобы понять, что страху на её лице не место, – но осторожность, какую проявляет тигрица на границе людских поселений. Даже кшатрани не хочется сталкиваться с факелами. Она пристально следила за выражением лица Кадики, явно пытаясь понять, готовиться ей к отступлению или защите.
Кадика нашла в себе силы не отвести взгляд от сосредоточенных чёрных глаз напротив и улыбнулась, незаметно сглатывая. Махарани Анасуйя стояла перед ней во плоти, и ей вдруг подумалось, что она узнала бы её даже в этом тряпье – по прямой спине, по уверенно поднятому подбородку, по твёрдому взгляду. Вдоль позвоночника пробежали мурашки. Эта женщина могла бы быть воплощением Дурги, и быть рядом с ней, стоять так близко, позволять себе носить золото, пока у неё не убраны волосы – всё это казалось таким неправильным и недостойным, что не могла это ощущать одна лишь Кадика. Махарани улыбнулась в ответ – быстро и будто бы нервно, как если бы мышцы лица следовали вперёд мыслей. Но Кадике этого было достаточно. Она снова сглотнула, прежде чем произнести подготовленные заранее слова приветствия – о дхарме махараджа, о долге и уважении. Она была благодарна самой себе за то, что заранее придумала речь – если бы ни это, она не вымолвила бы ни слова.
– Вы старше меня, – добавила она всё тем же официальным тоном, каким приветствуют гостей и благодарят богов, – и по возрасту, и по положению. Это вы – махарани Пауравы.
Этих слов не было в заготовленной речи. Ещё пять минут назад Кадике бы и в голову не пришло ставить себя ниже предательницы – по крайней мере, не раньше, чем того потребует махарадж. Но теперь, стоя от неё на расстоянии вытянутой руки, она и в самом деле ощущала себя такой маленькой и незначительной, что не могла не облечь это чувство в слова.
Повинуясь плавному движению руки, служанки сдёрнули полотна с золотых подносов, обнажая украшения и расшитые ткани. Кадика поджала губы – то, что эти вещи принадлежали ей, тоже казалось неправильным. Махарани не может носить ткани с чужого плеча, даже если они лежали в сундуках нетронутыми с момента, как были куплены. Эти браслеты махарадж дарил ей, Кадике, и передаренные драгоценности должны были бы оскорбить госпожу, если бы только ещё сильнее её не оскорбляли старые изодранные обноски, которые были на ней надеты.
– Вам нужно одеться как махарани, – добавила Кадика вновь заготовленную фразу. Она планировала вложить в неё капельку желчи, особенно в последнее слово, но это было целых пять минут назад. Теперь ей казалось, что, попроси её Анасуйя остаться и лично помочь с облачением, она не раздумывала бы ни секунды и отпустила всех служанок, чтоб только коснуться волос махарани и застегнуть ожерелье на её шее.
Анасуйя вновь улыбнулась – на этот раз тягуче и широко, с благодарным кивком и мягким взглядом, – и от этого в груди вдруг стало щекотно.
Дыхание перехватывало – когда эта женщина шествовала, окутанная звоном цепей и браслетов, когда отбрасывала паллу сари, чтобы присесть, когда с гордостью и любовью смотрела на сына. Да, она была старше – за двадцать лет махарани прошла через испытания нескольких жизней, и это оставило след в её глазах и на её теле, заставляло верить ей, как не веришь придворному брахману. Всё, что могла Кадика – лишь смотреть издалека и думать о том, каково это – беседовать с Анасуйей с глазу на глаз, как это доступно махараджу и Пурушоттаме. С этой женщиной хотелось находиться рядом. Возвышенная, несмотря на годы унижений, она излучала спокойствие и тепло, несмотря на каменный порой взгляд, который доставался неприятелям – тем, с кем она могла позволить себе говорить на равных, не как супруга правителя, а как настоящая махарани Пауравы. Та, кем Кадике так и не удалось стать.
