I
Первая их встреча происходит в тени соснового леса у подножья горы Хуанбин. Такой лес круглый год трещит своими стволами. Зеленый и вечный, как само течение времени, он щемит со всех сторон тревожной громадой, настаивая не сворачивать с тропинки.
Бинбин-эр здесь особенно сильно чувствует, что ноги у него совсем короткие, ведь они увязают в грязи послеливневых луж по самые щиколотки, да и весь он слишком и неприлично грязный. Он мал. Ему всего семь лет по традиционному исчислению и он боится этого осеннего вечернего леса, разрастающегося над его головой. Спотыкается о корни, осматриваясь вокруг. Доходит до самого подножья горы, продрогший. Ступив шаг на тропу, что, петляя, провела бы его до самой вершины, он падает на колени, принимаясь молиться.
Матушка однажды сказала ему, что на горе Хуанбин живет бог. Этот бог прекраснее, чем отражение солнца от озерной глади, прекраснее, чем цвет лотосов. Он суров и никогда не сходит со своей горы, не ступает и шага в лес у подножья. Никто уже и не помнит, как его зовут, даже среди людей её возраста, да и вряд ли помнили, когда сама она, как Бинбин-эр, слушала рассказы о том Небожителе.
Среди детей возраста Бинбин-эра тоже рассказывают небылицы про чудовищ и Богов. Выдуманных змееголовых и страшных духов, утаскивающих детей на дно рек. Прекрасных небожителей, спускающихся с небес, чтобы побороть зло. только никто их не видел: ни богов, ни духов. В их деревне не было храмов или алтарей, доступных беднякам вроде семьи Ло, чтобы воскурить благовония и вознести свою просьбу ввысь, где ей занялись бы те, кто в силах помочь. а Бинбин-эр знает, что очень нуждается в помощи.
Бинбин-эр чувствует, как болят от холодной земли колени, будто превратившиеся в пошедшую трещинами глиняную посуду, по которой стучат маленьким молоточком, с каждым ударом понемногу наращивая силу. Он продрог. И ему хочется есть.
Он не умеет считать и совсем плохо ориентируется во времени, но видит, что солнце, стоявшее посреди неба, почти полностью прячется за горизонт за то время, что он проводит здесь.
Незнакомая фигура приходит не с сиянием солнечных лучей или холодом морозной ночи, но с трепетом длинных рукавов и замиранием сердца Бин-эра. Мир сжимается до десятка метров впереди, обрывающихся полами чужого зеленого ханьфу, и края лужи позади Бинбин-эра, отражающегося в ней и дрожащего.
Щелкает и открывается веер, еще прежде, чем Бинбин-эр успевает поднять голову и рассмотреть чужое лицо. Только глаза виднеются, поражающие своей зеленью вечного хвойного леса, на многие ли расстилающегося вокруг. Словно лес весь вырос только по прихоти небожителя с этими пронзительно зелеными глазами.
Чужой взгляд пронизывает очередной волной дрожи. Не в силах выдержать его, Бинбин-эр вновь опускает голову, как завороженный вырезая этот образ в своем уме на случай, если никогда в жизни больше не сможет его увидеть.
– Что нужно от меня человеческому зверенышу? – голос раздается треском сосны над головой, и Бинбин-эр от страха зарывается подбородком в складках своей грязной одежды.
Матушка была права. Ему кажется, что ни один красивый вид окружающего мира не сравнится и с силуэтом этого небожителя. Ни один знакомый человек, будь то простолюдин или богатый господин, которого видел Бинбин-эр в своей жизни, не был и на малую долю так прекрасен, как небожитель перед ним. Его голос разливается по лесу, и едва ли маленький и напуганный Бинбин-эр соображает, когда краем сознания думает, что и на три тысячи жизней хватило бы ему одной хоть бы смерти рядом с этим небожителем, чтобы его дух был упокоен счастливым.
– Я хочу.. Мне, – он мямлит, задыхаясь от навалившегося на него трепета, – нужна ваша помощь. – Он принимается неловко кланяться, окоченевший на холоде. – Прошу, помогите мне и моей матушке, она очень больна.
Шелестит ткань одежды. Когда звук останавливается совсем близко, Бинбин-эр неконтролируемо жмурится в испуге.
От небожителя пахнет травами, руки у него холодные, а кожа нежная.
– Ты молился этому небожителю. Он поможет.
В следующий миг Бинбин-эр уже стоит на ногах. Но видно в темноте немногое. Только понятно, что вокруг, кроме них, никого нет. В руках у Бинбин-эра – шелковый мешочек. Заглянув туда, он видит лечебные пилюли. Слезы вновь душат его, и он отбивает ещё десяток земных поклонов, прежде чем уйти.
Дорога домой занимает меньше времени, чем сюда. В тот вечер матушке спится лучше, а на утро она улыбается.
Зеленоглазый бог был добр к нему, и Бинбин-эр решает во что бы то ни стало отплатить ему за это.
II
Палочка для благовоний, уже зажженная и наполовину прогоревшая за время долгой дороги, с трудом входит в промерзлую землю. Середина декабря. Бинбин-эр складывает руки в молитвенном жесте и привычно принимается выговаривать всё, о чем только удается вспомнить: как к нему с неприязнью относятся другие дети, как матушке тяжело работать, ведь у нее слабое здоровье. Как хочется есть. Какая холодная наступила зима.
Потом он встает и уходит, зная, что, как бы ни хотелось увидеть небожителя прямо сейчас, он не придет по таким пустякам. У него на его вершине наверняка дел невпроворот и совсем не до маленького мальчика, жалующегося на повседневные трудности. обида колючими иголочками хороводится в груди, перестукивает морозными льдинками по выступающим ребрам по вечерам. Он стал есть ещё меньше, ведь теперь нужно делиться ещё и с Богом с горы. Но он помог, когда Бинбин-эру было действительно это нужно. Так что он точно знает: если ему будет нужно вновь – небожитель явится, встрепетнув тишину леса своими рукавами, рассечет остротой взгляда сознание Бинбин-эра. и поможет. И Бинбин-эр чувствует себя обязанным помогать ему тоже.
Бинбин-эр мал. И по дороге домой разбивает ногой лед, замерзший в луже. Немного стыдится своей несдержанности, вспоминая, что лес этот тоже принадлежит небожителю, а значит его наверняка видят здесь. Он начинает шагать, держа осанку, как может.
Хватает его ненадолго: стоит ему выйти из-под взгляда вековых сосен, он уже видит огоньки своей деревни. он возвращается в свой мир, оставляя за спиной трескучие деревья, вереницу следов на грязи и где-то далеко — договоревшую палочку для благовоний и рядом с ней маньтоу, укутанную в рисовую бумагу.
Они с матушкой занимают комнату для рабочих семьи господина Лин. Бинбин-эр теперь знает: чудо, что им разрешили жить здесь с матушкой вдвоем, ведь больше такое не разрешалось никому. только работа – и никаких маленьких мальчиков, объедающих кухню.
Матушка все ещё занята стиркой, когда он возвращается домой. Бинбин-эру кажется, что уже совсем поздно, ведь на улице ничего не видно, но он не уверен.
Сухих дров на растопку печки не осталось, и ему приходится кутаться в тонкое одеяло и дышать под него весь оставшийся вечер, дожидаясь матушки.
Её приход едва ли приносит замерзшему и голодному Бинбин-эру успокоение. Её кашель становится всё хуже, ноги распухают всё сильнее, а травы в мешочке давно закончились, хотя Бинбин-эру кажется, они помогали, правда, помогали, но на улице так холодно, а матушка работает так много, что…
На холоде его мысли с трудом собираются в голове, всего больше походя на кленовые листья на поверхности озера, слеживающиеся в толстое полотно: и не исчезают, и не дают свободно вздохнуть.
Матушка кормит его рисовой кашей. Они ложатся на одну циновку, прижимаясь друг к другу. Своим скрипучим голосом она рассказывает ему его любимую сказку: о небожителях, прекрасных, прекраснее всего и всех в их человеческом мире, борющихся со злом, спасающих таких, как они, людей.
Он засыпает. Так тянутся дни, один за одним отсчитывая меру жизни маленького Бинбин-эра.
III
Одним вечером Бинбин-эр понимает: этот – последний.
Зима едва успевает перевалить за середину. ходить к подножью не удается уже несколько дней. Матушка больше не встает, её не слушаются ноги, и она просит Бинбин-эр никуда не отходить. Ей страшно. Ему тоже, но он решает, что ему нельзя бояться, пока боится она. Иначе на двоих этого будет слишком много.
В тот вечер он вливает миску жидкой рисовой каши ей в рот, рассказает выдуманную историю своих геройств, от которой у неё приподнимаются уголки губ. Он всю ночь сидит, не смыкая глаз, слушая, чувствуя, как медленно затихает дыхание единственного человека, которого он любил, и который любил его.
