По тёмной храмовой аллее, издавая время от времени стоны разной степени заунывности, бродило привидение.

Классический неприкаянный юрэй*: фигура в белом кимоно, запахнутом на левую сторону, и с растрёпанными длинными волосами цвета воронова крыла. Только вместо летучих огоньков бледное лицо привидения освещал электрический фонарик, да и ростом оно не вышло. А ещё у него были ноги, причём обутые во вполне себе современные кроссовки — тоже белые, но усыпанные, если приглядеться, легкомысленными розовыми блёстками.

Впрочем, случайные прохожие больше шарахались, чем приглядывались.

Аоко торжествовала, наслаждаясь удачным маскарадом. Сама она призраков не боялась, по причине того что в них не верила, и лишь пренебрежительно фыркала, когда очередная парочка с криками и визгами убегала прочь, стоило ей высунуться из-за кустов с тоскливым «У-у-у-у, Сабуро, где ты, презренный Сабуро?» и щёлкнуть переключателем фонарика у своего подбородка.

Ладно бы одни девчонки визжали, но парни!..

В свои девять лет Аоко была искренне убеждена, что ни за что не станет встречаться с трусом — и уж тем более выходить за него замуж.

Бабушка вечно твердила, что её, Аоко, святая обязанность — стать хорошей хозяйкой и управительницей и привести в дом мужчину, который будет чтить обычаи и предков и не станет сверкать направо и налево пронзительными хулиганскими глазищами и коверкать родной язык странными словечками гайдзинов*. «Эти пришлые ни на что не годятся, всё у них выходит наполовину», — частенько приговаривала она — и хмуро посматривала на внучку.

Отец Аоко так и не сумел с ней ужиться и само его существование до сих пор стояло для бабушки костью в горле… Но девочке не было дела до обычаев и языков, главное, что её отец уж точно трусом не был.

…А вот непонятный пацан, метнувшийся наперерез из-за поворота аллеи, едва не заорал, столкнувшись с ней в потёмках — Аоко почти машинально, с привычным протяжным уканьем, зажгла фонарик. Ну, не то чтобы он заорал… скорее громко охнул, отшатнулся и, не устояв на ногах, шлёпнулся пятой точкой в траву.

— Что, испугался? — не удержалась она от презрительного замечания, подсвечивая его фонарным лучом. Вечно мальчишки на словах храбрятся и болтают про роботов, мечи и самолеты. А потом первые обижаются и хнычут, а некоторые ещё и родителям жалуются…

Аоко уставилась на рассевшуюся в траве тёмную фигуру. Точно мальчишка, хоть и надвинул на самый нос капюшон чёрной толстовки: несмотря на схожий рост, слишком крупные ладони и ступни — кроссовки на пару размеров больше её собственных. Последние сомнения развеял его резкий голос:

— Вовсе я не испугался, — огрызнулся пацан, вставая с земли и отряхивая джинсы. — Нечего прямо под ноги бросаться… — Он помедлил и буркнул, в свой черёд оглядев её с головы до пят: — Тоже мне, призрак-недоросток!

— Да уж не сильно ниже тебя! — невольно обиделась Аоко — не столько из-за самой подколки, сколько из-за её абсурдности.

Одноклассники вечно её задирали, называли дылдой — из-за того, что ростом пошла в отца. А миленькая праздничная юката болталась на её вытянутой худой фигуре как на вешалке… Но она совсем не потому вызвалась быть на празднике храмовым юрэем (ещё чего!). А потому, что это весело.

Пусть сами в своих юкатах слоняются по фестивальным улочкам, покупают на карманные деньги бесполезные сувениры, болтают про всякие глупости и жуют данго. Она эти данго каждый день может есть, бесплатно, пока не лопнет… А фейерверки лучше всего смотреть издали, на ступеньках храма, а не в людской толчее.

Мальчик тем временем заозирался в потёмках, задержал взгляд на фонарике в её руке, от которого под ногами расплывался помигивающий кружок желтоватого света. Потом сунул руки в передний карман толстовки.

— Эй, мелкая! Где тут у вас кладбище? Я был там один раз, но днём — и потому дорогу не запомнил, — продолжил он свои нелепые обзывательства, но при этом так решительно и непреклонно, что Аоко пропустила «мелкую» мимо ушей и даже отчасти его зауважала: надо же, не так уж он и безнадёжен, раз вздумал забраться ночью на кладбище. Что, если она и в самом деле наскочила на него чересчур неожиданно?