Она втянула носом воздух – резко и глубоко, но недостаточно, мало, – и движение отозвалось зудом в груди.
Когда началось сражение, Кадике хотелось ринуться в бой, как бы бесполезна она там ни была. Защищать отечество – почему это оказалось привилегией тех, кто готовился к этому с детства, почему не могла она, кшатрани по происхождению, взять в руки меч и помочь своему махараджу? Она бы мешала на поле боя – это было так же очевидно, как то, что она не имела права умереть, не исполнив если не дхармы правительницы, то хотя бы материнской.
А Анасуйя была там. На самой передовой, по правую руку от махараджа – место для генерала, а не для супруги. В безопасных – по крайней мере, на время – стенах покоев вражеской принцессы, Кадике вспомнился один из немногих разговоров, случившихся между ней и махарани за рамками придворного этикета, в саду перед дворцом. Набравшись дерзости, Кадика спросила, всех ли женщин в Таксиле обучают обращаться с оружием.
– Не поймите неправильно, – оговорилась она, улыбаясь одним уголком губ, – я тоже из рода кшатриев, но никому не приходило в голову обучать меня сражаться. Неужели все женщины в Таксиле владеют мечом?
Мягко указав на скамью неподалёку, Анасуйя предложила присесть и сама опустилась на неё под позвякивание ножных браслетов. Когда Кадика села рядом, махарани улыбнулась:
– Главное здесь – не род, а положение, – ответила она, устремив взгляд куда-то мимо своей собеседницы. – Когда начнётся война, никого не будет заботить жизнь принцессы. Если она не сумеет защитить себя сама, в этом никто не будет виноват.
От неожиданности Кадика приоткрыла рот, сама того не заметив. Она никогда не могла представить, чтобы отец, брат, а теперь махарадж и Канишка не защитили бы её в случае нападения врага. По праву махарани у неё был личный отряд гвардии, десяток воинов дежурили денно и нощно у дверей покоев и в коридорах, сопровождали на прогулках, следили за служанками и поварами. Зачем женщине во дворце самой защищать себя? Неужели все эти воины просто бросили бы её на произвол судьбы?
Увидев замешательство Кадики, Анасуйя продолжила, смотря прямо в чужие распахнутые глаза:
– Вы – махарани, Кадика. Вы долгое время были матерью наследного принца. А я – была всего лишь сестрой махараджа, у которого уже были супруга и сын. Я не представляла такой уж ценности, чтобы тратить ресурсы на мою охрану. И я искренне рада, что Вам это незнакомо.
Анасуйя протянула руку и коснулась чужого плеча – от ладони исходил жар, пронизывающий до костей. Кадика хотела что-то ответить, но резко закашлялась на вдохе, так что ей пришлось уклониться от прикосновения и, отвернувшись, прокашляться в ладони.
Махарани смотрела обеспокоенно и, кажется, предлагала позвать лекаря – её слова доносились до слуха Кадики глухо, словно из-под воды. В груди ныло, хотелось жадно хватать воздух ртом, но стоило пустить его в лёгкие, как новый взрыв кашля вновь заставлял сгибаться пополам, повернувшись спиной к махарани.
Анасуйя придвинулась ближе, провела ладонью по покрывшейся испариной коже над лопатками, вновь спросила над самым ухом, всё ли хорошо. На этот раз Кадика сумела ответить, несколько раз оживлённо кивнув.
Кашель отступил – по крайней мере, пока что, – и Кадика резко поднялась со скамьи, готовая принести извинения за прерванный разговор и добежать до покоев, пока махарани действительно не отправила за лекарем. Только она обернулась, как, столкнувшись с чужим обеспокоенным взглядом, почему-то подумала, что они, возможно – скорее всего, – никогда больше не вернутся к этому разговору.
