О том, как меняются жизни

Артур выжидал. Он приметил этих двоих с первого же взгляда — так ярко они выделялись среди жителей грязного скучного городка. Оба они были одеты едва ли не богаче, чем сам мэр, но без страха шатались по таким местам, где богачи боялись появиться и на минуту. Они заказывали самую дорогую выпивку в местном салуне, оставляли щедрые чаевые и подавали нищим баснословные деньги. Может быть, Артур смог бы выпросить у них что-нибудь, — в конце концов, он был беспризорником, и было ему всего тринадцать лет… В том, что эти двое тюфяков из жалости отсыпали бы ему монет, он не сомневался. Но он презирал одну мысль об этом: он считал себя слишком взрослым и сильным для попрошайничества, и к тому же терпеть не мог отдаваться на чужую волю. Он ни за что не унизил бы себя просьбами, как бы тяжело ему ни было. Если последние десять лет жизни с отцом и научили его чему-то, так только тому, что полагаться можно только на себя… Даже на отца Артур положиться не мог: тот много пил, проигрывал каждый лишний цент, что появлялся у него в руках, пропадал на целые дни и недели, поколачивал сына и требовал, чтобы он добывал для него деньги.

Что ж, сам мальчик искренне считал, что это пошло ему на пользу: после того, как отца повесили, он без труда взялся заботиться о себе сам, не испытывая ни страха, ни одиночества — во всяком случае, так ему казалось. В глубине же души… Впрочем, как бы ни были тонки от природы его чувства, ни времени, ни желания прислушиваться к ним у него не было. Он предпочитал действовать, а не раздумывать и предаваться сожалениям… Так же было и с этими двумя чудаками: может быть, где-то в глубине души ему и было любопытно, что они за люди, но он не позволял себе задуматься об этом. Он замечал лишь их добротную явно дорогую одежду, тяжелые украшения и туго набитые кошельки, и ему представлялось, что если ему удастся заполучить хотя бы один из этих кошельков, то он сможет жить безбедно несколько месяцев… Сейчас обокрасть их было пределом его мечтаний. И как же сложно было бы воплотить эту мечту!

Несмотря на всю их вежливость, оба они были опасны. Артур давно уже научился видеть эту опасность даже в самых безобидных с виду людях: он не мог и сосчитать, сколько получил тумаков от вроде бы хрупких женщин, немощных стариков, пьяниц, не замечавших никого и ничего вокруг… Он давно перестал верить, что кто-то будет к нему добр. Как бы добродушны и даже сердобольны ни были горожане на словах, он твердо знал: на деле все они предпочли бы, чтобы его и его товарищей по несчастью не существовало вовсе. Беспризорников не любил никто — эту простую истину он впитал в себя еще в те времена, когда был жив отец… Однако в этой странной парочке было что-то куда страшнее, чем будничная жестокость благообразных горожан. Артур почувствовал это сразу, как только приметил их, но понял до конца, в чем дело, лишь через пару дней. Ответ на эту загадку оказался простым: они не были похожи ни на одного из тех людей, кого он видел прежде. Обычно он запросто угадывал, чего можно ожидать от каждого встречного, но любой из этих двоих мог и щедро одарить, и ударить… и застрелить — в этом Артур был уверен. Ни один из них нигде не появлялся без двух пистолетов… Даже этим они странно выделялись среди горожан: сам городок был скучным и спокойным, будто стоячее болото, так что носить оружие его обитателям было незачем. В этих же незнакомцах не было ни капли сонной беспечности горожан, и ни капли их привычного лицемерия.

Один из них — молодой, очень высокий и чернявый — казался непримиримым почти до безумия. Его блестящие темные глаза будто бы всегда смотрели с вызовом, на всем его лице, смуглом и живом, лежал отпечаток какой-то неистовой грозной силы, каждое его движение было резко и размашисто… Артур был хорошо знаком с упрямством и вспыльчивостью, и оба этих качества пугали его. Отец мальчика был вспыльчив, любимый собутыльник отца — упрям, и каждый из них по-своему не давал ему покоя. Когда же эти свойства сочетались в одном человеке… Что ж, подобных людей Артур не встречал еще ни разу, но был уверен, что именно таков был этот незнакомец. Казалось, он мог снести любое препятствие на своем пути и без колебаний застрелить любого, кто разозлил бы его. Мальчик чувствовал это, и, хотя не знал, чего именно от него ждать, боялся.

Второй незнакомец был постарше своего товарища и казался в сравнении с ним неприметным: ростом он был куда ниже, лицо у него было бледное и до странного правильное, движения — спокойные и выверенные, в ясных лукавых глазах можно было разглядеть тень ласки и мягкости… Впрочем, последнего Артур не понимал, поскольку слишком редко видел это в людях прежде. Зато от его собственных глаз не укрылась необычайная внимательность этого джентльмена: каким бы безмятежным он ни казался временами, от его взгляда не ускользало ничего. Жизнь беспризорника приучила мальчика замечать таких внимательных людей и опасаться их… Чем дольше он наблюдал за этой странной парочкой, тем крепче убеждался в том, что обокрасть их, по крайней мере пока они вместе, будет почти невозможно. Ему представлялось, как бледный поймает его за руку, если он попытается, а чернявый тут же застрелит за кражу… Вероятно, если бы эти двое не выглядели такими богатыми, а сам он не был так отчаянно беден и голоден, он отказался бы от своей затеи. Однако все его мысли были заняты возможностью прожить безбедно несколько месяцев…

Впрочем, спустя неделю своих наблюдений Артур всерьез подумывал забыть об этой своей мечте. В общем-то мечтателем он никогда и не был, поскольку не верил в то, что его мечты могут сбыться. Этой мечте он дал последний шанс — да и то без особого желания. Нехотя он занял уже привычное место у входа в салун, надвинул пониже шляпу, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, и принялся ждать их появления… Вечер, несмотря на конец лета, был промозглым и дождливым, а они все никак не появлялись. Артур успел промокнуть до нитки и замерзнуть, пока ждал их, да еще и сто раз подумать обо всем том, что с ним могут сотворить, когда поймают на краже… От природы у него было яркое воображение, и оно сейчас рисовало ему поистине мрачные картины. Кроме того, он уже начинал думать, что его будущие жертвы сегодня и вовсе не придут… С каждой минутой ему все сильнее хотелось плюнуть на все и отказаться от задумки. Каким же несчастным, обреченным и попросту глупым он чувствовал себя в эти мучительные минуты ожидания! Ему казалось, что он тратит время напрасно, и все это от начала до конца — редкостная глупость. Однако, когда за окнами почти стемнело, а улицы оказались почти затоплены потоками ливня, Артур увидел знакомую высокую фигуру. Хлипкий деревянный пол чуть заметно дрожал под тяжелыми размашистыми шагами, горящие темные глаза метали молнии из-под низко надвинутой черной шляпы… Мальчик тут же узнал в этом человеке чернявого незнакомца — и с удивлением заметил, что его бледного приятеля нигде не видно! Такую удачу нельзя было упускать: в отличие от своего друга, он, выпив немного и разговорившись с кем-нибудь, переставал замечать весь мир. Оставалось лишь выждать удобный момент и провернуть дело быстро и тихо… Что ж, ждать пришлось недолго: не прошло и пяти минут, как он уже разглагольствовал о чем-то со стаканом бренди в руке, по своему обыкновению едва замечая то, что происходило вокруг. Артур даже невольно подался чуть вперед из своего укромного местечка — не потому, что увлекся речами незнакомца, в которых почти ничего не понимал, но для того, чтобы разглядеть его получше. Мальчик уже знал, где его жертва обычно хранит кошелек и часы, и по его расчетам стащить их в отсутствие внимательного товарища было бы проще простого… Теперь же он заметил еще и его револьверы — не драгоценные, но добротные и наверняка дорогие. План родился сам собой. Нужно было только действовать быстро.