— Вон там, — Аоко подсветила фонариком тропинку, вьющуюся в траве прямо за его спиной. — Надо пройти до конца, через рощу, и подняться на холм, это самый короткий путь… Эй, погоди!

Но тот уже не слушал — молча развернулся и двинулся в указанном направлении. Даже спасибо не сказал, вот грубиян!

Несмотря на это пренебрежение, Аоко всё равно подобрала подол «призрачного» кимоно и побежала следом:

— Стой! Эй, я тебе говорю!.. Да стой же!

— Ну что ещё? Чего привязалась? — Мальчишка остановился так внезапно, что она едва не врезалась ему в спину. В его голосе зазвенели язвительные нотки: — Или хотела лично познакомить со своими неупокоенными собратьями? Много вас там таких блуждает?

Он наверняка был приезжим — выговор более северный, чистый и чёткий, как у дикторов с телевидения. Хотя вежливости в этот выговор явно не завезли.

— Дурак! — Аоко показала его спине язык, затем обогнула его, и они зашагали бок о бок. Луч фонарика блуждал по узкой тропке тускло-тускло, батарейка находилась на последнем издыхании. — Сразу видно, что ты не местный… Кладбище возле храма — частное, с забором и сторожем, никого просто так не пускают. Если собрался храбрость испытывать — это тебе лучше на муниципальное залезть. Только оно на той стороне города, где-то час ходу.

— Мне другого не нужно… И вообще, это моё личное дело — по каким кладбищам лазить. Хватит за мной ходить!

— Хочу и хожу! С непривычки потеряешься тут на ровном месте. Или на второго нашего юрэя наткнёшься. Сато-кун — тот ещё болван, может и камнем швырнуть, для правдоподобности. Будешь бегать по роще и вопить от страха…

— Я же сказал, я не боюсь! Никогда и ничего! — рявкнул мальчишка. — Достала уже, дождёшься, что стукну!

Аоко считала себя спокойным и рассудительным человеком, но после этих слов ей очень захотелось бликануть ему под капюшон фонариком и убежать, пока тот трёт глаза и всматривается в темноту (ну и узнать заодно, как же всё-таки выглядит самый бесстрашный человек на свете), но в этот момент её нога, как по закону подлости, запнулась о древесный корень. Осветив ломаным фонарным росчерком верхушки высоких криптомерий, Аоко ткнулась в землю коленкой.

Пацан и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ей подняться, только стоял, скрестив на груди руки, и наблюдал за тем, как она, кривясь от боли и досады, делает это сама. С другой стороны, он не ушёл… но это всё равно его не оправдывало!

— Надо же, принц нашёлся… Мог бы и руку подать…

— Ты мне тоже не подала. — Он подобрал укатившийся к его ногам фонарь и теперь уже сам ехидно светил ей в лицо, заставляя жмуриться и заслонять глаза ладонью. — А я, между прочим, хоть и не принц, но сын очень влиятельного человека. Не то что девчонки с захолустного городка.

— Зато мой отец — испанец! — не удержалась Аоко — ей тоже было чем похвастаться. И в доказательство присовокупила к своим словам звучное испанское ругательство. Отец бы не одобрил (это единственное, в чём они сходились с бабушкой), но его здесь не было.

— Вот как… Ты у нас с примесью, значит? — голос мальчика зазвучал… нет, не презрительно, а с каким-то любопытством. Он вернул ей фонарик. — А по виду и не скажешь. Получается, ты юрэй гайдзина? Такие вообще бывают?

Аоко, пытавшаяся рассмотреть в зыбком, угасающем свете, рассадила ли она коленку или нет, лишь сердито пробормотала:

— Будешь продолжать в том же духе — и возле кладбища появится юрэй сына влиятельного человека.

Остаток пути они проделали молча. Аоко с лёгким злорадством наблюдала, как пацан разочарованно потряс высоченную — метра два или даже выше — поросшую плющом кладбищенскую ограду. Прошёлся туда-сюда несколько раз и сокрушённо откинулся спиной на прутья, скомкал край капюшона, зарываясь в него сильнее. Аоко выдался превосходный шанс подойти и дёрнуть за шнурки у горловины, чтобы скрыть этот раздражающе нахальный кончик носа и подрагивающий подбородок…

Стоп, подрагивающий?.. Он что — пытался сдержать слёзы?

Тёплым летним вечером бешено стрекотали цикады — всхлипни он разок-другой, Аоко бы и не разобрала. Спохватившись, она выключила фонарик. В нём уже не было нужды — на кладбище приглушённо горели редкие ночные лампы, но пялиться показалось ей неуместным.