– Но он же… махарадж Амбирадж ведь любил вас? – голос Кадики был хриплым после кашля и неуверенным – она не знала, не переходит ли черты. Говорить о чужеземном происхождении махарани всегда считалось табу во дворце, говорить же об этом с ней самой и вовсе представлялось таким невероятным, что правил, даже негласных, для этого просто не существовало. – Прошу прощения, махарани, – быстро добавила Кадика, решив, что всё-таки пересекла границу дозволенного, и почтительно подняв сложенные руки.
Анасуйя встала и, широким движением закинув паллу на локоть, сделала шаг ей навстречу и обхватила её руки своими небольшими и горячими ладонями.
– Конечно, он любил меня, иначе не научил бы сражаться.
Кадика опустила слезящиеся после кашля глаза. В этом был смысл, но для неё он, видимо, был слишком сложен и чужд. От жара чужой кожи вновь захотелось глубоко вдохнуть, но она пресекла этот порыв, чтобы вновь не закашляться.
– Вы плохо выглядите, махарани, – мягко добавила Анасуйя, крепче сжимая её ладони. – Если не хотите звать лекаря, прошу вас, хотя бы отдохните в своих покоях.
Анасуйя перевела взгляд выше, от побледневшего лица Кадики к её волосам, а затем, недовольно нахмурившись и качнув головой, добавила быстрое извинение и потянулась рукой к нитке жемчуга, выбившейся из чужой причёски. Заправив украшение, махарани легко провела пальцами по уложенным косам, слегка растрепавшимися в приступе кашля. Кадика поджала губы – боль в груди нарастала вместе с зудом в гортани, и каждая струйка воздуха рисковала задеть чувствительные стебельки, медленно укореняющиеся на горячей плоти.
Цветы были ей незнакомы – такие росли только в горах Таксилы. Маленькие тонкие лепестки были ярко-жёлтыми, как яшма в браслетах их махараджа. Капли крови на них – словно красные облака на расцвеченном золотом закатном небе.
Задыхаться цветами было унизительно. Кадика давно не была юной девчонкой, которая влюблялась с первого взгляда и грезила ночами о невозможном; она была махарани, но, что ещё важнее, – была матерью. Одной из хозяек дворца великой Пауравы. У неё было всё, чего она только могла желать, и даже когда у страны появился новый наследник, она, милостью махараджа, всё равно ни в чём не нуждалась – с ней продолжали обращаться с уважением, подобающим махарани. И только она сама унижала себя – глупой привязанностью, болезнью, всегда считавшейся уделом юнцов, горящих, жаждущих жизни и любви. Неужели она тоже – неужели жаждала, неужели любила? Неужели была способна любить? Не по-матерински и не по-царски, не махараджа, не народ, не отечество – любить до сгустков крови с мелкими лепестками на платках.
Служанки, окружённые вооружённой охраной, проводили её в покои и принялись суетиться вокруг: готовить широкую постель, отворять ставни на окнах, пуская в комнаты свежий воздух. Не желая ложиться посреди дня, Кадика, самочувствую которой точно не помог бы отдых, вышла на террасу, откуда открывался вид на главную площадь дворца. Тогда ей подумалось, что махарани могла бы научить и её сражаться – кто знает, возможно, закалка тела закалит и её дух.
На этой же площади теперь были развёрнуты армии – персидские солдаты и красные знамёна Амбираджа.
Сердолик и жёлтая яшма. Драгоценные наручи вражеского махараджа отражали солнечный свет, обрушивая удары меча на её солдат. А марахани – без брони, в жемчуге и золоте, была в самом эпицентре, была полезна. Кадика поднесла ладонь ко рту, опасаясь нового приступа кашля, когда на плечо ей легла чья-то рука. Вздрогнув, она обернулась – за её спиной с обеспокоенным лицом стояла Притха.
– Махарани, прошу Вас, – произнесла она, и удивительно твёрдым для нерешительного голоса жестом привлекла Кадику вновь в покои. – Здесь опасно находиться, у них лучники.