Улучив минуту, когда незнакомец, уже допив первый стакан, снова обернулся к стойке, чтобы попросить второй и перекинуться несколькими словами с барменом, Артур двинулся вперед. Он изо всех сил старался слиться с толпой местных завсегдатаев, казаться взрослым — благо, для своих лет он был рослым и довольно крепким, несмотря на худобу. Выдать его могло разве что лицо. Он надвигал шляпу как можно ниже, чтобы никто не смог его увидеть. Он старался не поднимать лишний раз головы. Он мучительно прислушивался к каждому звуку и обдумывал, что ему делать, если кто-нибудь решит с ним заговорить… После пары минут решимости его сердце снова сжалось глухой тревогой. Один раз он едва не выдал свое волнение, резко ускорив шаг в ответ на мимолетное прикосновение… Впрочем, почти никто и не замечал его: многие из местных завсегдатаев попросту привыкли видеть здесь застенчивых детей, забирающих своих перебравших отцов домой. Его вполне могли принять за одного из таких, но об этом он сейчас не думал. Он думал лишь о том, как бы подойти к своей цели незаметно, — и это ему удалось! Минута, показавшаяся ему вечностью, на деле вскоре закончилась. Вот он обошел один из столиков, вот подошел к стойке, и вот он уже стоял рядом с самозабвенно болтающим с барменом незнакомцем… Как же колотилось сейчас его сердце! Казалось, еще ни разу в жизни ему не приходилось так волноваться. Весь мир для него будто сжался так, что мог вместить лишь его самого и его цель, и полная волнения вечность предыдущей минуты сменилась тревожной вечностью мгновений ожидания. Ему хотелось и выждать еще несколько минут, оправдывая перед собой малодушие осмотрительностью, и сделать все немедленно, забыв о любой осторожности, и броситься бежать, навсегда отказавшись от своей идеи… Однако медлить было нельзя, и слабости в такой момент он ни за что не простил бы себе. Выждав всего несколько мгновений, Артур аккуратно запустил руку в карман длинного пиджака своей жертвы…

Нащупать в этом кармане туго набитый монетами кисет из добротной кожи, да еще и не менее упитанный кожаный бумажник, не составило труда. На миг мальчику даже захотелось рассмеяться: он представил себе, как этот господин лезет в карман за деньгами и обнаруживает их пропажу, и картина эта показалась ему чертовски забавной. Впрочем, смеяться сейчас было никак нельзя, и Артур не позволил себе даже неслышно усмехнуться. Выражением его веселья стал лишь мимолетно растянутый в ухмылку уголок рта, да еще искорка веселья в светлых глазах, которую некому было заметить… В следующий же миг он осторожно, но стремительно вытянул свою добычу на свет. Всецело поглощенный своим спором с соседом у стойки, незнакомец даже не вздрогнул. Артур еще раз улыбнулся так же мимолетно; тут ему и следовало бы исчезнуть, пока кто-нибудь не обратил на него внимание… Но он замешкался, вспомнив о золотых часах и револьверах со сложной гравировкой. Сколько он смог бы выручить за них у местного менялы, никогда не брезговавшего краденым! Одна мысль об этом заставила его повременить с исчезновением. Для него сейчас и пять долларов были бы целым состоянием, — а все это стоило явно намного больше… Желание поживиться и впервые в жизни почувствовать себя богатым взяло верх над осторожностью. Медленно и нерешительно, но он все же потянул руку к золотой цепочке часов, прикрепленной к жилету господина… В следующий же миг его сердце пропустило удар, и весь мир едва не померк для него: на его запястье вдруг сомкнулись длинные теплые пальцы. Его поймали!

Артур не стал утруждать себя тем, чтобы поднять глаза на своего палача. Всю неделю он наблюдал за этим человеком, так что едва ли смог бы увидеть в его лице что-нибудь новое… Да и не хотел он увидеть там ничего — ни нового, ни старого. Хотел он только освободиться из его рук. Мальчишка был далеко не из слабых, ему не раз приходилось вырываться из хватки какого-нибудь пьяницы… Однако нынешний его противник оказался не чета всем прежним: казалось, чем яростнее Артур брыкался и дергался, тем крепче сжимались его пальцы. Ни вывернуться из этой хватки, ни разжать эти сильные пальцы не получалось… В своей отчаянной борьбе мальчишка даже не подумал, как странно было то, что оба они сейчас молчали. Незнакомец не призывал держать вора или позвать шерифа, не ругался, не пытался что-нибудь выспрашивать — просто все крепче с каждым рывком стискивал его руку. Артур же не привык поднимать крик без дела, и к тому же не хотел привлекать к себе еще больше внимания. Они боролись молча, и мальчик лишь изредка тихонько шипел от боли в пережатой руке…

— Я не обижу тебя, мальчик… Я только хочу поговорить, — шепнул вдруг незнакомец. Тут-то все и изменилось. Это было странно, еще более странно, чем прежнее молчание, так что мальчишка забыл обо всей осторожности и выкрикнул в ответ:

— Да как бы не так! — и резко пнул своего противника по ноге. Он ни на что не надеялся, но на удивление это помогло: незнакомец вдруг выпустил его руку… Он вроде бы стонал от боли, — но этого Артур точно сказать не мог, поскольку сорвался с места в тот же миг, когда оказался на свободе. Разумеется, самые трезвые из посетителей салуна пытались схватить вора. Кто-то даже смог крепко вцепиться в воротник его куртки, и он без раздумий вывернулся из нее — благо, куртка была отцовская и висела на нем мешком.

Лишь на одно мгновение он замешкался — когда столкнулся с кем-то на пороге салуна. Человек этот был примерно одного с ним роста, а бежал он быстро, так что оба они чуть не упали… Только это и заставило Артура поднять глаза и встретиться с ним взглядом. Как же он испугался, увидев знакомое бледное лицо и ясные цепкие глаза! Впрочем, этот страх померк в сравнении с тем ужасом, что он испытал, когда его недавний противник сдавленно выкрикнул у него за спиной:

— Хозия, держи его!