— Я должен туда попасть! — Она вздрогнула от резкого непримиримого возгласа: мальчик развернулся и оглядел решётку, явно примеряясь, можно ли по ней взобраться. Вот дурачина, в одиночку у него ни за что не выйдет! Аоко знала — пробовала раньше… — Должен ей сказать, в последний раз, иначе уже никогда… — его голос некрасиво сорвался. Мальчик откашлялся и после короткой паузы проговорил гораздо спокойнее, но со странным ожесточением, не вязавшимся с его прежними ехидными ремарками: — Да, ты права, я не местный. Это она была отсюда… Отец привёз нас сегодня, а завтра утром мы уезжаем. И больше не вернёмся. Оставим её здесь… Из-за школы я не видел её полгода, а этот тупица Санджи, он же теперь всю жизнь будет хвастаться, что провёл с нею накануне целый день… Как будто то, что отец перевёл его на домашнее обучение, было не наказанием, а наградой!

Он снова яростно тряхнул решётку.

— У тебя там… кто-то близкий? — спросила Аоко. Хотя поняла это ещё до того, как он выдал в ответ короткое «Да, мама» и подобрался, не желая откровенничать.

Это многое меняло. Пацан за недолгое время общения показался ей самым ужасным и противным задавакой из всех, кого она встречала в жизни: ставил себя выше других, дразнился и огрызался, был нечуток к чужим обидам и боли.

Но каждый переживал потери по-разному. Кто-то горевал, кто-то закрывался, кто-то делал вид, что ничего не случилось, а он… просто предпочитал злиться на всё и вся вокруг.

Аоко думала меньше секунды.

— Идём! — ухватила она его за руку. — Я знаю лаз, там в сезон дождей постоянно размывает землю.

…В этом году подмыло слабо, меньше обычного, но протиснуться они сумели и даже отделались легко — дыркой в рукаве толстовки и перепачканным подолом кимоно.

Пригибаясь, они побежали между рядов закованных в мрамор захоронений. Кое-где, на европейский манер, были устроены целые фамильные усыпальницы или возвышались статуи и католические кресты, другие захоронения были простыми и строгими, лаконично-японскими. Детские ноги то утопали в аккуратно подстриженной газонной траве, то шелестели белым гравием, усыпавшем дорожки.

Наконец мальчишка замер перед одной из могил. Небольшая, но изящно декорированная: мраморный крест, который частично перекрывала фотография в тяжёлой позолоченной раме, перетянутой траурной лентой. В воздухе расплывался густой цветочный аромат: фотографию окружали пышные свежие букеты — розы, лилии, хризантемы…

Аоко отвлеклась, рассматривая фотографию — молодая, очень красивая женщина с мягкой, но немного грустной улыбкой, — поэтому не сразу заметила, как её спутник опустился в траву перед могилой, принимая официальную позу: поджал ноги, выпрямил спину, положил ладони на слегка разведённые колени. Бабушке бы понравилось, как естественно у него вышло, — её саму она заставляла тренировать сэйдза* часами и всё равно была недовольна из-за её неусидчивости. Аоко невольно позавидовала этому — и чужой фотографии: ей от мамы не осталось ни одной…

Мальчик согнулся в официальном поклоне, и она тут же выкинула из головы всякую зависть: даже в плохом освещении было заметно, как задрожали его плечи. Если он и плакал, то беззвучно, стоически сдерживая рыдания.

Быть свидетелем чужого горя, да вдобавок непрошенным, ощущалось неуютно. Аоко растерялась, не зная, что делать. Но едва она присела рядом с ним на корточки и осторожно погладила по плечу, как тот сжался и закаменел — так ощутимо, что она тотчас убрала руку.

— Не трогай меня! — крикнул он и рывком приподнялся. Губы кривились — в попытке совладать с собой. Наконец ему это удалось, и мальчик заговорил хрипло и отрывисто, ужасно официально — обращаясь уже не к Аоко, а к женщине на фотографии: — Уважаемая матушка, простите, что веду себя столь неподобающе. Я… я пришёл проститься и сказать… сказать, что я… — он осёкся и снова замолчал.

Это совсем не вязалось с его скупым, но искренним «Да, мама», которое он уронил у ограды. Аоко решила не обижаться на его очередную грубость и произнесла как можно мягче:

— Почему бы тебе просто не сказать ей, что ты чувствуешь?

— Потому что это недостойно! Недостойно мужчины, недостойно нашей семьи!..

Аоко недоумённо оглядела пустынное кладбище. Потом уставилась на светлую, улыбающуюся фотографию.