Кадика кивнула и задержала дыхание, чтобы воздух не щекотал ноющую гортань. Барсин тоже смотрела встревоженно – махарани понимала, что вид её с каждой неделей вызывает всё больше тревоги. Кожа начала белеть, щёки вваливаться. Она покрывала лицо пудрой, чтобы списывать на это бледность, гуще подводила глаза сурьмой, ярче очерчивала губы. Но слабость рук было не скрыть косметикой, как не спрятать было и учащающиеся приступы кровавого кашля.
Под растерянным взглядом Притхи Барсин вдруг схватила Кадику за предплечье и, извиняясь на ходу, потянула за широкую ширму, стоявшую посреди залы. Не до конца понимая, что происходит, махарани не могла сопротивляться – слишком быстрым и решительным было движение принцессы.
– Что… – не столько шёпотом, сколько шипя начала Кадика, стоило им остановиться за ширмой, но её тут же перебили:
– Мне действительно нужно кое-что Вам сказать.
Барсин тоже говорила вполголоса. Было понятно, что разговор не предназначен ни для ушей служанок ни, главное, – Притхи.
– Я могу помочь с Вашим недугом.
Кадика выдавила кривоватую улыбку – слишком многие в последнее время говорили, что ей нужна помощь, и Барсин в этом не отличалась от других. Она уже хотела было начать вежливо отказываться, но ей вновь не дали сказать и слова.
– Я знаю, что с Вами, – прошептала Барсин и достала из-за пояса смятый шёлковый платок. От центра к краям по ткани расходились бордовые разводы.
Кадика смотрела на кровавые пятна, не в силах пошевелиться. Из всех на свете – Барсин? Девушка, всегда державшаяся строго и уверенно, никогда не испытывавшая слабости, с твёрдым голосом и стальной хваткой в тонких пальцах – как можно было поверить, что она иссушается изнутри злосчастными цветами прямо в этот момент? Кадика окинула её взглядом ещё раз – по-новому, в поисках хоть каких-то признаков. Слегка бледная кожа и сухие губы – всё, что она увидела. Признаки, которые могли говорить об усталости, истощении нервов, избытке солнца – о чём угодно ровно настолько же, насколько и о смертельной болезни.
– Как ты это делаешь? – произнесла Кадика, как ей показалось, одними губами, так что ей пришлось сглотнуть, чтобы продолжить. – По тебе никогда не скажешь…
– Есть средства, – кивнула Барсин. – Они могут притупить боль и не дают цветам разрастаться, я поделюсь с Вами. Но это не главное.
Кадика не успевала за чужой мыслью. Ей в голову пришло вдруг, что прямо сейчас, на площади, её воины, её махарадж и.. её махарани сражаются против воинов принцессы, пока сама она обещает ей лекарства. Всё было странно и неправильно – начиная с того, что сейчас она в её покоях в обществе женщины, муж которой убил её брата, сделав того погибшим за отечество героем, а её – супругой махараджа. И теперь принцесса Персии отчего-то пыталась ей помочь. Неужели настолько бедственно её положение?
– Водяные лилии не выкорчевать целебными травами, – продолжила Барсин, ловя взгляд Кадики. – А один их цветок способен перекрыть дыхание.
Голос Барсин звучал ровно и отстранённо, будто она со спокойствием лекаря говорила о ком-то другом. Водяные лилии… звучит намного серьёзнее полевых цветов.
– Эти растения, – она подняла руку, положив ладонь себе на грудь, – теперь часть Вас, и единственное, что Вы можете – это принять их. Полюбите свой недуг. Поблагодарите за него своих богов.
– Я не понимаю, – коротко ответила Кадика, качая головой. – Это бессмыслица.
– И всё же – эта бессмыслица даёт мне жизнь, махарани, – уверенно произнесла Барсин. – Эта болезнь способна рассказать Вам что-то, чего Вы сами о себе не знали. Найдите это и примите. Этим Вы откроете в себе удивительно много силы.