Бледный — теперь Артур знал, что его зовут Хозия, и мог бы даже усмехнуться над странностью этого имени, если бы не страх, — и не пытался делать как говорит его товарищ. Он только окинул мальчишку коротким внимательным взглядом и торопливо направился к своему другу… Сам же мальчишка времени не терял: он выскочил за порог и помчался так быстро, как только мог. В глубоких сумерках он едва разбирал, куда бежит, земля под ногами размокла так, что каждый неосторожный шаг угрожал падением, одежда мгновенно промокла насквозь… Ничего этого он не замечал. Он вообще не замечал ничего, кроме собственного бешеного сердцебиения. Может быть, раз или два он падал и тут же поднимался — едва ли он смог бы вспомнить об этом после. Не мог он вспомнить и о том, в какой момент незнакомцы все же вышли из салуна и погнались за ним: ему с самого начала казалось, что они преследуют его, отставая лишь на пару шагов… Обернуться он не смел, да и не думал об этом. Он только бежал вперед, лишь чудом огибая препятствия на пути — не потому что был внимателен, а потому что его тело будто бы делало все само. В эту минуту он уже не боялся, поскольку ничего не чувствовал и ни о чем не думал. В нем словно проснулась какая-то древняя животная сущность, стремящаяся лишь к одному — выжить любой ценой.

В какой момент за ним все же погнались? Он не знал. Он и не хотел знать — просто юркнул в подворотню, услышав окрик за спиной… Даже если бы ему захотелось сейчас остановиться и задуматься хотя бы о том, что его преследователи вполне могут стрелять в него, он не смог бы этого сделать. Да даже если бы ему пригрозили застрелить его на месте, если он сию же секунду не остановится, он ни за что не остановился бы! Тело больше не слушалось его. Впрочем, стрелять в него никто и не пытался. Напротив, ему вроде бы кричали, что бояться не стоит, что детей они не трогают, что с ним просто хотят поговорить… Он разбирал отдельные слова и даже понимал их, но они словно не достигали его души — он не просто не верил этому, он сейчас не мог поверить ни одному человеческому слову, ничему в этом мире. Он мог только продолжать убегать… Лишь на один миг он остановился — когда из какого-то закоулка выскочила бездомная собака и вцепилась ему в ногу. Боли от самого укуса он почти не почувствовал, но какой же горячей ему показалась его собственная кровь! Те несколько капель, что вытекли из раны, словно обожгли кожу сильнее, чем острые собачьи клыки… Это было первое ощущение, что он смог испытать за все время своего побега — в общем-то это осознание и заставило его замедлить шаг.

— Пошла к черту! — выкрикнул он, пнув собаку. Та, заскулив, отскочила, но лишь на несколько мгновений — после же погналась за своим обидчиком с яростным лаем… Что ж, это ничего не изменило: бежать быстрее он все равно уже не мог, да и уйти далеко ему было не суждено. Еще пара десятков шагов, еще одна грязная лужа, один поворот из узкого переулка в три дома на улицу подлиннее — и ему опять пришлось остановиться. На этот раз, впрочем, он не мешкал от удивления или боли — напротив, он изо всех сил старался отбиться и бежать так же быстро, как прежде! Но все было без толку: его схватили сначала за плечи, а потом и за волосы… Артур был далеко не из слабых, но все же он был всего лишь мальчишкой неполных четырнадцати лет. Разве мог он потягаться со взрослым мужчиной?

— Признавайся… Чего на этот раз спер? Да… Признавайся! Я ведь все про вас знаю! Я… по глазам все вижу, — пьяно проикал шериф, толкая Артура в переулок.

— Пустите меня! — исступленно прокричал Артур, делая еще одну отчаянную попытку вырваться. В общем-то надеяться ему было не на что: он хорошо знал, что шериф никогда не пожалел бы другого, что одолеть его не мог даже отец, что никто из соседей сейчас ни за что не пришел бы ему на помощь… Он кричал скорее для того, чтобы показать себе самому, что еще не сдался, — а сдаваться ему было стыдно, да и страшно. Впрочем, сейчас он мог делать что угодно — все было бы без толку: он уже попался мертвецки пьяному шерифу, а значит, расправы было не избежать.

— Да таких паршивцев пороть надо! Мало папаша порол? — мерзко заулыбался шериф.

— Вполне достаточно! — с вызовом ответил мальчишка. Ни за что он не покорился бы подобному человеку! Может, его и считали жалким, может, он сам иногда и вздыхал украдкой о том, что совсем не такой, каким хотел бы быть, но от природы он был наделен упрямством и некоторой, пусть и странной, гордостью — и ею он не желал поступиться даже теперь. Может, в глубине души ему и хотелось сейчас заплакать, попросить о пощаде, а то и позвать на помощь, но плакать и просить он отучился уже давно… Кроме того, он знал, что это ни к чему не приведет, — так стоило ли унижаться? Ни за что — вот был его единственный ответ. Поэтому он продолжал вырываться из последних сил, пусть даже без капли надежды, и метать на своего соперника испепеляющие взгляды.

Шериф же тем временем потянулся к висящему на поясе свернутому кнуту. Для этого ему пришлось снять одну руку с плеча Артура, и тот каким-то чудом смог сбросить с #себя вторую и даже рвануться в сторону… Что ж, за этот призрачный шанс спастись он заплатил высокую цену: тяжелый удар пришелся частью по лицу, частью — по шее и груди. Он чувствовал, как кожа лопнула под кнутом, как из раны потекла горячая кровь, как сердце будто бы забилось в десять раз быстрее, когда его снова схватили за плечо… Все его тело окатило волной странного жара, само время, казалось, замедлило свой ход, и только он один во всем мире мог теперь двигаться быстро. Пусть мокрые растрепанные волосы падали на глаза, пусть биение его собственного сердца отдавалось в ушах громче ударов молота по наковальне, новое нападение он встретил во всеоружии. Не успел его противник замахнуться для нового удара — он сам изо всех сил ударил его кулаком в лицо, одновременно кусая за сжимавшую плечо руку…

— Ах ты ж мерзавец! — рявкнул шериф, ощутимо тряхнув мальчишку. Еще минуту назад это, может быть, и напугало бы его, но теперь он не чувствовал ни страха, ни даже боли. Впервые в жизни он смог дать отпор шерифу, которого все боялись больше, чем любого головореза, — и какой это был отпор! Он смог подбить противнику глаз… Тот, впрочем, не остался в долгу: Артур не смог увернуться от удара рукоятью кнута, и в следующий же миг ощутил во рту знакомый солоноватый привкус. Что ж, даже так он сказал бы, что оно того стоило — к тому же следующий удар пропускать он не намеревался… Однако его и не последовало. На мгновение мальчишка зажмурился, приготовившись уворачиваться, а когда открыл глаза, то с удивлением увидел рядом своих знакомцев из салуна… Во время схватки с шерифом он едва не забыл о них, но теперь мгновенно вспомнил, и ошибки тут быть не могло.