— Нет здесь сейчас ни «мужчин» никаких, ни «семьи». Есть только ты и она. Меня в расчёт не бери… Что тебе мешает сказать прямо? Разве мама не любила тебя?

— Она долго болела и умерла. Нас к ней не пускали. Понятия не имею, кого или что она любила, — упрямо ответил он.

— Ну а ты её любил? — попыталась зайти Аоко с другой стороны.

Мальчик открыл было рот — наверное, чтобы выдать очередную резкость. Но вместо этого опять скривился и коротко дёрнул подбородком:

— Нет.

Вот врушка! Когда он вскочил на ноги, щёки у него были подозрительно мокрыми.

Аоко не понимала, в чём причина такой бараньей упёртости. В этот момент она заметила крохотный букетик, лежавший в траве перед надгробием. Сначала ей показалось, что это рассыпалась часть дорогой цветочной композиции. Но нет, это были всего лишь простенькие незабудки. Цветы были кем-то растоптаны: тонкие стебельки переломаны, синие и лиловые чашечки смялись и пожухли.

— Просто я… — продолжил было он, но тут в отдалении послышались шум и резкие голоса, среди которых особенно отчётливо прозвучало: «Директор!..» и «Уже подъезжает».

— Это отец! — мальчик заозирался по сторонам. — Нельзя, чтобы он меня обнаружил! Он лично запретил нам её навещать. И тогда, в госпитале, и здесь, на кладбище… Вечно повторяет, что здоровым не должно быть дела до больных, а живым — до мёртвых.

Под конец своих слов он загипнотизировано уставился на растоптанные незабудки, а Аоко нахмурилась: и сам мальчишка, и его семья казались ей всё более странными. А ещё, упоминая о маме, он почему-то постоянно говорил во множественном числе: «нас», «нам»… Но времени размышлять не было, она ухватилась за край чёрной толстовки и потащила его прочь от могилы. Тот шёл за ней как истукан, будто ноги у него были негнущимися, деревянными.

На время они укрылись в тени соседней приземистой усыпальницы, изучая, что происходит вокруг. Сидели близко-близко, плечом к плечу, слушая сбивчивое дыхание друг друга.

Кладбище постепенно наполнялось одетыми в чёрное охранниками. У всех на лицах, несмотря на поздний вечер, красовались строгие тёмные очки, придававшие им вид секретных агентов. Один из них переговаривался по шипящей рации. Похоже, пацан не врал: его отец действительно был важной шишкой.

— Наверное, всё вокруг оцепили… — протянул он.

— Я могу отвлечь, — бесхитростно предложила Аоко. — Покажусь, повою и пожалуюсь на негодяя Сабуро — пусть решат, что я призрак. У меня хорошо получается.

— Ага, как же. Они профессионалы, отец других не держит: выстрелят и всё, без предупреждения. Станешь настоящим юрэем.

— Прям уж выстрелят… — засомневалась Аоко. Скорее всего, он уже немного отошёл от мыслей о маме и опять принялся шутить в прежней злой манере.

Тот ничего не ответил. Вместо этого вдруг вскинул руку и выхватил что-то среди её волос, у самой макушки. Когда он разжал ладонь, там лежала… бабочка. Ненастоящая: невесомый чёрный и белый бисер в серебристой металлической оправе. Плетёный каркас крепился к заколке крохотными пружинками, отчего казалось, что бабочка легонько взмахивает крылышками при каждом движении головы. Значит, еле слышный металлический шелест, преследующий Аоко весь вечер, ей не мерещился — она просто забыла снять заколку, когда переодевалась.

— Призрак бабочки… — протянул мальчик. Но в этот раз без насмешки, а задумчиво. И прибавил, понизив голос, словно сообщал важную тайну: — Знаешь, а у тебя глаза светло-синие, как небо. Хотя чего ещё ожидать от девочки с примесью…

— Имеешь что-то против? — в который раз обиделась Аоко: будто мало её в школе дразнили. Да и бабушка была не в восторге от цвета её глаз. Самой же Аоко больше всего на свете хотелось, чтобы глаза у неё были отцовские — пронзительные и золотистые, как у хищного сокола… Такими взглянешь — и всем сразу перехочется обзываться!

— Нет, — вздохнул он. — Люблю синий цвет. И небо… тоже.

Он протянул заколку назад, но, когда Аоко хотела её забрать, между пальцами проскочила колючая электрическая искорка, заставившая их отдёрнуть руки. А следом небо расцветили иные искры: над рощей и фестивальными улочками загрохотал фейерверк.

