Нежеланный дар

— Ай, погань! — я затряс ногой в отчаянной попытке выплеснуть грязную воду из кроссовка.

Безуспешно, впрочем: белая сетка уже стала серо-коричневой, мокрый носок неприятно лип к ноге. Я вздохнул, смиряясь, сильнее надвинул капюшон непромокаемой ветровки, прижал к себе наплечную сумку и поспешил к двери.

Погодка выдалась мерзейшей. Носоглотку жёг ледяной воздух, стремившийся забраться как можно ближе к костям и проморозить тебя насквозь, на плечи давили испачканные поздней осенью тучи, укравшие солнце, да ещё и дождь этот... Не классический осенний ливень, заливающий дороги как опрокинутое ведро — вот это косое убожество, похожее на тонкие-тонкие, кусачие струйки из забитой душевой лейки, сопровождающееся ещё, к тому же, порывистым ветром, вырывающим зонт из рук и срывающим капюшоны. Ненавижу такую погоду.

Я нырнул в обшарпанное одноэтажное зданьице с говорящей вывеской “Быстро и вкусно” и как мог стряхнул воду у самого выхода. Снял ветровку, всё ещё оранжево-жёлтую, и ухмыльнулся. Работает пропитка! Ткань становится совсем абрикосовой, когда промокает. Я повернулся к залу и едва сдержал разочарованное “м-даа”, увидев, что мест почти не осталось.

Однако, на мою удачу, от столика в дальнем правом углу поднялись двое здоровых детин, направляясь в мою сторону — точнее, в сторону выхода за моей спиной. Я поспешил к тому месту, пока меня не опередили, и сел спиной к залу, позвал официанта.

Облепиховый чай тут был неплох. Не тот, что бабушка в родном Морожске делала, но и не из пакетика, тоже хорошо. Я даже разглядел апельсин в чайнике и почуял розмарин, отчего не смог сдержать улыбку. Бабушка… как-то она там? Надо бы съездить, проверить бабусю, как с работой закончу… Кстати о работе.

Я слушал происходящее очень внимательно, но входная дверь открываться не спешила. Мне не нравилось, когда покупатель задерживается, но портить имидж не хотелось. Не последняя сделка же, брякнут лишнего — и прощайся с репутацией! А в моём деле такого допускать нельзя.

— Простите! — снова позвал официанта я, и под его быструю руку наговорил:

— Яичницу мне, пожалуйста, на три яйца. Нет… на четыре! И краюшку хлеба чёрного. С солью!

Жрать хотел как три медведя. Не перекусить, не покушать, а именно жрать! А в подобных придорожных местах что-то заказывать окромя яичницы, которая совершенно точно не лежала несколько раз в заморозке, я брезговал. Взял как-то суп, мясо мне показалось странным на вкус…

Не показалось, если без подробностей.

Клиент подошёл, когда я уже приговорил два яйца и добрый ломоть ароматного хлеба. Меня он послушал и оделся попроще, но я-то его знал хорошо. Человек доброго достатка, имени раскрывать не буду по причинам деловой этики, но очень одинокий. По нему было хорошо видно, что с человеком тоска делает. Лицо осунулось, плечи тянуло к полу, обычно ухоженные усы подровнены были скверно… Даже в отросших волосах появилась проседь — а ведь до неё моему клиенту было бы ещё далеко.

Я пожал его широкую руку:

— Драсьте.

Он ответил тем же и грузно уселся напротив меня, растёкся по старому креслу. Тяжело вздохнул, молча глядя на дубовый стол перед собой, приложил широкую лапу без пальца к запущенной колючей щетине, потёр нижнюю часть лица с усилием. Взгляд у него был тоскливый, тяжёлый, почти отсутствующий — от такого может и оскомину набить — а к запаху парфюма и табака подмешивалась предательская вонь перегара. Я улыбнулся неловко, указал рукой на стеклянный чайник, ещё наполовину полный.

— Вам налить?

Чай немного оживил его — не мудрено, на самом деле. Травяные чаи и отвары всегда таили в себе немного магии — я потому только их и пью. Терпеть не могу дорожную пыль, расфасованную по пакетикам.

Клиент посмотрел на меня страдальчески, почти с мольбой. Голос его прозвучал хрипло и устало:

— Принёс?

— Обижаете! — я похлопал по лежащей на соседнем кресле сумке легонько. — Мои условия вы знаете. Деньги вперёд.

Мужчина поковырялся под столом, сосредоточенно глядя вниз. Чуть меньше, чем через минуту, экран моего смартфона коротко вспыхнул, и я приподнял его, проверяя уведомления. Смахнул пуш, где банк сообщил о пополнении на круглую сумму, и нырнул рукой в сумку. Протянул покупателю крафтовый свёрток чуть больше блокнота, обмотанный бечёвкой и запечатанный сургучом с травами.