Чернявый стоял рядом с шерифом и со снисходительной улыбкой негромко втолковывал ему что-то, положив руку на его плечо; бледный же стоял чуть поодаль и только кивал уверенно в ответ на каждый взгляд… После очередного такого уверенного кивка шериф и выпустил Артура, и тот едва не упал прямо в лужу — так все это было странно и неожиданно. Разумеется, он быстро понял, что бледный, хотя и пытается казаться всецело поглощенным беседой взрослых, то и дело окидывает его самого внимательным взглядом, — но не без удивления заметил, что в этом взгляде нет ни гнева, ни даже упрека… Наконец, спустя несколько мучительно долгих секунд, чернявый сказал несколько слов чуть громче и, сунув что-то — не то купюру, не то какую-то бумажку — в руки шерифу, мягко увел того в сторону улицы, куда беглецу так и не довелось свернуть. На миг Артур почувствовал облегчение и даже подумал, что теперь спасен, но вскоре понял, что оказался в новой ловушке… Из этого переулка было всего два выхода, и оба они сейчас оказались отрезаны: с одной стороны его поджидали шериф и чернявый, который наверняка рассказывал ему, как его обокрали в салуне, с другой — бледный, наблюдавший за ним с притворной безмятежностью. Убегать теперь было некуда. Оставалось лишь готовиться к открытому бою, — и Артур готовился как мог.

Вообще-то от природы мальчик был если не добр, то во всяком случае не кровожаден. Ему раз за разом приходилось драться за свою жизнь, и крови — что своей, что чужой — он видел немало, однако даже это не могло по-настоящему озлобить его. Многие считали его жестоким, даже более жестоким, чем его отец, некоторые пророчили, что он станет убийцей еще до того, как ему исполнится шестнадцать… Лишь он сам знал, что где-то в глубине души, так глубоко, что он мог позволить себе заглянуть туда только изредка перед сном, всегда жили совестливость и странная нежность — последнее и единственное наследство его матери. Она заронила в него эти семена так давно, что он и сам не помнил, как и когда это произошло, и чем глубже он зарывал их теперь, когда они могли сослужить ему лишь самую худшую службу, тем упорнее из них прорастали честность и отзывчивость… Он сражался за свои жизнь и свободу, сражался едва ли не каждое мгновение и едва ли не со всем миром, но в редкие спокойные минуты в его разуме все отчетливее проступала мысль: он хочет совсем другой жизни. Он хотел иметь возможность позволить себе быть добрым и честным… Все эти мысли пронеслись у него в голове за те считанные мгновения, когда он нащупывал за поясом рукоять старого ножа с самодельной рукоятью. Ему не хотелось убивать этих незнакомцев, не хотелось даже ранить их, совсем не хотелось… Но в следующий миг бледный вдруг шагнул к нему, и он тут же вскинул руку с ножом.

— Живым не дамся! Назад! — отчаянно выкрикнул он. Голос его звучал непривычно хрипло и глухо — он сорвал его во время стычки с шерифом, а может, и еще раньше, — но рука не дрогнула ни на мгновение. Сколько же раз он так угрожал бездомным и пьяницам! Многие пугались его свирепого вида и ножа в руках, с некоторыми ему приходилось сражаться, и из каждой такой битвы выходить потрепанным, но с сознанием, что и соперник свое получил… Все это было привычно и так знакомо, что даже начало надоедать. Сейчас же все словно было немного иначе — и он даже не сразу понял, что все дело было в том, как на него смотрели. Он привык видеть напротив себя мутные от выпитого глаза без всякого выражения, но теперь на него смотрели ясные и цепкие, с хитрой и до странного теплой искоркой… Это было непривычно, и оттого почти страшно. Его нынешний противник был трезв, и это лишало его единственного преимущества. Однако отступить он уже не мог, и ему оставалось лишь испытующе смотреть в глаза сопернику, стараясь не выдавать своего страха.

Своим выкриком он сам себя подвел — такая мысль проскользнула у него, когда он увидел краем глаза две фигуры на другом конце переулка. Одна из них, высокая и прямая, принадлежала чернявому незнакомцу, вторая же — кряжистая и какая-то корявая — шерифу… Он даже не знал, кого сейчас боялся больше. Чернявый вроде бы замер в изумлении, шериф сразу же рванулся к нему… Что случилось в следующий миг, он понял не сразу.

— Не трогайте его! — предупреждающе крикнул чернявый, но шериф, очевидно, не слушал его. Может быть, он хотел расквитаться по полной за свой подбитый глаз, а может, просто был слишком пьян, чтобы послушаться даже самого президента… Он кинулся к мальчишке, разматывая на ходу свой кнут, но завершить свою расправу ему снова не дали. Все случилось так быстро, что Артур не успел даже увидеть движение руки чернявого — только смог каким-то чудом поймать его взгляд и заметить, как в его черных глазах будто полыхнул огнем гнев… В следующий же миг шериф свалился мешком ему под ноги.

— Остуди пыл, пьяный изувер… — вполголоса пробормотал чернявый, вытирая о пальто сбитые костяшки пальцев, а после обратился к Артуру: — Мальчик…

— И вам я тоже не дамся! Я все знаю, что у вас на уме! — отозвался тот, изо всех сил стараясь казаться злее и смелее своего нового противника. Конечно, победить его в бою он не смог бы ни за что — в конце концов, только что он легко вырубил шерифа, которого не мог одолеть даже отец парня! — но отступать было уже некуда. За спиной была лишь холодная стена, а незнакомцы теперь окружили его… И все-таки он ни за что не сдался бы, даже если бы эта стычка оказалась для него последней.

— Да ты, как я вижу, настоящий боец! — мягко усмехнулся чернявый. От его гнева словно не осталось ни следа: на его живом смуглом лице играла улыбка, и даже глаза его смеялись…

— Может, и так! Что, хочешь проверить? — с вызовом ответил мальчишка. Он прекрасно понимал, что играет с огнем, и сердце его, казалось, было готово выскочить из груди, но остановиться он уже не мог.

— Вообще-то — не очень. Убери нож, мальчик, мы и правда не обидим тебя! — вмешался бледный. Говорил он настойчиво, но его голос звучал удивительно мягко.

— Я знаю, что у вас на уме! — упрямо повторил Артур. Он и впрямь верил в это — будто разгадал намерения незнакомцев. Ему представлялось, что они собираются усыпить его бдительность и увести куда-нибудь подальше от любых свидетелей, чтобы там убить или во всяком случае помучить всласть…

— И что же? — снова усмехнулся чернявый.

— Вы хотите меня убить. И сделаете это, как только сможете! Но — хрен вам, живым я не дамся!

— Так ты думаешь, что мы головорезы, параноик ты этакий? А что мешает нам пристрелить тебя тут же? Смотри! — вытаскивая револьвер из кобуры, чернявый уже едва ли не смеялся в открытую. — Они оба заряжены, и у Хозии — тоже. Держать оружие всегда заряженным — одна из тех милых привычек, что приобретается в первые же недели в нашем деле… Итак, у нас по два револьвера, и в каждом из них по шесть патронов. Выходит, сколько у нас на двоих?

— Дохрена, — мрачно выдохнул Артур. Считать он умел только на пальцах, и все числа, на которые не хватало пальцев, обозначал именно этим емким словом… Впрочем, ему даже не нужно было знать точное число, чтобы понимать, что преимущество на этот раз не на его стороне. Может быть, его никогда ничему не учили, но глуп он уж точно не был.

— Ну, пусть будет так, — все с той же усмешкой согласился чернявый. — Двадцать четыре, мальчик мой… Хватило бы и на тебя, и на всех свидетелей. А запасных в карманах столько, что хватило бы, пожалуй, и на весь этот городишко! Но все-таки мы даже не целились в тебя. Как думаешь, почему?