Всё вокруг стало праздничным и ужасно светлым. Их могли обнаружить в любую минуту!

Аоко, отвернувшись, развязала пояс и быстренько перекинула край кимоно, чтобы то запахивалось на правильную, правую сторону, после чего стянула со лба белую ленту-треугольник и решительно завязала ею распущенные волосы, придав причёске подобие благопристойности. Когда она вскочила на ноги, то походила уже не на привидение, а на обычную девчонку — в перепачканной белой юкате.

— Как только я отойду — беги и протискивайся обратно в дыру! — вполголоса скомандовала она. Пара охранников, заметив движение, обернулись в её сторону.

— Но…

— Давай, живо! Ты знатный врунишка, я это поняла. Не застрелят они меня, — фыркнула Аоко и стиснув перегоревший фонарик направилась туда, где было больше всего народу. — А ты на досуге подумай, что всё-таки хотел сказать маме. Она-то давным-давно всё прочитала в твоём чёрством сердце. Так что сформулируй это хотя бы для себя самого!

…Пять минут спустя девочка стояла перед роскошным чёрным лимузином, припаркованным у главных ворот кладбища и с показной храбростью пялилась в своё отражение в блестящем тонированном стекле. Два дюжих секьюрити с выражением крайней серьёзности на лицах крепко придерживали за плечи её маленькую фигурку.

Стекло дрогнуло и поехало вниз, образовав щель не шире ладони. Сквозь неё девочке были видны лишь крупный рот, подбородок, заросший чёрной щетиной, и затянутая галстуком шея сидящего внутри мужчины.

— Мы обнаружили её на кладбище, директор, — почтительно склонился один из охранников, припадая к щели чуть ли не носом. — Рядом с могилой госпожи Соры.

«Значит, его маму звали Сора? Красиво… Как «небо»*. Он же говорил, что любит небо…» — Аоко нахмурилась: а вот имени своего так и не назвал. Зато обзываться был горазд. Ей вдруг захотелось наябедничать этому неведомому «директору» на грубияна-сына, но она сдержалась.

— Что ты здесь забыла, девочка? — голос, доносившийся из щели, был дребезжащим и низким, вызывал мурашки по коже своей властной требовательностью. Чем-то это напомнило Аоко бабушкины выговоры.

— Я часто тут бываю, — пожала она плечами. Кивнула на ряд могил, видневшийся у самых ворот. Стандартные японские — бабушка пришла бы в ужас, если бы менеджер ритуального агентства предложил украсить хоть одну из них ангелом или того хуже — гаргульей.

— Да-да, господин, часто, я эту девчонку хорошо знаю, — не то вступился за неё, не то отругал подбежавший кладбищенский сторож. — Внучка госпожи Асахикавы. Крайне непослушное дитя.

Аоко смущённо поправила кимоно, чтобы испачканный землёй подол не слишком сильно бросался в глаза.

— Внучка Асахикавы Мэй, из купален? — в дребезжащем голосе прорезались задумчивые нотки. Его обладатель покивал сам себе, вслед неведомым мыслям. — Сколько тебе лет, девочка?

— Девять. С половиной.

«Директор» улыбнулся, но как-то неуютно, расчётливо.

— Проводите-ка её до дома, — распорядился он. — Старая ведьма Мэй с меня шкуру спустит, если с её наследницей что-то приключится.

Оба охранника синхронно поклонились, едва не расшибив лбы о крышу лимузина, и потащили за собой — практически понесли — упирающуюся Аоко. Один раз она ухитрилась извернуться и глянуть назад, но успела заметить только высокую и мощную фигуру человека в чёрном деловом костюме, скрывшуюся за воротами в сопровождении суетливого сторожа.

— Никакая я не наследница! — оповестила она, просто на всякий случай. — Эти старые бани мне и даром не нужны!..

Аоко пропустила все долгожданные фейерверки. Дома её ждал серьёзный нагоняй от бабушки — и, вероятно, запрет выходить из дома до конца каникул. Но обиднее всего было то, что заколка, подаренная отцом — один из немногих его подарков, — осталась у вредного мальчишки, который давным-давно дал дёру.

И которого она, если тот не соврал про отъезд, больше никогда не увидит.

_______________

*Юрэй — в японской мифологии призрак умершего человека (чаще всего девушки)

*Гайдзин (невежливое сокращение от «гайкокудзин») — иностранец

*Сэйдза — традиционная японская посадка, считается вежливо-формальной, зачастую имеет церемониальный смысл

*Иероглиф «сора» в японском переводится как «небо»