Тот вечер был последним для них, а следующий наверняка станет последним для него, ведь без матушки, работающей на господина Лин, он больше не сможет здесь оставаться, а значит наверняка окажется на улице.
Ночью впервые за несколько лет идет снег. сыплется с неба крупными снежинками, застилая улицы. к утру подмерзает на холоде и начинает хрустеть под ногами.
Бинбин-эр мал. он не помнит снега, который шел пару лет назад, и не помнит, шел ли снег в прошлом году. краем ума думает, как это красиво, как понравилось бы матушке, какую историю о снеге она бы рассказала.
На утро он поклоняется своей матушке, надевает всё самое теплое – и все же, не подходящее для наступивших холодов – и направляется к подножью горы.
Он не плачет. для него одного этого горя слишком много, чтобы плакать.
По дороге он несколько раз падает. лицо краснеет от холода, руки немеют, а потом начинают колоться от налипшего снега, пальцы ног он изо всех сил поджимает, чтобы делать шаг за шагом.
Он узнает начало тропы по знакомой склонившейся направо сосне и засыпанному снегом валуну слева, как будто означающему неясную границу. ступив на тропу, Бинбин-эр тут же падает на колени. Снег хрустит от его неловких движений, а затем начинает таять. Одежда Бинбин-эра и так очень вымокла за время дороги.
– Прошу простить этого недостойного, сегодня у него нет благовоний или иных даров. Сегодня умерла моя матушка. – он, как положено, низко, в самую землю кланяется. – Этот недостойный имеет наглость просить остаться здесь. Ему некуда больше пойти и он непременно умрет этой ночью от холода, – дрожь пробивается сквозь напускное спокойствие, когда он говорит эти слова. – Если этому недостойному будет дозволено остаться здесь, однажды, я обещаю, ваши храмы будут повсюду, и все будут молиться вам одному. – Он не поднимает головы и не перестает преклоняться.
Ему не приходилось говорить с господами и он пытается подражать тому, что слышал от взрослых, но получается неумело.
Шелестят рукава ханьфу. оно трепещет зеленью по побелевшему лесу. Шаги небожителя тихие, невесомые. Бинбин-эру хочется знать, оставляет ли он следы на снегу. Но чудится, будто нет.
– Ты долго приходил ко мне и приносил дары. Ты поклонялся мне. Я помогу.
Сердце Бинбин-эра трепещет, стоит ему услышать эти слова. он не смеет поднять головы и разогнуться.
– Ты можешь встать и пойти за мной.
Бинбин-эр несмело поднимается на ноги. Небожитель уже успел развернуться, и видно только рассыпающуюся чернильную гладь его волос за спиной. Теплые одежды с мехом у ворота, накинутые на плечи.
Бинбин-эр стремится догнать его, боясь, что иначе он потеряет свой единственный шанс, но падает в снег.
Снег под чужими ногами перестает хрустеть, отдаляясь, и Бинбин-эр замирает, понимая, что небожитель больше не удаляется, но, наоборот, приближается к нему.
Холодные руки подхватывают его и поднимают над землей. он вынужденно цепляется за чужой ворот, пряча лицо в складках одежд. А потом наконец поднимает голову и видит лицо небожителя. Сначала – яркую киноварную отметку на лбу. Затем – глубоко залегшую морщинку между бровей. Зеленые глаза, смотрящие только вперед. Прямой и худой нос. Изящные скулы. Сурово поджатые и будто бы бескровные губы. Лицо, исполненное застарелой злобы, но вместе с тем благородное и прекрасное.
Бинин-эр понимает: рядом с ним больше никому не страшно. его горе больше не принадлежит ему одному.
Тогда он зарывается лицом в чужие теплые одежды вновь, чувствует, как лоб щекочет мех, как руки покалывает от холода. И плачет навзрыд.
В том году он впервые не празднует с другими детьми праздник фонарей.
IV
Имя небожителя – Шэнь Цинцю.
Это знание просто поселяется в голове у Бинбин-эра, он не уверен, в какой момент узнает это имя, ведь первые несколько дней он проводит в постели, мучаясь от жара и истощения. Он мало что помнит об этом периоде. Только чужие нежные руки, не слишком мягко сжимающие его подбородок, заставляющие глотать лекарства, каши и бульоны. Помнит мягкие простыни и непривычный травяной запах всюду. Себя самого, укутанного одеялом. Помнит тепло.
– Пора тебе уже выздороветь, звереныш, – говорит знакомый голос сухо и недовольно в один из вечеров болезни Бинбин-эра, – я теряю терпение.
На утро Бинбин-эр послушно просыпается в здравом уме, более того, способный встать с кровати. Он впервые смотрит в деревянный потолок над своей головой. В голове у него – ни одной мысли. Он не думает даже о матушке. Он не чувствует в себе сил встать с кровати следующие несколько минут, не чувствует сил даже осмотреться вокруг. И всё же, постепенно они находятся, когда услужливое сознание подкидывает ему образ шэнь цинцю, навсегда выжженный теперь внутри Бинбин-эра.
Комната, где он просыпается, совсем небольшая и пустая. Даже, скорее, пустующая.
Он все ещё не умеет считать и совсем не ориентируется во времени. Выглядывая во двор, он может только сказать, что солнце наверняка совсем недавно взошло.
Дышится в горах тяжелее, чем в деревне, но никогда ещё Бинбин-эр не дышал так свободно и жадно.
Понимание обрушивается на него, когда он выходит на середину внутреннего двора и оглядывается кругом. Он должен был остаться один со смертью матушки, но не остался. Должен был умереть от холода или болезни, но не умер. Теперь и впредь, всю свою жизнь он собирается положить на то, чтобы вернуть этот долг.
За спиной он слышит привычный шорох рукавов. И впервые встает лицом к лицу с тем, кого носит внутри себя самой сокровенной мыслью и недосягаемым идеалом.
– Звереныш, твои волосы и одежда в ужасном состоянии. – Шэнь Цинцю морщится, знакомо поджимая губы в жесте неудовлетворения. Щелкает веером, закрывая половину лица. – Иди в пристройку снаружи. Когда вымоешься, приходи ко мне.
Обида, вот-вот готовая всколыхнутся в груди от резкого тона, тонет в восхищении, и Бинбин-эр кивает быстро-быстро. Когда он выбегает за пределы внутреннего двора, тут же увязает почти по самые колени в снегу, падает и смущенно мычит про себя, растерянный. Старается встать как можно быстрее на случай, если Шэнь Цинцю всё ещё смотрит на него. Но он не смотрит. Бинбин-эр понимает это, когда оборачивается назад и видит лишь закрытую дверь внутреннего двора.
Пристройка находится близко. В ней тепло, и из деревянной бочки валит пар. А ещё – Бинбин-эр обмирает: на табурете стопкой сложена одежда. Там же – гребень и мыльные травы. Специально для него. Счастливо жмурится.
– Умеешь ли ты читать? – первый вопрос, который ему задают, когда он, вымытый и причесанный, как было велено прибегает к Шэнь Цинцю, устроившемуся в приличной позе за низким столом. Бинбин-эр растерянно качает головой. – А считать?
Бинбин-эру хочется соврать, и он вот-вот уже готов покачать положительно головой, но, впервые с момента, когда он заходит в комнату, он наконец поднимает глаза, чтобы встретиться лицом к лицу. Видит насмешливо вскинутую бровь Шэнь Цинцю, наверняка пребывающего в несколько лучшем расположении духа, чем обычно. Бинбин-эр решает не врать и сам себя за это ругает, когда видит, как губы небожителя вновь поджимаются до узкой полосы.
Они некоторое время молчат. Бинбин-эр не смеет сдвинуться с места, встав, как вкопанный, посреди комнаты. Она почти такая же пустая, как и та, где проснулся Бинбин-эр. В ней стоит только стол, на нем – принадлежности ученого и курильница для благовоний. Недалеко ширма. За ней наверняка кровать. И больше ничего.
Бинбин-эру хочется спросить, почему небожитель живет тут совсем один и как долго, почему он вечно такой хмурый, что с ним случилось и как ему помочь. Но совсем не может собраться с мыслями и силами.
– Ты бы хотел научиться?
Бинбин-эр отчаянно кивает головой в ответ. Вообще-то, ему всё равно, будет ли он уметь считать или читать. Но пока это означает быть здесь, он решает, что согласен на всё.
Шэнь Цинцю степенно кивает, и Бинбин-эр ловит глазами его задумчивый жест, когда он прикладывает веер к своему подбородку, постукивая совсем слегка. Будто опомнившись, что находится не один, садится степенно, прямо, щелкнув веером.
– Садись рядом. И, человеческий звереныш, – начинает, – как тебя зовут?
– Бинбин-эр, господин.