Сила, да – этого Кадике действительно не доставало. А Барсин всегда была очень сильной – они все просто выбрали этого не замечать.
– Это не так, махарани, – услышала она и поняла, что что-то из своих мыслей произнесла вслух. – Но мне нужно продолжать жить, к сожалению. Несмотря ни на что.
Продолжать жить, несмотря ни на что. Эти слова то и дело всплывали в сознании – когда собственная гвардия сходила с ума, а родной сын направлял на неё оружие. Когда голос униженной, побеждённой, но так и не сломленной женщины поднялся в её, а не свою защиту. Собственной рукой благославляя Канишку, она чувствовала, что провалилась во всём – как мать, как супруга, как махарани. Даже как кшатрани – в тот момент, когда поставила тилак бесчестному правителю и неблагодарному сыну. Она тоже стала предательницей, как если бы это её рука сжимала меч, направленный на махараджа.
Кому будет лучше, если она продолжит жить? Когда там, в персидских покоях, Барсин сказала ей о потаённом смысле недуга, Кадика не могла об этом не думать, не могла не подбирать объяснений, которые ответили бы на вопрос о том, чем она заслужила эту болезнь. В один момент ей показалось, что она близка к разгадке – когда поняла вдруг, что с появлением в её лёгких цветов жизнь её кардинально переменилась, хоть со стороны этого, её стараниями, никто и не замечал. Она стала осторожнее и вдумчивее, старалась понять, что происходит в стране, вникнуть в политические распри, стремилась быть в курсе всего вокруг, испить эту жизнь до дна. Ей теперь отчаянно хотелось быть полноправной участницей жизни государства, да даже просто её дворца – хотелось стать полезной хотя бы напоследок.
Что толку было в этих желаниях? Её сын стал махараджем, а она всё так же не может сказать ни слова.
Когда Анасуйю уводили, Кадика не чувствовала, как по щекам стекают слёзы. Что плачет, она поняла лишь тогда, когда ей стало тяжело дышать и тело помимо её воли попыталось сделать глубокий вдох – воздух ворвался в грудь с хрипом и тут же осушил её лёгкие до дна резким скрипучим кашлем, согнувшим её пополам. Она задыхалась без возможности снова вдохнуть и со всё не прекращающимся приступом кашля, вновь и вновь сжимающим горло и грудь раскалёнными тисками. Голова гудела от напряжения; она оперлась одной рукой о стену, и только это помогало устоять на ногах. Каждая мышца в теле ныла от напряжения, тяжёлые украшения в волосах тянули и тянули вниз – ей начало казаться, что она тонет, что кашель никогда не закончится, и она умрёт, как утопленница, задохнувшись на суше. В этот момент всё вдруг прекратилось, она поняла, что дышит, что втягивает воздух носом и способна сдерживать першащее и щекочущее горло от новых приступов. Машинально она вытерла губы тыльной стороной ладони. Стоило зрению сфокусироваться, Кадика увидела, что на синем полу дворца в каплях её крови лежат несколько маленьких жёлтых лепестков – непрошенные свидетельства её проклятия. Быстро оглядевшись по сторонам и убедившись, что никто уже не обращает на неё внимания, Кадика наступила на кровавые пятна, сметая цветы к стене, туда, где они перестанут быть уликами её унижения.
Интересно, что сделал бы Канишка, узнай он, что в её груди расцветает привязанность к пленённой махарани? Она не могла быть уверенной, что он не объявил бы её предательницей. В конце концов, такова дхарма махараджа.
А он ведь, должно быть, так уверен, что следует дхарме.