На несколько мгновений повисла тишина. Артур понимал, к чему вел его собеседник, но заставить себя поверить это хоть на миг не мог — слишком уж в него въелся за его короткую жизнь страх.

— Потому что мы не хотим убивать тебя, мальчик, мы совсем не злые, — мягко ответил за него бледный. — Даже Датч — он только рисуется, прикидывается злее, чем есть… А в сущности он добряк, хотя и вспыльчивый, и ребенка уж точно не тронет никогда — такой у него принцип!

— Не такой уж я ребенок, — возразил Артур уже без прежнего упрямства.

— Да? А сколько тебе? — спросил Датч, испытующе вглядываясь в его лицо.

— Почти четырнадцать, — угрюмо бросил мальчишка.

— Выглядишь немного старше, — заметил Датч. — Я думал, что тебе лет пятнадцать… Впрочем, и в пятнадцать выживать в одиночку непросто. О тебе же некому позаботиться, кроме тебя самого, не так ли? Ты сирота? Что с твоими родными?

— Сирота, ага. Отца повесили зимой, мама… давно она умерла. — Артур вздохнул, отводя глаза: мать была единственным человеком, кого он любил, и он до сих пор в глубине души скорбел о ее смерти. — Но вообще-то, пока отец жив был, я и о нем заботился! Нет тут ничего тяжелого.

— Тяжело. Я ведь сам знаю — тяжело… Сам в пятнадцать лет из дома сбежал. У тебя отец был пьяница?

— Ага. И в карты играл. Однажды хмыря какого-то вроде прибил… — нехотя, но послушно поведал Артур, а после вдруг взвился: — А вам какое дело до всего этого?

— Есть дело, уж поверь, — по меньшей мере потому, что мы помочь тебе можем, — мягко улыбнулся Хозия. Что-то в нем было такое, что ему не хотелось язвить в ответ, не хотелось даже спорить… От него будто веяло почти родительским теплом — это чувствовал даже беспризорник, едва помнивший голос и лицо своей родной матери. Это нельзя было выразить словами — во всяком случае, теми, что знал Артур, — но отчего-то ему невольно верилось, и парню даже странно было думать, что считанные минуты назад он боялся этого человека и готов был сражаться с ним до последней капли крови. Он и сам не заметил, как опустил нож и как подпустил обоих незнакомцев к себе…

— Можем — и хотим, — прибавил Датч, положив руку на плечо Артура. Мальчишка вздрогнул, но сопротивляться и не думал… Может, он впервые в жизни поверил кому-то, а может, ему просто было уже все равно, что с ним сделают, — он не знал этого, да и не задумывался. Он знал одно: как бы он ни боролся за свою жизнь, в сущности она значила для него очень немного… Впрочем, эта мысль мелькнула лишь на миг и ушла безвозвратно. Он больше не думал о том, что эти двое могут его убить. Едва ли он смог бы сказать, в чем тут было дело, но отчего-то рядом с этими едва знакомыми людьми ему словно было тепло — почти как рядом с матерью… Но все же проявлять это чувство он не спешил.

— Как? Как вы мне поможете? — мрачновато усмехнулся он, поднимая глаза.

— Мы можем приютить тебя. Конечно, живем мы в палатке в лесу, но поверь моему опыту: палатка гораздо лучше, чем чужой чердак или заброшенный дом… И к тому же вместе выжить проще, уж поверь. — Датч снова мягко усмехнулся. — Заметь: даже крысы сбиваются в стаи, потому что поодиночке они могут мало, но вот вместе они — грозная сила!

— Так вы, значит, крысы? — Артур едва сдержал смех, но попытался ответить в тон своему собеседнику. Может быть, он и рассмеялся бы, — однако его отец, когда напивался, частенько говорил что-нибудь не то шутливо, не то всерьез, а после приходил в ярость, если мальчик не угадывал, нужно ли было смеяться… Датч мало напоминал ему его отца, но все еще казался вспыльчивым, да и тон его не позволял понять точно, шутил он или говорил серьезно. Хоть его слова и прозвучали смешно, Артур не решился смеяться над ними в открытую.

— Ну почему обязательно крысы? Это просто первый пример стайных животных, что пришел на ум! А кроме них в стаи сбиваются еще собаки и волки, птицы, олени, лошади… Они все живут семьями и даже племенами! Просто почти все животные от природы склонны объединяться, чтобы жить было проще. Что же говорить о людях? Вместе жизнь легче, да и приятнее… Тем более для тех, к кому судьба с самого начала не была благосклонна. Я пробовал выжить в одиночку, и если бы мне не помогли, меня, наверное, уже не было бы в живых! А теперь я считаю своим долгом помочь другим таким же детям, к которым судьба оказалась жестока…

— Мы. Мы оба считаем своим долгом помогать, — поправил Хозия. — Мы оба по большому счету сироты и оба знаем, каково пытаться выжить одному, когда тебе впору принимать заботу… Никто не должен голодать, спать где придется, замерзать зимой и получать от законников только за то, что беден и не может себя защитить, ты согласен? Всех нам, конечно же, не спасти, но мы могли бы спасти тебя… если ты согласишься пойти с нами. Если тебе будет плохо с нами, ты всегда сможешь уйти.

Артур колебался еще с минуту. Привычка требовала отказаться и сбежать подальше, но в то же время он понимал, что такой шанс выдается раз в жизни… В конце концов, какая жизнь может ожидать беспризорника? Он видел это уже не раз: даже неглупые и отважные уличные мальчишки и девчонки к шестнадцати годам спивались и нередко не доживали и до двадцати… В общем-то именно поэтому он зарекся привязываться к своим товарищами по несчастью — слишком уж рано понял, что вскоре потеряет любого из таких друзей. Сейчас же ему впервые предлагали изменить его жизнь, давали надежду, — и впервые со дня смерти его матери кому-то было до него дело… С этими двумя едва знакомыми людьми он чувствовал то полузабытое тепло, чувствовал, хоть и не смог бы передать это словами, что с ними сможет обрести пусть странную, но семью. Кроме того, шериф, лежавший сейчас неподвижно в грязной луже, должен был рано или поздно очнуться, — и мальчишка догадывался, что после такого приключения он не даст ему спокойной жизни. Лишь подумав обо всем этом, он вполне уверенно кивнул и пожал протянутую руку…

— Догадывался, что ты согласишься, — мягко улыбнулся Датч. — Что ж, я уверен, что ты не пожалеешь об этом… А раз уж теперь мы вместе, может быть, назовешь свое имя?

— Артур. Артур Морган, — небрежно усмехнулся Артур. Только сейчас он понял, что несколько минут говорил с людьми, которые не знали его имени; он знал их имена лишь потому, что они обращались по именам друг к другу, но до этого мгновения ему казалось, будто они знают его… Им неоткуда было узнать его имя, но отчего-то ему казалось, что они знакомы уже давно.