– Вечером принесешь ученические обеты. Этот Цинцю даст тебе взрослое имя.
V
Спустя месяц Цинцю так и не начинает называть Ло Бинхэ по имени, которое сам же ему и дает.
– Человеческая жизнь коротка, звереныш.
Бинхэ слушает тон, пытаясь раскусить, в каком настроении его божество. Это становится частой игрой, в которой нужно догадаться, обругают его или нет. Бинхэ не обижается ни на злые слова, ни на колкое «звереныш». За жизнь он слышал многое о себе, а этот небожитель был куда добрее: он кормил, позволял жить у себя, использовать одеяла и топить в комнатах. У Бинхэ всегда была чистая и пахнущая благовониями одежда, лицо его всегда было вымыто. Всё это непривычно, но Бинхэ очень здесь нравится.
Бинхэ кажется, что тон учителя не предвещает ничего плохого. Он готовится слушать, замирая с кисточкой на полпути к прописям: с ними всё плохо, много раз, особенно в первые дни, Бинхэ оборачивал чернильницу на столы и одежды, после чего тщательно убирал всё вокруг и стирался, обдирая руки в кровь.
– Что вы имеете в виду? – приходится спросить, когда учитель слишком уж долго не продолжает.
Небожитель сидит на полу, откинувшись на подушки и обмахиваясь веером. Бинхэ этого совсем не понимает, ведь на улице всё ещё сыплет снег, но эта привычка наполовину скрывать лицо, оставляя только яркие зеленые глаза презрительно сиять из-под полуопущенных ресниц – её Бинхэ уже понял. Шэнь Цинцю не любит, когда на него слишком пристально смотрят.
– Всё просто. Как думаешь, изменится ли мой облик, когда пройдет десять лет?
– Думаю, нет.
– А сорок?
Бинхэ думает. Самым старым человеком, которого он видел в своей жизни, была его матушка. Ей было, кажется, около шестидесяти. Всё её лицо было сморщенным, как примятая и уже пожелтевшая осенняя трава. Но представить небожителя таким казалось невозможным.
– Я думаю, – тихим и несмелым голосом предполагает он, – немного изменитесь.
– Нет, – обрывает Цинцю. – Моё лицо и тело останутся неизменными. Моё сознание не помутнеет, кожа не одрябнет, глаза не ослепнут.
Он схлопывает веер, отворачивая голову. Теперь перед Бинхэ только точеный профиль, острый, как камушки на дне реки, о которые Бинхэ постоянно ранит ноги. Профиль, будто сделанный из нефрита.
– Ни через пятьдесят, ни через сто, двести или тысячу лет я ничуть не изменюсь. А что насчет тебя? – он недолго молчит, а руки Бинхэ начинают подрагивать. – Через сто лет все люди, которых ты когда-либо знал, будут мертвы. А может, и раньше. Через сто лет ты и сам будешь мертв, звереныш.
Вот что значило его сухое “человеческая жизнь коротка”. Едва ли Бинхэ понимал, что значит “бессмертие”, но сейчас, пусть на самую малость, но он стал ближе к пониманию. Похоже, “бессмертие” – это очень одиноко.
– Учитель, а вы давно здесь живете? – решает аккуратно спросить бинхэ.
Веер коротко бьет по детским рукам. Не особенно больно, но ощутимо, и Бинхэ морщится.
– Не будем об этом. Ты измарал весь лист. Опусти голову и займись делом.
Бинхэ, совсем погрустнев, опускает голову в прописи, подготовленные для него Цинцю.
Совсем недолго Бинхэ и впрямь прилежно пытается заниматься, но из головы ни в какую не идут эти больные слова. Они стучат в его голове маленькими молоточками, и вскоре от пульсирующей крови и застрявших на языке слов начинает печь глаза.
– Тогда, – с жаром начинает он, опуская кисть на всё равно уже испорченную бумагу и оборачиваясь к небожителю всем телом, – я останусь с вами так долго, как смогу. Последую, куда бы вы ни пошли. Проживу свою короткую жизнь с вами,
“Или стану таким же бессмертным, как и вы”, добавляет он про себя.
Цинцю презрительно кривится, слыша эти слова. Даже не оборачивается, да и не смотрит вовсе. Только сжимает веер бледной рукой чуть крепче обычного. Статуя, умеющая испытывать лишь одну эмоцию – эмоцию отвращения.
– Если ты скажешь подобное ещё раз, то будешь наказан. Не поднимай больше эту тему и уберись здесь. Ты опять опрокинул чернильницу.
И правда. Бинхэ спохватывается. В груди загнанно колотится перепуганное дерзостью слов сердце. На губах трепещет строптивая улыбка от смелости оброненных фраз.
VI
Бинхэ в последний раз кланяется урне с прахом матушки.
В первый раз за год он вышел в деревню именно для этого. Прошел год со смерти матушки. Бинхэ едва ли может судить о том, сильно ли он изменился за этот год, вытянулся ли, стал ли выглядеть приличнее. Знает только, что слезы хоть и пекут глаза, но не текут по щекам, ведь вокруг люди, любившие матушку так же, как он её любил.
За день он узнает, что ей жгли бумажные деньги и ставили благовония. В душе он радуется, что нашлись люди, делающие всё это вместо него. Грустит, что не делал того же. Решает подумать об этом потом. Для одного дня и без того было много.
Идя по улицам, думает мало о чем. Разве что, ловит себя на мысли, что люди вокруг совсем некрасивые. Лица у них загорелые, а одежды ничуть не изящные. Некрасиво пошитые, из грубых тканей. Выглядит ли он так же, как они? Кажется, по крайней мере, что он чище и опрятнее, да и лицо его совсем больше не смуглое, как бывало раньше, когда он помогал работать в полях.
А голос у него похож на их голоса? Грубые, хриплые и неприятные. А речь?
Ему так и не довелось ни с кем поговорить, но с трепетом он думает о том, что в он встретит Шэнь Цинцю, совсем отличного от всех в деревне, с приятной внешностью и голосом, красивой и текучей речью. Думает и понимает, что и вовсе ему не хочется говорить ни с кем, кроме него.
Тревожится от взглядов, пронзающих его спину. Шаг становится неровным, но Бинхэ спохватывается, вспоминая, что Цинцю учил его никуда не спешить. Пытается пародировать его походку: ровную и уверенную. Получается совсем не ровно и не уверенно.
Чувствует, как его хватают за рукав. Сердце пропускает удар, когда он смотрит на девочку, схватившую его. Знакомая. Раньше они часто играли вместе. Раньше она ему нравилась. Сейчас её лицо измазано в грязи, как и одежды, а в руке она держит промасленную маньтоу. Всё ещё выше его на целую голову. Она больше совсем не кажется симпатичной.
– Бинбин-эр?
Бинхэ чувствует себя неприятно. Сам не замечает, как выдергивает рукав из чужой хватки.
– Кто? – растерянно переспрашивает.
Девочка распахивает глаза. Оглядывается на своих родителей, которые смотрят на него с тем самым выражением, которое он за день успел возненавидеть: со смесью интереса, испуга и какой-то неприязни.
Бинхэ откровенно сбегает, оставляя за собой это своё прошлое. Оно неприглядно. Совсем ему не нравится. Он гордится, что лицо его не шелушится от мороза. Губы мягкие и не трескаются. Одежды изящны.
В лесу его шаги совсем сбиваются. Он переходит на бег. К счастью, в этом году снег ещё не выпал. На шаг он вновь переходит незадолго до того, как вдалеке показывается свет от фонарей святилища.
– Слезы – признак слабости, звереныш, – презрительно бросает Цинцю.
Бинхэ думает только о том, что тот ждал его, стоя у ворот. И цепляется за его рукав, как это сделала девочка из его прошлого. Небожитель морщится, хмурится, как это сделал и Бинхэ недавно, но молчит.
– Бинхэ, – он редко зовет Бинхэ по имени, и оттого тот весь обращается во внимание, комок усталости и страха, – в прошлом году ты пропустил фестиваль фонарей. Пойдешь ли ты на него в этом году?
Бинхэ отчаянно не хочет. Качает отрицательно головой, думая о пахнущих деревенской грязью людях, разваленных домиках и плотно забитых детьми улицах.
– Хорошо, – Цинцю кивает. – Тогда мы сможем посмотреть отсюда. – Он кивает вновь, отчего-то удовлетворенный, и лицо его совсем слегка светлеет, но Бинхэ, научившийся читать настроение учителя, замирает, как перышко, подхваченное двумя разными ветрами, когда замечает.
Цинцю тут же прячется привычно за веером. И даже смотреть перестает, направляя взгляд в сторону, где расположена деревня.
– А теперь отпусти меня и пойди вымойся. Грязный.