Я, знаете ли, тоже своего рода эстет.

— Как им пользоваться? — негромко спросил клиент в густые усы, глядя на меня по-мужицки кротко.

— Его надо против окна повесить, — так же вполголоса ответил я, по не стихающему гулу понимая, что до нас никому дела нет, и поддел очередной кусочек глазуньи вилкой. — И плошку с солёной водой подставить. Слова такие сказать: “имя-имя, в сон мне приди, на одну ночь навести. Солнце проснётся — наш путь разминётся”. Слова изменять нельзя, — строго добавил я, предвидя вопрос. — Не в поминальные дни позовёте или отозвать запамятуете — годами жизни расплатитесь. Запомнили?

— Запомнил… — глухо ответил мужчина, чуть сжав в руках пергамент.

Он держал свёрток с ловцом так, как бывалый водитель держит руль первого автомобиля, что уже не на ходу — крепко, но бережно, ласково поглаживая большими пальцами. В его глазах смешивались между собой тоска и одиночесвто, надежда и любовь — как чай и молоко, как краска и вода. Клиент долго смотрел на ловца духов, прежде чем поднять голову.

— Дань, спасибо тебе, — голос его прозвучал надломленно; было видно, что дядька едва держался. — Я, как её не стало, чуть руки не опустил… Так хоть иногда видеть смогу… Я… Я…

Он запнулся и смолк, поджимая дрожащие губы, уронил голову вниз и с усилием потянул носом.

Я ответил ему кривой, неуверенной полуулыбкой. Жалко было дядьку, но слов я подобрать не мог. Любил он свою жену как встарь было принято: чисто и искренне, всей душой… Да только зачахла суженая. Р-раз! — и не стало… За два месяца сгорела.

Мужчина прижал к себе свёрток, зажал пальцами переносицу, а глухие рыдания сдержать не смог. Он надломленно всхлипывал, давясь слезами, крупные плечи мелко подёргивались. Я совсем растерялся. Оказывается, даже такую скалу может сломить одна потеря… Я похлопал его по руке ободряюще, оставил на столе несколько купюр — немного больше, чем стоил мой нехитрый завтрак — чайник недопитого чая и направился к выходу.

На моё невинное “А курить тут можно?” мне в прошлый раз ответили жёстким и безапелляционным “нет”, так что я решил в этот раз судьбу не испытывать. Отошёл подальше, достал из кармана ветровки зажигалку и пачку сигарет, поджёг одну и затянулся как следует, выпустил пар в небо.

Дождь стих, и теперь грязное небо отражалось в больших лужах, имевших обыкновение казаться неглубокими, а потом чуть ли не отрывать колесо, когда в них въезжаешь. Я глянул вдаль, надеясь увидеть подъезжающую маршрутку. Надеялся зря — дорога была пуста, как кошелёк студента. Достал смартфон, залез в приложение такси. Цены там меня не обрадовали.

— Дораха… — расстроенно пробормотал я и побрёл к остановке.

Жаль, магия в нашем мире иссякает. Вот раньше, наверное, и порталы были… Ну или хотя бы ковры летающие? Хотя я бы предпочёл что-то более закрытого типа. Капсулу какую-нибудь или… Или способность к телепортации! Было б вообще здорово, захотел — и ты на море! Передумал — хоп, гуляешь по туманным замкам, сохранившимся в глуши Запада.

А мне выпала совсем другая сила.

Я без задней мысли повернул голову влево и, честное слово, выронил бы сигарету, не будь привычен.

У края дороги, на противоположной стороне, сидел ребёнок, понурив голову. Совсем маленькая девочка, лет семи-восьми от роду, в летнем сарафане с божьими коровками и в туфельках с рюшами, тихонечко всхлипывала, и звук этот забирался под кожу, скользил в полостях костей, скрёбся ледяными когтями по сердцу. Плач её звучал настолько неестественно, что хотелось убежать. Испачканные в грязи золотисто-русые волосы, вьющиеся барашкиными колечками, заплетены в хиленькие две косички — точно хвостики котёнка. Сарафан её тоже испачкался, на коленках остались ссадины, ручки-спички — все в гематомах.

Я тут же затушил сигарету и бросил в почти заполненную урну, едва найдя, куда приткнуть бычок. Живая она или мёртвая — всё ж ребёнок, не учить же дурному…

Глянул на неё ещё разок. Она повернулась ко мне. Всхлипнула, вытерла под носом, словно и вправду плакала, и глянула на меня с кротостью ягнёнка.

— Братик?.. — её голосок звучал нежно-нежно.