— Ну что ж, Артур Морган, добро пожаловать в семью! — с шутливой торжественностью рассмеялся Хозия. — Я Хозия Мэтьюз, а мой друг…

— Датч ван дер Линде, — с будто бы напускной небрежностью представился Датч. Глаза его смеялись, да и губы словно стремились растянуться в лукавую улыбку… Тут Артур уже рассмеялся в кулак — над тем, что встретил людей с самыми странными в мире именами, над тем, что по крайней мере один из них сам смеялся над собственной странной фамилией, да просто над тем, как странно все вышло… И они оба смеялись ему в ответ. Впервые кто-то смеялся вместе с ним, а не над ним!

— И кто бы додумался… — пробормотал сквозь смех Артур.

— До таких имен? Ну, до фамилий вроде моей — в Голландии. Там родился мой отец, — со смехом отозвался Датч. — А что до имени — так просто у моих родителей было интересное чувство юмора…

— А я и сам не знаю, — прибавил Хозия. — Я знаю только, что я еврей и что мои родители жили одно время в Канаде… и что мама знала испанский. Во всем этом черт ногу сломит, вот я и не пытаюсь разобраться. А ты, надо полагать, англичанин?

— Мама вроде говорила, что она в Шотландии родилась, но я плохо помню — мелкий был.

— Оно и видно: ты отважный боец! И к тому же солнцем поцелованный, — мягко улыбнулся Датч, вглядевшись в лицо Артура.

— Солнцем поцелованный? Это еще что значит?

— Весь в веснушках, — пояснил Хозия, вглядываясь в лицо мальчишки. — Теперь, правда, кровью залитый… Больно, наверное?

— Я привык, не в первой все-таки.

— Ну точно отважный воин! Предки матери гордились бы… А ты лучше гордись самим собой, а не ими: предками обычно гордятся те, кому больше нечем, но ты явно не из их числа, — Датч улыбнулся, но после прибавил уже серьезно: — Но раны все-таки надо обработать. Заражение не щадит и отважных воинов. Пойдем-ка домой, пока пьяный ублюдок не очнулся.

И Артур последовал за своими новыми знакомыми обратно к салуну. Он, разумеется, все еще не доверял им до конца, но уже почти и не боялся… Еще считанные минуты назад они казались ему едва ли не самыми опасными людьми из всех, кого он видел, но теперь напугать они могли разве что непривычной заботой. Сам он так привык к боли, голоду и холоду, что не придавал им никакого значения, но вот его новых знакомых это почему-то волновало. Кроме того, они не только сокрушались о его тяжелой жизни, как это делали некоторые сердобольные дамы, которым изредка приходило в голову пожалеть беспризорника, но и старались помочь ему — как могли… Каково же было его удивление, когда Хозия накинул на его плечи свой тяжелый коричневый плащ, а Датч сунул ему в руки пряник! Для него это было небывалой щедростью: за все неполные четырнадцать лет его жизни лишь два или три человека давали ему что-то, — и каждый раз эти люди рисовались перед кем-нибудь… Теперь же все было совсем иначе. Казалось, для его новых знакомых все это было мелочью: облагодетельствовав его, они ни единым словом или взглядом не намекали на благодарность и не хвастались друг перед другом, показушно сокрушаясь о его прежнем положении. Он приглядывался к ним, вслушивался в каждое их слово, пытаясь найти в этом хоть намек на это плохо прикрытое самодовольство, но не замечал ничего подобного… Они много говорили — и о себе, и о прежней жизни Артура, — но в этом не было ни капли притворства и фальши. Они говорили все, что думали на самом деле — вот что в них было непривычно. И все же эта странность больше не пугала… В конце концов, они были к нему добрее всех, кого он встречал прежде, хотя вполне могли бы попросту забрать его силой, если бы и впрямь хотели навредить ему.

А через несколько минут они уже ехали верхом по грязным улицам окраины города. Артур знал каждый дом в этих кварталах, о каждом убогом палисаднике и о каждом покосившемся крыльце он мог бы рассказать хоть по одной истории, но сейчас он предпочитал молчать: все эти истории были до одури однообразны, и среди них едва ли нашлась бы хоть одна веселая… И к тому же разум его в эти минуты занимали мысли куда интереснее воспоминаний. Впервые за все неполные четырнадцать лет что-то в его жизни обещало крупно измениться к лучшему. В тот день, когда умерла его мать — он был тогда совсем мал, но ту ночь и последовавшее за ней утро помнил отчетливо, — он рыдал и от горя по ней, и от страха, ведь он оставался наедине с отцом. Когда повесили его отца, он не мог ни плакать, ни смеяться: ни минуты в своей жизни он не питал к отцу теплых чувств, напротив, к тому времени он ненавидел его всей душой и считал его смерть избавлением, — но в то же время его ума, да и опыта тогда уже хватало, чтобы понимать, что ждет его в будущем. Если он в тот день и мог порадоваться избавлению от своего тирана, то эту радость изрядно омрачали мысли о будущих лишениях…

Теперь же все было иначе. Теперь он получил то, о чем прежде не мог и мечтать — шанс на совершенно новую жизнь, в которой он по меньшей мере не будет больше беспризорником и сыном пьянчуги Моргана… Пусть он и не привык верить в лучшее, пусть эта привычка внутри и кричала, что не может все быть так хорошо, впервые в жизни он отказался от самой мысли о поиске подвохов. Сейчас он предпочитал думать только о тех переменах, что могли его ожидать, — да в общем-то уже и начались. В конце концов, он впервые в жизни ехал верхом, пусть и сзади в седле, и новые знакомые были с ним внимательны и ласковы, без малейшего намека на давно привычную ему смесь брезгливости и пренебрежительной жалости, и истории ему рассказывали самые увлекательные из всех, что он слышал, и ему дали еще один пряник, как только он доел первый, и… Если коротко, то он не мог вспомнить, когда в последний раз был так счастлив, как в этот самый момент. Впервые за последние десять лет, а то и за всю жизнь, он чувствовал чистую радость, на какую способны только дети. Казалось, даже дождь перестал именно потому, что он был счастлив… Говорил он мало, поскольку не знал, что сказать сейчас и как выразить свою радость, однако в глубине души хотел бесконечно благодарить своих новых знакомых, и расспрашивать их обо всем, что они говорили, и смеяться… Однако ему не хотелось показывать себя перед ними неразумным ребенком и лишний раз беспокоить их: он все еще побаивался не понравиться им.

Пока они ехали по городу, он лишь раз подал голос — чтобы указать на дом, где он жил с отцом. Даже это он в общем-то не хотел говорить, но промолчать не смог — слишком уж удивился, увидев дом отца с этой улицы: ему казалось, что он должен быть довольно далеко. Когда он ходил пешком, путь от дома отца до салуна занимал у него не меньше четверти часа, но теперь он ехал верхом, и родной городок показался ему совсем крошечным… Он едва не поделился и этим соображением, но что-то в том взгляде, что бросил на него Датч после первой его фразы остановило его. Ему показалось, что им снова недовольны, но что он должен был молчать и дальше…

— Да? Ты хочешь забрать что-нибудь оттуда? — спросил Датч, пытаясь на ходу вглядеться в лицо мальчика. Разумеется, он и не думал обрывать его, — но ему хотелось понять, что его новый друг думает о своем старом доме и прежней жизни… Но Артур, поймав его взгляд, тут же поник и отвел глаза.