Бинхэ смущается, отпуская. Но чувствует, что слезы совсем остановились. Чувствует, как влага на щеках на морозе застывает. Ступает уже было шаг, но останавливается. Чужая ладонь едва ощутимо оглаживает его макушку спорым и неестественным движением.
Сердце заходится. Цинцю разворачивается и направляется к себе, оставляя Бинхэ наедине с собой.
Он с удивлением понимает, что плакал только оттого, что боялся казаться учителю таким же, как те люди из деревни. Но ведь если бы это было так, учителю было бы мерзко и тронуть его. Тепло разливается в груди от осознания, что он не похож на них. Для Шэнь Цинцю, его учителя, его божества, он лучше всех иных.
VII
Бинхэ снова и снова ломает голову над одними и теми же вопросами по кругу. Его интересует, каким было прошлое учителя, почему он жил здесь один и как долго. Больше всего его интересует, что у учителя на уме. К несчастью, даже спустя года ни один из этих вопросов не приоткрывается ему откровением.
Бинхэ растет физически. В один день он решает добавить к своим занятиям искусством занятия с мечом. Получается у него удивительно хорошо, хотя его учителями в этом деле и были одни лишь рукописи да редкие учительские насмешки.
Бинхэ растет морально. Он больше совсем не боится выходить в деревню. Хотя первое время у него и тряслись коленки. Теперь он приносит из деревни по несколько медных монет в день за помощь тут и там, а иногда и рукопись или свиток. Сам он их почти не читает, кроме тех, из которых узнает об искусстве меча, но одобрительный взгляд, который он получает от Шэнь Цинцю, стоит каждой потраченной монеты.
Так они узнают, что знания о человеческом правописании Цинцю имел несколько устаревшие. Занятия на некоторое время приостанавливаются, пока учитель обучается заново. За дело он берется с охотой, как кажется Бинхэ. Учитель закрывается у себя, всей душой отдаваясь делу.
Бинхэ думает, сколько же нужно времени, чтобы сам язык, который ты знаешь, изменился. Навскидку, получается очень много, и отчего-то Бинхэ тревожится и грустит.
Спустя столько времени, Бинхэ не очень помнит точную дату своего дня рождения, ведь о нём всегда сообщала ему матушка. По наступлении очередной зимы, он удовлетворенно кивает, решая, что с этого момента будет считать свои дни рождения от первого выпавшего на землю снега.
Когда выпадает снег, он решает, что с этого дня ему уже не тринадцать, а четырнадцать. На ужин он старается приготовить особенно вкусно, желая в качестве подарка получить благодарность учителя.
– День рождения? – звучит насмешливый вопрос. Бинхэ не видит, опустив голову в тарелку, но знает, что учитель вскидывает свою тонкую бровь в насмешливом выражении. – Этому учителю казалось, в прошлом году это был другой день.
– Этот ученик не помнит точной даты своего рождения.
Бинхэ давно уже научился не робеть, разговаривая с Цинцю. Главным было не смотреть на него, иначе слова насовсем застревали в горле, царапаясь внутри испуганными зверьками.
Кажется, что на этом разговор себя исчерпывает. Бинхэ не желает замолкать так вскоре.
– А что насчет вашего дня рождения, учитель?
– Это неважно. – знакомые резкие интонации на этот раз задевают особенно сильно.
Бинхэ обидно. Он голой душой открывается учителю, раскрывая всё о себе, самого себя до единой черточки. Позволяет создавать из себя всё, что учителю угодно. Но тот не позволяет узнать о себе и совсем малого. Разочарование гулко простреливает в его груди.
– Учитель, этот ученик так жалок, что ему совсем нельзя довериться?
Кажется, учитель удивляется. Бинхэ всё ещё боится поднять взгляд, но тишина начинает давить со всех сторон, набухающая, как старая тряпка набухает от воды, миг за мигом.
Бинхэ проигрывает в тот момент, когда поднимает взгляд. Учитель смотрит на него с холодным равнодушием, знакомо прикрываясь веером. Бинхэ видит, как он великолепен и как далек. И всё же, холод чужого взгляда опаляет внутренности кипятком.
Бинхэ вскидывается, направляясь на выход. Даже когда закрывается дверь, он не слышит ни звука.
Около одного шичэня он бродит по лесу, согревая себя внутренней энергией. Он совсем недавно научился её собирать. Даже Цинцю ещё не знает. Он хотел показать ему. Кажется, больше не хочет.
Гнев и обида клокочут в нем бурей. Разве не достоин он знать хоть немного о прошлом того, кому вменил свою жизнь всю и без остатка?
Решает вернуться он совсем скоро, когда накатывает усталость от долгого накопления внутренней энергией. Прокрадывается на территорию святилища бесшумно. Совсем не хочет видеть учителя. Злость и такое непривычное разочарование червями изъедают ему нутро, и от их копошения Бинхэ кажется, что он сходит с ума.
Бинхэ не желает видеть учителя, но пусть и на самое малое время, но желает стать достойным его, понять его.
В тот вечер они не встречаются в любом случае. Пугается Бинхэ, не встречая учителя ни утром, ни днем. Снег сыплет, не прекращая. Больше не день рождения Бинхэ, и потому снегу он совсем не радуется.
Неужели Шэнь Цинцю настолько в нем разочаровался, что оставил его одного? Бинхэ не мыслит здраво, уверенный к концу дня, что остался один.
Он раскрывает покои учителя, ожидая увидеть, что они пусты. Но это не так. Учитель лежит на кровати, бледный, с разметавшимися по подушке волосами. Он кажется Бинхэ совсем уязвимым, уставшим и слабым.
Мир трепещет ударами сердца Бинхэ, кружится перед глазами на все лады. Он делает всего пару широких шагов, непочтительно падая на колени перед самой кроватью.
– Учитель, что с вами?
Медленно открываются зеленые глаза. Бинхэ смотрит в них и видит: там нет ни злой иронии, привычной, как собственное отражение в озерной глади; нет там и злости. В этих глазах шелестит скрипучий лес усталости, древний и опустевший.
– Звереныш, – почти шепотом, – принеси сюда бочку и наноси воды. Поможешь мне. – он хмурится, наверняка думая, стоит ли давать объяснения. Бинхэ совсем не хочется никуда уходить, и он вцепляется в постельное белье изо всех сил. Цинцю недолго ждет, а затем вздыхает. – Всё нормально, Бинхэ. Ничего страшного. Сделай, как я прошу. – страшно и непривычно терпеливо для учителя.
Хотя Бинхэ так и не дожидается объяснений, он тут же бросается исполнять просьбу. Как будто он и не был обижен, не был разочарован и убежден, что его оставили совсем одного. Учитель нуждается в нём. От этого в Бинхэ всё разрывается на части, выходя из тела судорожными вдохами-выдохами в попытках успокоиться.
Бинхэ делает, как его просили. Кажется, Цинцю выглядит совсем немного лучше, чем было. Бинхэ с тревогой собирается уже было уходить, но слышит голос.
– Бинхэ. Помоги мне. – слова даются ему с трудом. Неясно только, с моральным или с физическим.
Бинхэ боится даже думать. Его движения совсем деревянные и далекие от дела, когда он и в самом деле помогает Цинцю встать с кровати, а затем избавиться от верхней одежды. Затем его всё же просят отвернуться. Вновь поворачивается он только после всплеска воды.
Жарко то ли от кипящей крови, то ли от горячего пара. Бинхэ стоит, как вкопанный.
– Этому учителю нужно давать указания о том, что Бинхэ следует делать, каждый раз, когда он открывает рот? – не выдерживает наконец Цинцю.
Хотя голос его совсем тихий, это звучит привычнее просьб о помощи, и Бинхэ спохватывается. Спешно принимается за дело.
Он промывает волосы учителя, аккуратно распутывая их пальцами. Раньше он и не думал, что они могут так запутаться. Со страхом представляет, как Цинцю метался по кровати в приступе неясной болезни. Задается вопросом о том, могут ли небожители вообще болеть. Знает, что ему не ответят, поэтому и вовсе не спрашивает.
Цинцю под его руками совсем как будто тает. Откидывается на стенку бочки, прикрывая глаза. Позволяет делать с волосами все, что только захочется Бинхэ. Не ругается даже когда он случайно слишком резко дергает его за прядь. Бинхэ и сам замирает было, готовый терпеть ругательства, но, когда не слышит их, смелеет. Наслаждается всем нутром моментом.
В следующий раз первым голос вновь подает Шэнь Цинцю.
– Бинхэ, ты можешь пообещать мне одну вещь?
– Конечно, учитель.
– Никогда не разочаровывайся во мне.
Мыльная вода с характерным звуком стекает с волос в бочку. Духота в покоях становится совсем невыносимой.
– Никогда. – обещает Бинхэ.
