Терапия

Марина через лобовое наблюдала за тем, как Костя, совсем как мальчишка, рыдает, уткнувшись в плечо Брагина. Да он и есть ещё совсем мальчишка… 

Хотя, эта потеря явно заставила его резко повзрослеть. 

Нарочинской и самой, если честно, плакать хотелось – внезапная гибель Салама легла на всю первую хирургию печатью невыразимой скорби. 

И банки бить ей тоже хотелось. 

Да только не привыкла железная Марина Владимировна прилюдно свои эмоции показывать. И не любила это вовсе. С самого детства всё внутри себя носила, переживала самостоятельно. 

Справлялась, вроде. 

А сейчас не справляется. 

Даже развод этот дурацкий затеяв, всё равно переживала за Брагина. И так с ним и не развелась, кстати – ждала терпеливо, пока все документы поменяют. И подумывала, если уж совсем откровенно, о том, чтобы не менять документы ещё раз, не становиться обратно Нарочинской.

Проходить все эти круги ада снова? Нет уж, увольте. Лучше уж в операционной часов десять простоять, чем спорить с вредными бабками в очереди в МФЦ и ловить на себе похотливые взгляды мужиков в очереди в ГИБДД. Про попытки впихнуть всё невпихуемое в одну замену банковской карты (“А может, пенсию оформим? А биометрию? А ещё вот такая услуга у нас есть… А не хотите?..”) Марина вообще молчала. 

Женщина посмотрела на часы. Поймала взгляд Олега и, подняв руку, постучала по циферблату – пора было ехать. 

Брагин запихнул Лазарева в машину, а сам принялся устраивать в багажнике то, что они с Костей не успели разбить. 

– Вот скажите, Марина Владимировна, – парень, кажется, даже протрезвел немного, – почему жизнь такая несправедливая? Салам ведь был лучше нас всех! Ну, лучше меня так точно… 

– Не знаю, Кость, – честно ответила Нарочинская. – Может, потому, что если бы всё было по справедливости, было бы скучно жить. А может… 

Договорить Марина не успела – на пассажирское плюхнулся Брагин:

– Чего вы тут, философствуете? 

– Немного, – женщина завела мотор и мысль продолжать не стала. – В “Шереметьево”, да? – уточнила. 

– Ага, – кивнул Лазарев. – Нет, ну правда… – продолжил размышлять вслух, пока не задремал.

***

Брагин аэропорты не любил.

Вечно в них что-нибудь случалось, а всех пострадавших потом везли в Склиф и приходилось работать до посинения.

Нет, спасать жизни Олегу нравилось, просто не в таком количестве в течение одного дня, что ли. 

У Нарочинской аэропорты почему-то прочно ассоциировались с потерями. 

Сначала она потеряла саму себя где-то между звёздочками американских штатов, потом из жизни ушла мама, а следом за ней и отец.

И если себя Марине удалось собрать по кускам обратно во что-то целостное, то остального было, к сожалению, не вернуть. 

Лазареву на аэропорты было плевать. 

За свою недолгую, в принципе, жизнь, он видел их достаточно – они с родителями много путешествовали.

А сейчас у Кости были совсем другие задачи, а потому задумываться о чём-то, кроме этого, ему совсем не хотелось. Да и о происходящем, если честно, думать не хотелось.

Но приходилось.

***

–Держись, Германыч, – Брагин хлопнул Константина по плечу и тот, молча кивнув, направился в сторону зоны досмотра. Олег лишь головой покачал, взглядом провожая ссутулившуюся фигуру коллеги. – Ну что, пойдём? – спросил у застывшей рядом Марины.

– А? – Нарочинская вынырнула наконец из собственных мыслей. – Да. Пойдём.

И только сейчас она поняла, что за всё это время ни проронила ни слова и крепко, до побелевших костяшек, сжимала своей рукой руку Олега. 

Однако его руки не выпустила. 

– Может, мне за руль сесть? – спросил Брагин у Нарочинской, едва они отыскали на стоянке её машину. 