Она не узнавала меня. Она не узнавала никого.

— Даня, — с улыбкой представился я. — Ты кого-то ищешь?

Девочка помотала головой и опустила взгляд.

— Не братик… А где же он?..

Я видел, как она медленно поднимается с асфальта, по-девичьи мило отряхивает сарафанчик и пытается оттереть грязь, бормоча, что мама поругает её дома. Видел, как она уходит в сторону леса, медленно растворяясь в ползущем с полей тумане — и мне стало так тоскливо, что я бы даже не нашёл слов передать всю глубину этого чувства…

Я с детства их видел, и никак не мог смириться.

Я умел создавать затейливые вещицы, которые что-то могут, и собирать травы. На жизнь, на долголетие, на здоровье… И всегда видел их. Не ушедших, вернувшихся, одиноких и зажатых между двух миров как меж стёкол — словно неудачливая муха, что вынуждена биться в прозрачные стенки своей тюрьмы. Безрезультатно — как и скитания многих неупокоенных. Повезёт, если двери им кто-то откроет и впустит, куда им дорога. Если же нет, бродить им вечно по грани, до самого освобождения или конца света.

Я всегда замечал их. Покинувших один мир и невпущенных в другой. Видел и слышал… Иногда был обязан им помочь.

И завидовал тем, кто платит кровью или даже жертвами за свой дар. Но ещё больше завидовал тем, кто живёт без него.

Проклинал свою силу, видя таких, как эта девочка. Я бы не догнал её, не смог бы даже поговорить, успокоить, и уж тем более — помочь. Она ещё не поняла, что с ней — а может, не захотела понимать. Или и вовсе скитается тут так долго, что уже и забыла, как умерла, как выглядел её братик и жива ли её мама. Я не смог бы утешить её, не сумел бы вернуться в её день Икс — хоть кричи, хоть свищи, хоть напейся, хоть дерись со стенами: всех я никогда не спасу.

Как десятки других погибших детей не спас.

И взрослых, и стариков, и сверстников. Но от моего горя ни им легче не станет, ни меня не отпустит, нужно продолжать нести свой печальный караул.

Такие, как я называются стражами. Слово громкое, должность вроде как тоже подразумевается не последняя… А по факту что? Стережём мы разве что остатки магии в нашем мире, а кто половчее — те берегут границы. Границы между живым и мёртвым, между светом и темнотой… Ах, если бы ими всё и оканчивалось — так нет же! Мир гибок, а реальности — что слои жидкости: соприкоснутся и оставят свой след друг на друге.

Вот для таких случаев и нужны стражи.

Только вот мало нас, потому что настоящая Сила уже почти что суеверие. Людям проще верить в окрашенные кристаллы и силу картонок с картинками — я от этого далёк. Если магия — то старая, необузданная, если чары — то настоящие, если обмен — то честный.

Так меня воспитывали. Такому меня обучила моя бабушка-ведунья, к которой я всё же решил отправиться незамедлительно, так как с делами уже покончил, и новых не предвиделось.

Иначе, чем с божьей помощью, до Морожска не добраться: приходится лететь в соседний город, а оттуда брать такси за бешеные деньги — или ждать автобус, но есть вероятность, что пенсию дождёшься раньше. Морожск — это маленький областной городок в самой глуши, и цивилизация здесь обосновалась ещё непрочно. Электросамокаты не завезли, да и круглосуточных по пальцам пересчитать — но я люблю это место. Здесь спокойно и легко дышится, хвойный лес в часе езды… Я здесь вырос и всему обучен местными. По большей части, конечно, бабушкой.

Бабушкой, которая с порога расцеловала меня, держа за щёки морщинистыми руками с крупными, узловатыми суставами.

— Заходи-заходи-заходи! — затараторила бабушка, спешными жестами отгоняя меня от входной двери. — Поди, умаялся с дороги?

— Бабуль, куда там умаялся, — я зевнул, мотнул головой, запустил пятерню в волосы, ероша на затылке. — Спал как сурок, не могу проснуться.

Всё здесь было совсем иное.

Здесь в среду и субботу приезжал молочник на старой бежевой копейке, с большими стеклянными баллонами, наполненными коровьим молоком, и маленькими стеклянными банками — ноль-пяточками, как их ласково звала бабушка — в которых лежали творог и ароматная сметана — такая густая, что в ней стояла столовая ложка. Здесь случались чудеса и по утрам горланили петухи. Тогда моя старенькая, сызюмившаяся от времени бабулечка выходила во двор, рассыпала зерно своим курочкам, а в особые дни надевала свой любимый пёстрый платок и выбиралась за травами.

В старом кирпичном зданьице был дом совершенно иного рода — царили старые порядки, дремали остатки той самой Силы.