Сущая мелочь. Он ведь и без того знает, что просто не способен разочароваться в учителе. Выходит вовсе и не обещание, а только лишь голое признание.
После этого, кажется, учитель перестает притворяться сильным и несгибаемым, и между ними устанавливаются новые договоренности, в том числе о том, что Бинхэ будет помогать учителю ухаживать за волосами. Бинхэ только рад.
VIII
Бинхэ не успевает исполниться и пятнадцати, когда он, жмурясь и откровенно подмерзая на осеннем ветру, встречает человека, излучающего яркое сияние.
– Здравствуй, Бинхэ.
Бинхэ присматривается. Черты небожителя, представшего перед ним, кажутся ему идеальными настолько, что отталкивают. Будто искусственно созданный облик, небожитель выглядит таким далеким от людей и человеческой жизни, что не вызывает и толики восхищения.
Служитель небожителя, прекрасного в тысячи раз более, Бинхэ совсем не боится. Расправляет наоборот плечи, пытаясь стать больше, чем есть на деле, и уважительно кланяется. Только на колени не становится.
– Я осведомлен о твоих успехах. Это ведь ты недавно защитил молодых дев от неупокоенных духов?
Бинхэ задумывается. Да, это похоже на него. Кажется, пару раз такое бывало. Он улыбается про себя, вспоминая о том, как после они возжигали благовония его учителю.
В последний год Бинхэ и правда начал выполнять работу, как культиватор, уничтожая изредка злых духов.
– У тебя большой потенциал. Я хочу видеть тебя своим небесным помощником.
Облачко пара вырывается изо рта Бинхэ. Он округляет глаза, удивляясь и впрямь.
– Это ничтожный просит прощения, ведь он даже не знает, кто этот господин. – Бинхэ кланяется. Скрывает за рукавами улыбку, коротко подмечая ошарашенный вид небожителя.
У Бинхэ не очень-то много времени, и потому он старается наспех придумать, как побыстрее отделаться от этого небожителя. Бинхэ вообще мало дела есть до кого-либо, кроме учителя, который наверняка ждет свой ужин. Бинхэ и так сегодня задержался, заговаривая зубы торговке рукописями. Отчего-то все женщины, завидев его, тут же начинали трепетать от его вида, предсказывая, каким красивым мужчиной он вырастет. Впрочем, Бинхэ едва ли думал об этом слишком много до того момента, пока однажды Цинцю не подметил, что Бинхэ стал выглядеть “куда сноснее, чем в более раннем возрасте”.
– Могу я откланяться? – откровенно говоря, Бинхэ в любом случае собирается это сделать.
– Стой. – говорит небожитель. – Твой учитель... – Бинхэ навостряет уши, замирая на месте, так и не успев сделать ни шага. Небожитель, однако, решает сказать нечто иное. – Ты молод, Бинхэ. Но если ты останешься с ним, то пожалеешь.
Внутри Бинхэ тотчас взрывается. Уже не таясь, насмешливо смотрит снизу вверх в чужие глаза. Складывает руки для поклона ещё раз.
– Благодарю господина за ценнейшие наставления. Этот Бинхэ примет их к сведению. До свидания.
Улыбается, но скорее зубы скалит. Не остается даже, чтобы посмотреть на реакцию. Гордой походкой продолжает подъем в .
Что может знать кто-то вроде него о Шэнь Цинцю?
За вечерней трапезой Бинхэ пересказывает произошедшее своему учителю. Глазам своим не верит, когда бросает аккуратный взгляд и видит улыбку на вечно холодном лице. Смотрит уже во все глаза, понимая, что даже прятать её за веером никто не станет.
– Звереныш, это был небожитель из пантеона старших богов. – журит его Цинцю. – Наверняка, он был очень оскорблен.
Бинхэ охотно сыплет подробностями. Видит и как будто из-под толщи воды слышит, как учитель смеется.
– Как невежественно. Я вынужден добавить к твоим занятиям дополнительные часы.
Бинхэ млеет. Смотрит совсем очарованно. Даже часами заучивая имена и титулы других небожителей, разве посмеет он запечатлеть в памяти образ хоть одного иного, кроме того, кого он видит перед собой?
IX
И всё же, семена слов незнакомого небожителя падают в удивительно подготовленную почву, только не в том смысле, в котором тот хотел. Бинхэ крутится перед зеркалом, как самая самодовольная из птиц. Разглаживает складки своих одежд. Впервые подмечает и впрямь, какие точеные у него черты.
Взрастая рядом с настоящей божественной красотой, Бинхэ уверяется, что он лишь грязь. Встречая уродство людское и божественное, уверяется, что настоящая грязь – это они. А сам он пускай и не может потягаться с Шэнь Цинцю, но уж всяко обгоняет многих иных. Хотя бы оттого, что до иных учителю и вовсе нет никакого дела.
Когда на Бинхэ снисходит эта мысль откровением, он вовсе перестает робеть. В корне меняет свою привычную тактику белого лотоса, изредка и к месту возвращаясь к ней.
Сразу не может раскусить, нравится ли Шэнь Цинцю, что он больше не сутулится и не прячет глаза за волосами, но раскусить того всегда было тяжело.
Становясь увереннее в себе, Бинхэ открывает в себе новые грани. Например, те, что связаны с желаниями его плоти. Низменное в себе он принимает с равнодушным смирением. Раз ему ни за что не стать настолько идеальным, как его бог, есть ли смысл пытаться?
Первую девушку он познает вскоре после окончания зимы его шестнадцатилетия. Дочь торговки книгами в разговоре робеет перед ним, как дура, но в физической близости отдается с таким жаром и опытом, что вскоре после окончания Бинхэ охватывает запоздалое омерзение, от которого он отмывается в ледяном источнике, скребя кожу до красноты.
А вот ощущение физической близости ему нравится. В определенной степени он упивается и чувством власти, возникающим, когда девушки виснут на нем, пытаясь одна затмить другую.
– Бинхэ. – с непроницаемым, как обычно, видом, начинает однажды его учитель, – юные девы стали часто пробираться сквозь лес к подножию горы, чтобы вознести мне молитвы. Это твоя заслуга?
Бинхэ с гордостью кивает. Не надеется на похвалу, не получив её за жизнь ни разу, но ищет хотя бы признаков одобрения. Обжигается льдом чужих глаз.
– Недавно испившие уксуса девы одна за другой приходили к подножию горы и молились о том, чтобы у одного жеребца отсох его половой орган. – словно невзначай, учитель вместо привычного веера в руках крутит незнакомый Бинхэ изящный кинжал. – Я редко прошу этого ученика о совете, но, может, в этом деле он способен мне его дать? – Цинцю смотрит пристально, давая понять, что не шутит.
Бинхэ ни капли не стыдно, что он сорвал цветки этих дев, ведь они сами просили о том. Но жгучий стыд опаляет его нутро оттого, что об этом узнает Цинцю.
– Этот ученик понял учителя. Больше этого не повторится. – Бинхэ с почтением кланяется. – Этот может идти?
Учитель, кажется, по-прежнему думает о чем-то, не выпуская кинжала из рук. Стыд и волнение, поднявшиеся в душе Бинхэ, нашептывают ему о том, что следует поскорее скрыться с глаз учителя и заняться делами, которые помогут занять голову.
– Если ты вознамерился и в самом деле уподобиться зверю, этот учитель не ударит и пальцем о палец, чтобы тебя остановить. – говоря это, он наконец откладывает кинжал, чересчур громко, на взгляд Бинхэ, опускающийся на поверхность стола. – Но делить пищу со зверем он не станет также.
Взгляд учителя обжигает уже почти буквально, и Бинхэ чувствует это пламя где-то глубоко в своей груди танцующими алыми язычками-всполохами. Они хороводятся в нем, и Бинхэ подчиняется этому пожару, как подчиняется сноп сена единой выбитой на него искре.
– Если этот ученик всё понял, он может быть свободен. – Вид Шэнь Цинцю вновь становится привычно непроницаемым, словно ему и вовсе нет ни до чего в мире дела.
Бинхэ смазано кланяется, полыхая щеками, как самая застенчивая из всех дев, которых он знал, и сбегает. Только окунув голову в ледяную воду источников, Бинхэ нащупывает наконец слова, которые так долго не могли сформироваться в нем в единую мысль: ни одной власти он не жаждал так сильно, как власти над учителем. И в то же время подчинялся ему он так раболепно, что без этого подчинения едва ли мог помыслить свою жизнь.
Выходил тупик: завязывался узел из желания обладать по-животному физически и по-человечески морально. В самом сосредоточении этого узла находилось его Божество – Шэнь Цинцю.
X
Бинхэ ощупывает границы дозволенного с аккуратностью совсем не зверя, но умелого охотника, пытающегося дышать в унисон шелесту травы, в котором притаилась добыча, готовая чуть что и сама порвать в клочья.