– Да нет, я в состоянии, – Марина отпустила наконец его руку, пикнула сигнализацией и распахнула водительскую дверь. – Просто так страшно это всё… Вчера был человек – разговаривал, шутил, жизни спасал, а сегодня цинковый гроб в самолёт грузят и фотография с траурной ленточкой в приёмном отделении стоит…

– Короткая жизнь… – протянул мужчина, устраиваясь на пассажирском. – Короткая…

– Очень короткая, – вздохнула женщина. 

Олегу казалось, что он второй раз в жизни видел Марину такой. Впервые – тогда, когда у них в смотровой умер её сосед Егор, в предсмертной агонии принявший их за своих родителей. И ему так же, как и тогда, безумно захотелось обнять её до хруста рёбер и никогда-никогда не отпускать от себя. 

А ещё не допускать ситуаций, которые провоцировали бы такое состояние.

Марина же, глядя в темноту, разрезаемую лишь светом фар, думала о том, что почти каждый день сталкиваясь со смертью лицом к лицу и даже её побеждая, остаться безэмоциональной или смириться с некоторыми потерями всё равно не получается. 

Хотелось плакать навзрыд, уткнувшись Брагину в плечо. Но слабости себе почему-то позволять не хотелось. 

***

– О, вот тут притормози, – заметив светящуюся в темноте вывеску сетевого супермаркета, попросил мужчина.

– Тебе зачем? – всё-таки тормозя у обочины, задала женщина вполне логичный вопрос. 

– Водички хочется, – быстро нашёлся Олег, в голове которого ещё с момента выезда со стоянки “Шереметьево” зрел один интересный план. – А Лазарев-пьянчуга всю высосал. Пойду вот, куплю.

– Давай быстро только, тут парковаться нельзя, – фыркнула Нарочинская, включая аварийку. 

Брагин вернулся минут через пять. Открыл заднюю дверь, поставил что-то на пол. 

Как ни в чём ни бывало приземлился обратно на переднее и протянул Марине бутылку “Стэлмас”. 

– Спасибо, – “Ну надо же, помнит ещё”.

– А теперь поехали туда, откуда в аэропорт уезжали.

– К Лазареву домой-то нам зачем? – не поняла женщина.

– Да не к Лазареву, – закатил мужчина глаза, – а на пустырь. Ну чего? – поймал недоумённый взгляд Нарочинской. – Будем тебя, МаринВладимировна, теперь в чувства приводить.

***

– И зачем ты меня сюда притащил? – Марина вышла из машины и поёжилась от внезапно налетевшего порыва ветра. 

– Говорю же: в чувства тебя приводить будем, – выгружая из машины банки, спокойно ответил ей Брагин. – Марин, честно, я тебя такой второй раз в жизни вижу и мне страшно. Страшно, что ты держишь всё это в себе. Не надо так.

– И именно поэтому ничего лучше, чем заставить меня бить банки, ты не придумал? – усмехнулась Нарочинская. 

– Вообще-то есть у этого процесса своеобразный терапевтический эффект, – мужчина всунул женщине в руку литровую стекляшку. – Попробуй. Можешь кричать, плакать – что хочешь. Главное, – улыбнулся, – не сдерживай себя. Ну и в меня не попади. 

И Марина, выдохнув, швырнула банку в изрисованную граффити стену. 

Во все стороны с весёлым звоном брызнули осколки. 

И показалось, что огромная гиря, повисшая на душе, стала немного легче.

И ещё одна банка полетела в стену. И ещё. 

Нарочинская кричала – громко, надрывно, срывая голос и чувствуя, как её постепенно покидает боль, скопившаяся в душе за последние месяцы. А разбив последнюю банку, и вовсе разрыдалась, уткнувшись Брагину в плечо и как маленькая девочка сжимая пальцами ткань его футболки на спине.

И ей совсем не страшно было быть слабой. 

– Тише, маленькая моя, тш-ш-ш, – мужские пальцы гладили растрёпанные светлые кудряшки. – Сейчас станет легче. Тш-ш-ш… 

***

Под ногами хрустели битые стёкла. 

А два человека, абсолютно на это наплевав, остервенело целовались на пустыре в свете автомобильных фар.