Кажется, даже само время с почтением относилось к отголоскам былого, оставшимся в маленьком городке под названием Морожск.

Цивилизацию сюда привожу по большому счёту я и подобные мне — молодёжь старого образца, прочувствовавшая очарование жизни в маленьком городе. Мы выцепим что-то хорошее в большом полисе, обработаем и как белки тащим в родные края, надеясь, что вода не застоится, и наше родное озеро не превратится в болото — а мы в стариков, которые всю жизнь здесь жили и всем советуют. Всё же, совершенная стабильность возможна лишь в одном месте, и мы все там побываем — в своё время.

Я с парой инициативных ребят организовал чат для стражей области — хвала всеобъемлющей животворящей Силе, что среди стражей всё ещё есть молодые! — а после и из других регионов стали подтягиваться, и наш уютный чатик стал звеном в этой древней, ветшающей защитной цепи. Иногда там проскакивают интересные мысли, так что я заглядываю периодически.

Вот и сегодня в чате Железноградской области неспокойно — сообщения так и сыплются, только знакомых ников я не видел пока. Солнечный не появлялся, а с остальными я близко не знаком, но новости были, прямо скажем, настораживающие.

Я припомнил, что бабушка жила когда-то в городе, из которого родом мой интернет-друг, так что повернулся к ней:

— Бабуль, а где находится этот Железный?

— Ась? — крикнула бабушка из коридора, где хлопнул старый, дребезжащий по ночам холодильник.

Клянусь, выброшу когда-нибудь и куплю нормальный… Так и сделал бы! Только бабушка сентиментальная — этот холодильник, дескать, ещё при царе горохе по талону получили с дедушкой, последняя память! Слёз бабушкиных не хочу, потому и приходится паясничать поменьше.

— Железный! — повторил я, насилу проглотив едва пережёванное. — Город такой.

— Ааа, — с какой-то почти нежной улыбкой протянула бабушка, спешно шаркая в кухню с трёхлитровой банкой молока. — Опя-ять всплыл…

Бровь поднялась сама собой.

— Что значит “опять”?

Бабушка вздохнула, сняла резиновую крышку и черпачком, предварительно протерев, зачерпнула несколько раз молоко, наливая в металлическую миску. Микроволновок бабушка не любила, поэтому грела всё сама, на старой газовой печке, в металлических мисках и на сковородках.

— А там, внучек, периодически случается ерунда какая-то, — помешивая молоко, вспоминала бабушка. — Где-то… раз в лет тридцать пять или сорок, около того... На моей памяти уже дважды там случался наплыв абы кого.

«Абы кто» — это те, кто этому миру не принадлежит, как я понял. Только вот кто конкретно решить сам не смог — уж больно широка выборка.

— А власти что? — я нырнул вилкой в тарелку, разломил котлету, зачерпнул густого пюре и отправил в рот, глядя на бабушку с тем же интересом, с каким смотрел на неё в детстве.

— Власти? — бабушка добавила в горячее молоко мёда и стала бережно размешивать. — А когда им было дело до суеверий?

Я хотел было возмутиться; сказать, что бабуля моя сама сталкивалась с упырями и нечистиками и как никто иной знает, что никакие это не суеверия. Открыл рот, глянул на бабушку, поймал её взгляд — знающий, слегка насмешливый — увидел, как растянулись её губы, и умолк, и сам улыбнувшись легонько. Ай бабуся, вот озорница! Опять меня подловила!

— Смека-ать начал, — с довольной улыбкой старушка кивнула медленно, присела рядом, на соседний стул, и поставила передо мной кружку медового молока. — Светлая голова у тебя, Данечка. Всё у тебя получится, если будешь стараться... Делай хорошо и будет хорошо, — ласково добавила она, погладив меня по предплечью.

Бабушка часто говорила что-то такое — пространное, с первого раза непонятное, но почему-то очень ободряющее. Её загадочные высказывания с детства влияли на меня как-то совершенно особенно.

Бабушка, казалось, жила совсем в другом мире. В запутанном, многогранном, освещённом старыми знаниями и затенённом опасностями — он лежал совсем рядом с моим, близко-близко, но я никак не мог его полностью увидеть. Тянулся из любопытства, и всё равно не доставал — словно муравей в попытке заглянуть за рельсы. Мир, в котором жила бабушка, мне, наверное, ещё только предстояло увидеть.

Всё-таки, не просто же так мне перешёл её дар — прямое доказательство того, что принадлежала бабушка другой, своей реальности. А значит, по-видимому, и я — хоть я этого не шибко хотел. Всё-таки, не я выбирал этот нежеланный дар.

Нежеланный дар сам выбрал меня.