Она любила сына «вопреки» – просто потому, что не могла иначе. Точно так же она любила и теперь уже бывшую махарани. Лекарств Барсин оставалось совсем немного, а новых она найти не могла – даже если бы травы росли в Паураве, она не могла пойти к лекарю, не раскрыв ему своей болезни. Поэтому она растягивала их, как только могла – принимала не каждый день, как поначалу, а раз в двое-трое суток, стараясь свести число приёмов к одному в неделю.
Во дворце стало тихо – по крайней мере, в её крыле. Она практически не выходила из своих покоев, приняв добровольный затвор не как наказание, а как единственно возможный способ не сойти с ума – запереться в своём маленьком мирке и делать вид, что всё в порядке.
Если бы только кровавое золото лепестков не напоминало о той, что исчезла из темницы сразу после переворота и – Кадика не сомневалась – была теперь заточена в месте гораздо худшем, чем подвалы дворца.
Канишка был бы в ярости, узнай он, за кого она молится каждым утром. Впрочем, он был бы в ярости и без этого.
Но с гневом на себя она прекрасно справлялась и сама – стоило Анасуйе исчезнуть из дворца, пропасть надолго, как рост цветов замедлился, а потом будто и вовсе остановился. Грудь всё ещё болела, словно пронзённая сотнями стрел, горло саднило, но хуже Кадике не становилось. И она ненавидела себя за это.
Когда всё закончилось, через какое-то время во дворце вновь появилась Барсин – она смотрела сочувственно, проходя мимо стоящей на террасе Кадики, но тут же отводила глаза, считая, что сочувствие унизительно для махарани. И та сглатывала ком в горле, чувствуя, как поднимаются по гортани тугие упругие стебли, изрывшие тело корнями. Её слабость травы вылечить не могли.
Она задыхалась во сне, вскакивая посреди ночи от приступов кашля и шумом поднимая на ноги служанок и стражу. Скрывать болезнь уже не получалось, но можно было делать вид, что это простой лёгочный недуг, какие тысячами встречаются среди шудр. Лекарей и брахманов она не подпускала слишком близко, позволяя только поверхностный осмотр, чтобы не дать им повода усомниться в заурядном диагнозе. Месяц за месяцем – она проводила время в молитве, медитации и жалости к себе, пока за стенами дворца готовилась война. Живительный воздух просачивался в лёгкие капля за каплей, вот-вот рискуя закончиться навсегда.
Сегодня она задыхается едким дымом.
Погребальные костры в Паураве уже не гасли – и на первом из них оказался её собственный сын. Теперь ими было уставлено всё побережье; ветер уносил пепел прямо в воды Джелам, так любимой её махарани.
Кадика смотрела на пламя костра и не чувствовала, как дым жжёт глаза. Из лёгких больше не вырывался кашель – горло перехватило, и прогорклый ком стоял поперёк гортани, не давая сглотнуть.
Жить, несмотря ни на что, и благодарить богов за возможность исполнить тяжёлую дхарму – это удел великих. Удел сильных. Таких, как Барсин, таких, какой была Анасуйя, жившая как кшатрани и погибшая на поле битвы, достойная виргати, своего пути героя, уводящего её в лучшие миры.
Она была той, кто жил вопреки, не боясь умереть.
Её тело было украшено цветами, собранными на лугах Пауравы – конечно же, среди них не было тех, яшмово-жёлтых, которые принести ей могла теперь одна лишь Кадика. Как назло, из горла не вырывалось ни звука, и гулкое молчание похоронного ритуала не прерывалось кашлем; земля, настрадавшаяся от потерь последних недель, не принимала больше крови.
Кадика не знала, выжигается ли любовь потерей, засыхают ли корни в лёгких, если сердце лишить света. Машинально она поднесла ладонь к губам, как делала это сотни и тысячи раз, предчувствуя подступление нового приступа, но в этот раз зуд так и остался в глотке, не вылившись кашлем. Они и правда навсегда останутся её частью – эти маленькие жёлтые лепестки родом из такой близкой, но такой далёкой Таксилы, отделённой от неё рекой шириной в целую жизнь.