Бинхэ знает, что за полгода раздается в плечах ещё больше, но всё же с удивлением замечает, что ростом уже почти догнал учителя. Что-то в нем довольно урчит от мысли о том, что он станет ещё выше, что его усердия в тренировках с мечом не пройдут даром и мышцы продолжат наливаться сталью. Цинцю был подобен кинжалу, острому, утонченному и смертоносному. Бинхэ считал самого себя похожим скорее на меч: неизящный, но мощный.
Знойные вечера в довершение душных дней выводят учителя на нервы. Бинхэ знает: неважно, сколько талисманов для охлаждения он нарисует, учитель просто ненавидит жаркие дни. В худшем случае, когда настроение Цинцю плохо настолько, что он даже не берет в руки рукописей, Биихэ старается не попадаться ему на глаза даже в своем нынешнем возрасте, что уж говорить о том времени, когда его таскали за уши и колотили чаще, чем называли по имени.
Сейчас Бинхэ понимает, что учитель злится далеко не на жару, прекрасно справляясь с ней при помощи охлаждения своего тела энергией ци. Учителю не нравится вообще всё, что несёт в себе лето: то, как рано встает и как поздно заходит солнце, как оживляются насекомые и люди. Кажется глупым, что Бинхэ не понимал этого раньше, но, похоже, мороз внутри Шэнь Цинцю сопротивлялся любому теплу, пытающемуся его сломить. Бинхэ был самонадеян, но считал, что у него непременно получится сломить этот мороз.
С удивлением Бинхэ подмечает, насколько рутина учителя зависит от его действий на протяжении дня. Без них тот будто и вовсе не проживает жизнь, похожую на человеческую.
Например, Цинцю может и вовсе не есть, читая книгу до самой ночи. Правда, затем у него неизбежно портится настроение и он хмурится и язвит едва ли не каждый раз, когда открывает рот, а потому Бинхэ редко игнорирует приемы пищи. Он может и вовсе не спать, но, похоже, любит это. И не очень любит пробуждаться.
Совсем не любит вести занятия, но каждый день обучает Бинхэ литературе и другим предметам. Даже спустя столько лет, Бинхэ едва ли научился слушать его на занятиях, не засматриваясь. Скорее, наоборот, с каждым годом его умения всё ухудшаются.
От жары Шэнь Цинцю становится еще ленивее. Бинхэ посмеивается, привычно позволяя учителю проводить дни в подобие сладкой неги, ленивым и умиротворенным. Он готов работать круглыми сутками, если ему будет позволяться иногда по вечерам смотреть на учителя.
Учитель слаб физически, и Бинхэ находит это очаровательным.
– Звереныш, – заговаривает учитель с ним первым.
Бинхэ занимается тщательным расчесыванием и промасливанием черных волос в своих руках, почти урча от удовольствия. Ума в нем по вечерам остается на самом краешке, в самый раз, чтобы не позволять себе действовать опрометчиво.
Стоит учителю заговорить, Бинхэ весь обращается во внимание.
– Сколько, говоришь, тебе лет?
– Отвечая на вопрос учителя, этому ученику вскоре исполнится восемнадцать лет.
Учитель задумчиво хмурится. Кажется, все свои эмоции он выражает через эти морщинки, собирающиеся у него между бровей. Бинхэ давно научился различать все оттенки учительской эмоциональной окраски, и потому, видя в отражении зеркала, что не предвидится ничего плохого, продолжает в том же темпе заниматься чужими волосами, готовясь вскоре приступить к плетению косы на ночь.
– Оставь формальный тон, звереныш. – Учитель машет рукой, расслабляясь и почти нежась под руками Бинхэ, принимающегося делать ему массаж головы, которому он научился у сестричек из весеннего дома, когда в последний раз посещал тех. – Скажи, ты нашел спутницу на пути совершенствования? Хочешь ли ты покинуть гору?
Бинхэ замирает.
Обстановка в комнате ощутимо и резко мрачнеет, и учитель тут же подбирается, почти вырываясь из рук Бинхэ, будто замечает наконец, как непозволительно близко для их статусов они находятся друг к другу: учитель всего в двух слоях одежд, ещё немного и облокотящийся на своего ученика, и ученик, наслаждающийся этим и едва не напевающий от счастья.
Бинхэ стремительно падает на колени перед ногами учителя, склонясь лицом в пол.
– Учитель, прошу, не выгоняйте меня. Я буду стараться сделать всё, чтобы угодить вам, если вы позволите мне остаться.
Они вдвоем замирают в напряжении. Даже сам воздух, Бинхэ кажется, замирает на месте, не подвластный вдохам и выдохам, ведь вскоре Бинхэ начинает казаться, будто он задыхается.
– Подними голову, звереныш. – неясным тоном говорит учитель. И сам рывком поднимает чужую голову за волосы. Бинхэ не сопротивляется, но от такого резкого обращения всё же чувствует боль. – Ты меня, кажется, не понял.
Лицо учителя становится совсем нечитаемым, но Бинхэ кажется, что в глубине зеленых глаз плещется что-то почти преступно довольное. Рот Бинхэ приоткрывается, а всё тело наливается свинцовой тяжестью.
– Даже умоляй ты меня об обратном, я бы не позволил. Даже если бы та шавка умирала бы без тебя. Я спас тебя и ты должен быть здесь. – Цинцю не говорит, но почти шипит.
У Бинхэ напрочь срывает крышу. Он не может думать ни о чем, кроме чужой руки, схватившей его за копну кудрявых волос, ни о чем, кроме этого властного голоса. Он хватается руками за чужие колени, едва видимые за всего лишь двумя слоями одежд, и разве что не на слюну исходится.
Бинхэ принимается полубезумно шептать о том, как прекрасен его учитель, как он его обожает и никогда в жизни не оставит. Кажется, Цинцю удивляется, вздрагивая и отпуская чужую голову, которая тут же находит новое место в тонких коленях и складках одежды небожителя.
Он шепчет и шепчет, пока не заканчиваются все слова, и почти что льет слезы. Учитель сидит с такой ровной спиной, будто проглотил палку, но ждет, пока Бинхэ вернется в норму. Когда Бинхэ заканчивает, он тут же чувствует тонкую ладонь, перебирающую его волосы, кажется, со всей нежностью, на которую способна.
– Правильно, звереныш. Ты молодец.
В тот вечер Бинхэ заканчивает уход за волосами небожителя в каком-то полностью опустошенном состоянии, а ночью с остервенением и злобой ласкает себя, уткнувшись носом в халат учителя, оставленный им на стирку.
XI
– Цинцю, пробует однажды Бинхэ про себя.
Он сидит у низкого столика, уткнувшись головой в скучные рукописи с историческими очерками. И думает вдруг, отчего никогда не звал небожителя его именем.
Улыбается, повторяя ещё несколько раз.
Обмирает, когда веер поддевает его подбородок. Интуитивно и вовсе не сопротивляясь поднимает голову. Небожитель склоняется над ним. Пряди его волос совсем слегка осыпаются из-за его плеч, прикрывая Бинхэ солнце, а чужой цепкий взгляд будто ищет что-то.
– Звал, звереныш? – настороженное.
Его не ругают. Это опаляет внутренности удивительной дикой смелостью, и он почти жмурится от того, как урчит внутри него довольное нечто, желающее поглощать каждый жест учителя.
– Да. – Бинхэ чуть подается навстречу, едва уловимо, но Цинцю, конечно, замечает.
Оба замирают, начиная свою игру. Учитель как-то по-кошачьи щурится.
– У этого учителя нет времени на твои игры. – говорит, уже вступив в неё.
– Этот Бинхэ всего лишь хотел попросить учителя побыть рядом.
Осмелев, он обхватывает руку, держащую веер, притираясь к ней щекой. Ослабший веер упирается ему в ухо. Холодная рука замирает. Бинхэ замирает тоже, с каким-то даже извращенным предвкушением внутри себя.
– Хорошо. – лишь говорит, однако, учитель, забирая свою руку. Затем он и в самом деле присаживается рядом.
Они просто сидят вместе. Спустя некоторое время заводят разговор об одной из исторических рукописей. Разговор, правда, быстро обрывается. Бинхэ смотрит период написания рукописи: более пятисот лет назад.
Учитель говорит о тех событиях так, будто в те времена был уже глубоким старцем.
Бинхэ готов рычать от злобы на то, что так и не узнал ничего об учителе. Ему мало. Он хочет больше: знать, видеть, трогать.
Бинхэ вскоре понимает, что обогнал в росте учителя и, чтобы поправить тому сбившееся на ветру ханьфу, теперь приходится немного склоняться.
С этого момента Бинхэ понимает, что, стоит назвать учителя по имени, он становится куда податливее.