— Нет, сэр, — тихо и с неестественной почтительностью отозвался он. — Там… наверное, и не осталось ничего из моих вещей. Как отца повесили, я унес все, что смог, а чего не смог, то наверняка забрали за долги… Все мои вещи на чердаке чуть дальше.

— Так, для начала — давай-ка без этих церемоний: в рыцари меня никто не посвящал! Обращайся ко мне по имени или не обращайся вовсе, — внушительно произнес Датч, снова отворачиваясь.

— Простите, — пробормотал Артур еще более смущенно, толком даже не понимая, что именно он сделал не так и о каких рыцарях ему говорят. Ответом же ему стала очередная усмешка — грубоватая, но удивительно теплая:

— Да ладно, сынок, расслабься, ты не на приеме у короля — я тебе об этом и говорил… Держись с нами так же просто, как держался бы со старыми друзьями! Хозия — мой названный брат, и тебе я тоже хочу быть отцом или старшим братом, но никак не хозяином.

— Так отцом или братом? — все так же насмешливо уточнил Хозия.

— Положим — отцом, — с шутливой задумчивостью отозвался Датч.

— А годишься в отцы?

— По возрасту — может и не гожусь, но ты же сам говорил, что для «двадцатилетнего мальчишки» я чертовски умен и ловок! К тому же — я все еще один из главных в нашей банде.

— Так у нас уже банда?

— Да, трое — уже банда! И Артур в ней пока что на вторых ролях, так что будем считать его своим сыном… тем более, что ему явно нужно немного родительской заботы.

Вероятно, «названные братья» продолжили бы свою шутливую перепалку, если бы Артур не прервал их, указав теперь на тот дом, где он спал в последнее время… Через несколько мгновений они уже поднимались по лестнице на чердак этого полузаброшенного здания, бывшего некогда дешевым доходным домом. В общем-то доходным домом оно и оставалось, но сдавалось теперь только три квартиры из семи, и снимали их явно за бесценок. Провожая своих новых знакомых, которые уже называли его своим названным сыном, Артур старался не поднимать лишний раз глаза, чтобы не встретиться взглядом с кем-нибудь из жильцов. Все они, разумеется, знали, что на чердаке в их доме живет беспризорник, но все мирились с этим, поскольку могли подразнить его или свалить на него свои мелкие грешки… Как же он ненавидел возвращаться сюда днем! Временами он шатался по улицам до глубокой ночи, только чтобы не сталкиваться лишний раз со своими соседями. Теперь же такой возможности у него не было, и он страстно желал слиться со стеной, чтобы избежать их внимания, — но этого ему, разумеется, не удалось. Стоило им только миновать первый пролет лестницы, как из-за двери одной из квартир появилась женщина в грязном переднике…

— Кого я вижу! — воскликнула она, картинно всплеснув руками. — Дебошир Морган-младший! Когда ты вернешь то, что задолжал?

— Ничего я вам не задолжал, — огрызнулся вполголоса Артур.

— Значит, по счетам платить не любишь так же, как твой отец? Зачем портил чужое, раз не можешь заплатить?

— Прошу прощения, мисс… — произнес вдруг Хозия, окинув женщину удивленным взглядом. — В чем собственно дело? Как мальчик мог вам задолжать?

— А вам-то какое дело? — грубовато отозвалась она.

— Предположим, мы — родственники мальчика… — снисходительно проговорил Датч. — Мы братья его матери — родной и двоюродный. Узнав, что он остался сиротой, мы поспешили сюда, чтобы забрать его к себе.

— Так Морган у нас, значит, теперь богач? За окно и украденное платить все равно не собирается? Да, узнаю старика Лайла — тот тоже никогда не заплатил бы, будь у него хоть десять тысяч долларов!

— Да не должен я вам ничего, не бил я окна и заначку вашу — или что там у вас сперли — в глаза не видел! На муженька своего лучше посмотрите, он… — взвился Артур. Ему было неприятно, что его обвиняют в том, чего он не делал, и вдвойне неприятно — что сравнивают с отцом. Гневная отповедь уже вертелась на языке, но договорить ему не дали: на плечо ему мягко, но очень настойчиво легла тяжелая теплая ладонь… Может быть, сделай это кто-то другой, он и не понял бы смысла этого жеста или не обратил бы на него внимания, но у Датча был дар отдавать молчаливые приказы так, что даже неотесанный беспризорник понимал их и не смел ослушаться. Одной этой руки на плече и выразительного взгляда хватило, чтобы оборвать его тираду.

— Послушайте, мисс… или миссис… простите, но вы так и не представились, так что как к вам обращаться, я не знаю, — мягко начал Датч.

— Миссис Джексон, — не очень-то дружелюбно бросила женщина.

— О, я знал одну миссис Джексон — далеко, на севере Пенсильвании… там я вырос. Но, признаться, вы ни в какое сравнение не идете с моей соседкой из детства: вы не чета ей, куда красивее. — Он улыбнулся так обворожительно, что это, вероятно, покорило бы даже шерифа, реши он опробовать этот прием на нем. Миссис Джексон же хватило бы и меньшего — от этой улыбки она мгновенно растаяла.

— Да бросьте, не подлизывайтесь, — проговорила она почти смущенно.

— Я лишь отдаю вам должное! Но перейдем к делу… Видите ли, я сейчас склонен верить Артуру — хотя бы ради памяти своей дорогой кузины, так неудачно вышедшей замуж. Она была доброй и честной женщиной, и сын, несомненно пошел в нее если не лицом, то темпераментом уж точно — мы имели возможность в этом убедиться, когда приезжали сюда лет десять назад… Артур, несомненно, попал в очень неприятное положение из-за своего отца, но от природы он не испорчен — не более, чем вы или я, ручаюсь! Я полагаю, даже если он и обокрал вас, то разве что из-за крайней нужды. Так можно ли винить человека, и тем более — несчастного ребенка — в том, что он хочет выжить? — вкрадчиво продолжал Датч. — Но я готов поставить и сотню долларов на то, что он ничего не крал у вас… А что, кстати, было украдено?

— Заначка — пять долларов, — уже без капли прежней запальчивости поведала миссис Джексон. — Да еще два пришлось отдать за окно…

— Что ж, выходит всего семь долларов? Сумма внушительная для беспризорника! Но, к счастью, я могу возместить вам это с лихвой, — и с этими словами он не глядя протянул ей несколько банкнот.

— Здесь… двадцать долларов, сэр, — удивленно произнесла женщина, мельком просмотрев купюры.

— О, я знаю! Никакой ошибки здесь нет. Жизнь у вас явно непростая, и я хотел немного облегчить ее хотя бы так… Надеюсь, вы не оскорблены? Нет? В таком случае я прошу вас принять деньги… и, если ваш муж пьет, спрятать их от него получше.

Они вышли из дома менее чем через минуту: собирать Артуру было почти что нечего — только немного старой одежды, пару старых фотографий, да еще цветок в банке, доставшийся ему от матери. Всю дорогу на чердак после встречи с соседкой и всю обратную дорогу он молчал, и лишь на улице решился тихо задать всего один вопрос:

— Зачем?

— Зачем я дал ей деньги, зная, что ты ничего ей не должен? — мягко улыбнулся Датч. — Я и сам думаю, что заначку украл ее муж, а окно выбил для отвода глаз — или просто по пьяни… Но для меня это не так важно. Я просто хотел помочь ей.

— А вступились за меня зачем? Я ведь…

— Уж не знаю, как ты хотел себя назвать, но для нас ты в первую очередь наш друг и названный сын — поэтому и вступились, — небрежно бросил Хозия. — Поехали домой, пока совсем не стемнело. Там приведем тебя в порядок, накормим… а завтра или на днях, видимо, снова поедем в город — нужно будет купить для тебя одежду поприличнее.

Они продолжили свой путь. Артур снова сидел позади Хозии — Датч уверял, что с радостью посадил бы его к себе, но его конь, огромный вороной жеребец по кличке Дьявол, был очень уж норовист и не подпускал к себе никого, кроме хозяина… В общем-то эти объяснения были излишни: мальчику было все равно, с кем из братьев ехать — ему нравились они оба, хотя и по-разному. Он просто наслаждался сознанием, что его прошлая беспросветная жизнь остается позади, и проглядывающим впереди между тучами закатом, и темнеющим лесом, и даже прохладным ветром… Все это навевало воспоминания о полузабытых сказках, что рассказывала ему мать, и себя он чувствовал героем одной из этих сказок. Когда-то давно, в детстве, он любил представлять себе, как сбегает от отца в этот самый лес или как его спасает волшебник или герой, но теперь это словно случилось на самом деле. Он так погрузился в раздумья об этом и свои фантазии, что едва не удивился, когда они остановились не у ветхого домика лесной ведьмы, а у самодельной коновязи чуть поодаль от дороги…

Еще в городе Датч упоминал, что они живут в палатке в лесу, но в тот момент Артур пропустил это мимо ушей. Теперь же ему пришлось убедиться, что это не было ни шуткой, ни преувеличением: он увидел все сам… Лагерь, куда его привезли, состоял из потрепанного вида белого шатра, костра с парой деревянных ящиков перед ним, нескольких бочек — одна из них служила ножкой самодельному столу, — да еще фургона и той самой коновязи, где они оставили лошадей.

— Вот так и живем, — мягко усмехнулся Хозия, видимо, заметив замешательство в глазах мальчишки. — Небогато, зато свободно: ходим где хотим, никому, кроме себя самих, не принадлежим, а как на одном месте надоест или местные станут нам не рады — можем тут же сняться и уехать навстречу новым приключениям.

— Небогато, но, между прочим, ни в чем и не нуждаемся! — заметил Датч, уже копаясь в фургоне. — Просто на лишнее не тратимся, безделушками не обрастаем — толку от них все равно никакого, а денег стоят и место занимают.

— А мама говорила, что они радость приносят, — не сдержался Артур. Не то чтобы ему хотелось поспорить — просто он снова вспомнил родительский дом и маленькие украшения, которыми его мать пыталась хоть немного придать ему уюта… Тогда он тоже спрашивал, зачем ей нужны цветы в банках и горшках и картинки на стенах, а она говорила, что они приносят радость и греют душу.

— Если что-то приносит радость, то это уже не лишнее, — вполне серьезно отозвался Датч. — Но вот зачем нужна какая-нибудь расписная тарелка, с которой есть нельзя, потому что расписана она свинцовыми красками? Или ковер, который ни на пол не постелить, ни на стену повесить — в углу свернутый стоит, чтобы не испортили?

— А что, так бывает? — Артур едва не фыркнул — такими странными ему показались эти идеи. В доме его родителей не было ни ковров, кроме самодельного вязаного коврика, ни расписных тарелок… Подобные вещи для его семьи были недостижимой роскошью.

— Еще как! У моей матушки и то и другое было. Денег на еду иногда не было, — а вот ковер в углу и это фарфоровое чудище были! И знаешь что хуже всего? — Датч даже высунулся из фургона, чтобы внушительно взглянуть на собеседников. — Предложи я ей продать этот дорогой хлам, она бы меня, пожалуй, придушить попыталась. Буквально! Надо же было показать, что мы не нищие… хотя мы были нищими, как и большая часть наших соседей. Сумасшедшая женщина! Но еще хуже то, что в любом городе таких помешанных найдется по меньшей мере с полсотни… А я таким быть не хочу.

— А будь у нас что-нибудь такое, мой папаша наверняка пропил бы это… — вздохнул Артур.

— А мой и пропивал, — в тон ему ответил Хозия. — И я в свое время… ну, да это не так важно. Как по мне, такие безделушки только затем и нужны, чтобы спившиеся обыватели пропивали хотя бы поначалу не нужные вещи, а их. А мы спиваться не собираемся — вот и не запасаем дорогостоящий хлам на этот случай.

Артур хотел было рассмеяться над этими рассуждениями — что-то не то в словах Хозии, не то в его наигранно серьезном тоне показалось ему уморительным… Сам же он сейчас казался слишком добрым и спокойным, чтобы обижаться на смех. Однако смеяться мальчик все-таки не стал — в основном потому, что в этот самый момент его уже усадили на один из ящиков, и Хозия теперь колдовал над его ранами. Кроме того, Датч, хотя и спорил со своим другом все время, казалось, никогда не делал этого всерьез, — и вот он как раз мог оказаться обидчивым, и даже очень… Однако совсем промолчать Артур не смог — фыркнул вроде бы неопределенно, а когда в ответ ему откровенно рассмеялись, то выдохнул с облегчением. На него вроде бы и впрямь не обижались, да и вообще держали за своего.

Так этот вечер и продолжался. Братья много болтали, разбрасывались комично громкими заявлениями, то и дело начинали шутливо спорить, суетились буднично, — но даже последнее у них выходило как-то легко и весело, совсем не как у задерганных бедняков из города… Артур же был немного растерян всем, что видел здесь — он будто бы оказался в другом мире, где все подчинялось незнакомым ему законам и правилам. Он изо всех сил старался помогать им во всем, за что бы они ни брались, но с каждой минутой чувствовал себя все более неумелым и неуклюжим. Поначалу он боялся, что в конце концов его прогонят, сказав, что он скорее мешает, чем помогает, а то и побьют за очередную глупую ошибку… Однако его хвалили и подбадривали даже в те мгновения, когда ему самому казалось, чтжиж заслуживает этого меньше всего. Опасался он и того, что одна из шутливых перепалок закончится вполне настоящей дракой, как это нередко бывало у его отца с собутыльниками, но ничего подобного не происходило: братья только ворчали друг на друга, давясь смехом, и продолжали шутить. Артур смеялся вместе с ними, хотя и понимал едва ли одну шутку из десятка, а про себя поражался тому, что они не попрекали его каждым куском за ужином и не пили ничего крепче чая и кофе. Они все больше удивляли его и все больше ему нравились… Может быть, он пока не вполне понимал их, и оттого оставался настороженным, но он теперь ни за что не согласился бы расстаться с ними — об этом он думал, засыпая в ту ночь под длинную сказку про разбойников, которую рассказывал ему Датч. Впервые за десять лет он засыпал с улыбкой на лице…