XII
В один день внутренне напряжение Бинхэ взрывается подобно снопу искр от столкновения двух клинков. Трещавшая по швам сыновья почтительность сыплется на пол осколками фарфора.
Он промывает чужие локоны со всей тщательностью, распутывая черную гладь волос так тщательно, будто от этого зависит его собственная жизнь. От жары в комнате на его лбу выступает пот, но он думает лишь о своём учителе. Дыхание учащается. Хочется разговаривать.
– Учитель, вы стали так ленивы.
Цинцю даже не утруждает себя словесным ответом. Только взмахивает рукой, и из бочки с нагретой водой на Бинхэ летят брызги. Бинхэ только жмурится, больше от волнения и внезапного головокружения, чем от воды, попадающей на лицо.
– Учитель, разве я не прав? – он говорит это, массируя кожу головы Шэнь Цинцю привычными заученными движениями. Именно так, как тот любит. – Вы просыпаетесь, потому что я бужу вас. Затем я подаю вам завтрак в постель, помогаю вам одеться, убираю вашу комнату, пока вы читаете одну из книг, принесенных, между прочим, тоже мной из деревни. Я кормлю вас обедом и ужином, а затем мою ваши волосы. И ещё успеваю работать. Я ваш ученик или слуга?
Цинцю, кажется, думает. Но едва ли это занимает его надолго, как, впрочем, и любая мысль.
– О многом из этого ты умолял меня сам. Жалеешь теперь, звереныш?
Жар вновь опаляет грудь Бинхэ, и он не выдерживает. Тычется носом в мыльную кожу у шеи учителя, сжимая руками чужие плечи. Точнее, пытается ткнуться, но едва успевает склонится, как лоб встречается с кончиком любимого веера учителя.
– Кем ты себя возомнил? – почти шипит, оборачиваясь в профиль, давая изнывающему Бинхэ насладиться мигом живых своих эмоций, ещё не потухших в привычном равнодушии. Чудится даже удивление сначала, но тут же раздражение. Едва ли небожитель, проживший так долго, ещё сохраняет способность удивляться.
Бинхэ не отвечает, но дышит тяжело и загнанно. Смотрит сначала побитым зверем, потом голодным волком. Озлобленным. Еще чуть миг промедления – оскалит зубы и вцепится в нежную плоть.
– Я хочу своей награды, учитель.
– Разве она не в том, что ты до сих пор жив? – колет, как умеет: больно попадая в самую суть. Бинхэ и сам думает, что не в праве просить большего, но он и не просит – требует, готовится разодрать добычу, если только представиться подходящая возможность. Только запоздало понимает, что Шэнь Цинцю ничуть не добыча, а сам самый страшный охотник из всех возможных, потому что оружие его – холод зеленых глаз, непереносимых горных источников холод, пугает Бинхэ больше всего на свете. Но поздно сворачивать с тропы, на которую уже успела ступить неосторожная нога.
– Это было так давно. Теперь мне этого мало. – чуть отстраняется. Воздух распаляется вместе с огнем во взглядах напротив. Кто первый отведет взгляд – тот проиграл бесповоротно. – Я не попрошу о многом, учитель.
– Многое – это уже то, как ты вцепился в меня, маленький ублюдок. Убери свои лапы от меня. – ещё чуть-чуть, и прозвучит “выметайся”. Но эта злость – не холод. И Бинхэ сносит злость с тем же терпением и спокойствием, как всегда сносил удары веером и кнутом.
Бинхэ отстраняется. И впрямь убирает руки. Дает Цинцю пространство. Не разрывает только эту битву взглядов, глубоко карих против ледяных зеленых.
– Цинцю. – склоняясь вновь. Наслаждается этим именем, почти лично вложенным учителем в его уста позволением называть небожителя так.
– Наглец. – с отвращением, не сдаваясь ни взглядом, ни телом.
И тогда Бинхэ всё же осуществляет задуманное. Тычется разгоряченным лицом в мыльное плечо, обхватывая руками чужое тело, напряженное, будто изваянное из камня. Пахнет привычными мыльными травами. Ло Бинхэ знает этот запах до единой ноты, но кажется, будто и вовсе слышит впервые. Прикрывает глаза, застывая и сам, подобно статуе. Слушает, как сердце заходится в груди. Только пытается делать вид, что спокоен. Губами прикладывается к венке на шее Цинцю, выступившей от злости. Сердце его бьется глухо и сильно, но так же медленно, как и обычно.
– Выметайся, Бинхэ. – слышится тот самый холод, и Бинхэ хмурится, но отстраняется. – Не смей показываться мне на глаза.
– Слушаюсь, учитель. – церемонно кланяется, но уже от двери бросает: – Что бы я ни делал, Цинцю, в самом деле ты никогда от меня не избавишься. – не до конца понимая, почему, Бинхэ все же знал это.
Ледяная тишина в ответ. Бинхэ, оказавшись на сырой улице, отрешенно пытается вспомнить, кто же выиграл в их битве взглядов.
XIII
– Этот Цинцю позволит этому ученику поцеловать его?
Лицо Цинцю застывает ледяной маской. Взгляд упирается в строчку книги и не движется. Всем телом Шэнь Цинцю замирает, будто готовясь к нападению. Бинхэ от такого зрелища млеет, подобно змее на разгоряченном летнем солнцем камне. Он обожает, когда учитель теряет контроль.
– Бред. Уходи прочь.
– Цинцю. – журит Бинхэ.
Получает наконец острый и колючий взгляд. Читает в нем презрение вперемешку со смутной опаской.
На столе до сих пор стоят расставленные блюда с едой, когда Бинхэ упирается ладонью в середину, нависая над учителем грудой сухих мышц.
– Позволит?
Цинцю не отвечает, сжимая руку на веере. Когда он слегка приподнимает голову, Бинхэ тут же припадает к желанным губам в поцелуе. Нутро удовлетворенным животным, добравшимся до дичи, рокочет, когда Бинхэ кладет свободную руку на тонкую шею Цинцю.
Тот отстраняется, как может, далеко. Смотрит злобно.
– Цинцю, – выдыхает стоном Бинхэ, ногтями оцарапывая бледную шею, – мне мало.
– Не переношу тебя, животное. – и подается вперед для нового поцелуя, болезненного и долгого, перемежающегося с укусами. Вкладывает, как кажется Бинхэ, в этот поцелуй весь свой характер, жесткий и колючий.
Бинхэ млеет совершенно натурально, сметая со стола еду, чтобы перемахнуть через него и повалить учителя на пол, поддерживая своей большой ладонью чужую голову.
Поцелуи обоих становятся совсем похожи на укусы. Бинхэ, кажется, переусердствует. Чувствует привкус крови во рту.
Ледяные руки небожителя распахивают его ханьфу, принимаясь царапать кожу. Учитель отдается этому моменту целиком – Бинхэ понимает. И от этого голову кружит совсем уж с невероятной силой. Но он все же знает, что делает, а потому хватает руки небожителя в одну свою.
Улыбается якобы виновато в разъяренное лицо небожителя, открывшего глаза не только буквально, но и на ситуацию.
– Помнит ли этот учитель то, что сказал этому Бинхэ несколько лет назад?
Вид небожителя делается почти удивленным, будто он не может припомнить. Впрочем, Бинхэ и так собирался сказать те слова. Он склоняется над чужим ухом, переходя на шепот.
– Этот учитель зарекался не делить пищу со зверями. О, – продолжает он, с тем же виноватым видом отстраняясь от небожителя, – как же этот Бинхэ может настаивать на продолжении, если, конечно, этот учитель…
Незапахнутое ханьфу и растерзанная ногтями кожа поддерживают издевку, и Цинцю мрачнеет насовсем, изо всех сил отталкивая от себя Бинхэ.
– Вон. – указывает небожитель на дверь.
И Бинхэ уходит. Учитель знает теперь, что о продолжении нужно просить. А Бинхэ знает, что тот попросит. Рано или поздно.
От чужой ярости бурлит возбужденная кровь.
XIV
– Выходишь за рамки приличий. Отпусти.
Но бинхэ держит. Чужая тонкая щиколотка в его руке, губы на выпирающей косточке, дорожка поцелуев выше, ближе к колену, и – хлесткий удар веером, задевающий ухо.
Они ведут эти игры уже несколько месяцев. Бинхэ больше не спрашивает о поцелуях, но забирает их сам. Принявший правила учитель иногда и вовсе первым вступает в игру. Проиграет тот, кто первым настоит на продолжении. Пока никто не сдавался.
– Цинцю, – тон осуждающе насмешливый, рука сжимается вокруг ноги, – у тебя мурашки по коже пошли. – бинхэ смотрит и видит: зеленые глаза закрываются, губы поджаты, суровая складка бровей.
Бинхэ знает, что балансирует на краю между очередным чужим взрывом и внезапным равнодушным спокойствием и принятием. Чувствует, как переваливаются тяжело мысли в голове учителя, едва проснувшегося, разбуженного так неприлично.
Чернильные волосы каскадом сыплются по плечам, и Бинхэ с упоением думает о том, что ему предстоит расчесать их сегодня и уложить в прическу. Вечером, возможно, вымыть. Он любит эти мягкие волосы и это выученное выражение лица.
Резким движением притягивает Шэнь Цинцю к себе ближе, щекой укладываясь на чужие колени. На нём только нижние одежды, но Бинхэ всё же кажется – этого слишком много.
– Разрешите ли этому Бинхэ разделить с вами кровать? – почти мурлычет соблазнительно Бинхэ.
Тишина повисает трескучая, натянутая, как струна гуциня, готовая вот-вот лопнуть.
Учитель подтягивает его за волосы вверх, и Бинхэ с радостью поддается, сходу едва не вгрызаясь в тонкие губы. Стоять на коленях вскоре становится неудобно, и он забирается на кровать, сначала нависая над учителем, а затем резко меняя их позиции, усаживая небожителя прямо на себя.
Они разрывают поцелуй на долю секунды, чтобы бросить друг на друга разгоряченные взгляды: Бинхэ – полный похоти, Цинцю – злобы. Стоит, правда, у них обоих, – удовлетворенно замечает Бинхэ, когда учитель склоняется над ним, чтобы оставить укус-засос на шее Бинхэ.
От такого собственничества дыхание Бинхэ совсем сбивается с ритма, и он опускает руки на талию небожителя, принимаясь оглаживать-сжимать её под укусы и аккомпанемент в виде мелодии вдохов-выдохов, тоже чуть более частых, чем обычные.
Сам того не замечая, учитель отирается о стоящий член Бинхэ. От этого Бинхэ сжимает особенно сильно свои руки на чужой талии. Учитель ненадолго замирает, а затем Бинхэ слышит смешок у себя над ухом. И это движение повторяется. Совсем преднамеренное.
– Цинцю, – почти рычит Бинхэ.
Учитель отрывается от чужой шеи, оставляя руки на груди Бинхэ. Держится в основном за счет своих ног и отчасти за счет рук Бинхэ. Взгляд больше не выражает ярости – нет, отнюдь – он выражает довольство одержавшего непростую, но стоящую того победу.
Ему бы венец на голову да и миры захватывать с такими полыхающими глазами, но эти раскрасневшиеся губы – для одного Бинхэ, только для него. И от этого благоразумие отлетает напрочь.
Бинхэ опускает свои руки ещё ниже, сжимая ягодицы небожителя и почти самостоятельно протаскивая того по себе. Толкнулся бы меж ягодиц, только бесконечные слои одежд, чтобы выглядеть приличным человеком, мешают. Раздеваться сейчас не с руки.
Зато одежды учителя едва не прозрачные. Они легкой дымкой скрывают самые важные рельефы, оставляя горящий похотью ум Бинхэ самостоятельно додумывать. Он справляется с этой задачей так упешно, как только может.
Одной рукой продолжая помогать Цинцю тереться о себя, второй Бинхэ притягивает его за затылок для поцелуев. С Цинцю, правда, не поцелуи выходят, а укусы в губы.
Руки на ягодицах Бинхэ сжимает так, что не понимает сам, как не рвет до сих пор тонкую ткань нижних одежд. И, наконец, прикусив чужую губу, изливается на особо резком толчке. Чуть замедляет движения учителя, прежде чем останавливает насовсем. Зацеловывает губы и оглаживает ягодицы.
Цинцю отстраняется. Взгляд - чуть с омерзением, но больше с самодовольством победы.
– Тебе ведь и самому понравилось, – говорит Бинхэ, накручивая чернильный локон прямых волос на палец.
Учитель морщится, отрицая. Начинает было выбираться из чужой хватки, но Бинхэ удерживает вновь, на этот раз за бедра.
– Это не окончательная победа, Цинцю.
А затем перекладывает учителя на кровать.
– Этот ученик нагреет вам воды.
И Бинхэ уходит. Отчего-то ему становится неуютно. Выходя, он даже не оглядывается.
Подобные пробуждения становятся регулярной практикой.
XV
– Учитель, видели бы вы себя со стороны.
У Бинхэ монопольное право смотреть. Он успевает выучить тело небожителя до единой торчащей косточки. Идеальное нечеловеческой идеальностью тело, гладкое, без единого шрама или родимого пятна. Ненатуральное и ненастоящее, как любое возвышенное, что есть в Шэнь Цинцю.
Бинхэ сходит с ума. Так ему кажется.
Пробуя из раза в раз, складывая воспоминания о каждой пробе в стопку трепетно хранимого, Бинхэ понимает, что где-то внутри него бесконечным пространством расползается бездна.
Эту бездну невозможно заполнить или удовлетворить. Она требует всего без остатка: ей мало просто плоти, мало просто признания, мало просто злости. Она хочет всего Шэнь Цинцю. Каждое его воспоминание, все до капли его болотные топи боли. Все его острые углы и крайности. Если в этом человеке есть капля любви хотя бы к одной вещи на свете, Бинхэ хочет себе и её. Хочет выжечь в учителе пустыню своего имени.
Его жадность не знает пределов. В жалких потугах утешить внутри себя бушующее ничего, Бинхэ безутешен.
– Я вам нужен, учитель?
Молчание в ответ. Противоречащее истине, ведь Бинхэ смотрит и видит: разметавшиеся по постели халаты ханьфу, растрепанные волосы и руки, раскинутые в стороны. Учитель раскрыт, весь для него, весь в его руках. Такой хрупкий. Желанный.
– Хочу тебя, Цинцю. – Бинхэ склоняется ниже, к нежной ушной раковине. На коленях держит ноги небожителя, оголенные из-за задравшихся одежд. Оглаживает внутреннюю поверхность бедра, мечтая отрастить клыки или хотя бы когти, чтобы разорвать плоть до мяса, переломить на корню собственное раболепное подчинение и взять свое. – Хочу войти в тебя, быть с тобой…
Это слишком похоже на просьбу, и злость тут же вспыхивает в душе Бинхэ. Но его Бог не прощает ошибок. Зеленые глаза насмешливо сверкают из-под ресниц. Даже лежа под ним, Цинцю смотрит так, будто Бинхэ – грязь под ногами.
– Этот ученик разве забыл, как возносить молитвы богам?
Бинхэ хочется выть от того, как тело подводит его, чутко следуя голосу небожителя.
– Молитвы возносятся на коленях. – слышит Бинхэ шепотом на ухо.
Бинхэ всегда подчиняется, когда дело касается Шэнь Цинцю. Бинхэ и так слишком долго борется со своей агонизирующей потребностью подчиняться.
Он и в самом деле встает на колени.
Бездна в Бинхэ получила без остатка пустышку-тело. Бездна не насытилась.
XVI
– Умоляю вас, учитель, – шепчет Бинхэ, зарываясь лицом в складки чужих нижних одежд, вот-вот, ещё немного – и укололся бы, кажется, остротой этих колен, – ответьте, я ведь вам нужен?
Но Цинцю молчит. Бинхэ бросает в дрожь, стоит ему заглянуть в зеленые глаза сверху. Он всегда в душе подчинялся им безоговорочно, готовый пойти на любые безумства, но что-то отчаянно трескается в нем, когда он видит пустой холод в них. Думает, что глазам таким совсем не идет летняя зелень. Таким глазам подошла бы пепельная серость, пустая, как они сами.
– Учитель, я поклоняюсь вам. Я люблю в вас всё до единого. – он оцеловывает сквозь ткань чужие ноги. Чувствует, как по щекам текут слезы.
– Ты безумен.
Бинхэ отчаянно кивает.
– Цинцю, скажи, что я тоже тебе нужен.
Но он молчит.
Бинхэ устал. Его ненасытное, звериное нутро, желающее обладания полного и всепоглощающего, ревет остервенело, полыхая в истерии. Недостаточно. Мало.
Бинхэ мечтает поглотить душу и узнать все до единой мысли. Но если и остается в Шэнь Цинцю то, что он никогда и никому не откроет, наверняка, это то единственное, чего не хватает Бинхэ, чтобы превратиться из пустой собственности в собственника.
Крепко удерживаемая нога приходит в движение, упираясь Бинхэ в грудь и отталкивая.
– Вон, животное. – почти скалясь, приказывает.
Бинхэ привычно подчиняется. Пустота в нем начинает завывать ветрами.
С этого дня Шэнь Цинцю уходит в уединение.
Через месяц Ло Бинхэ снова встречает небожителя, предложившего однажды сделать его своим небесным помощником. Спустя еще полгода Бинхэ соглашается.
Шэнь Цинцю не успевает выйти из уединения, а Бинхэ уходит, не попрощавшись.