За решёткой окна приюта Святой Ламии тяжёлое небо подпирают высотки. Данте уверен, что должен быть не здесь, а за магистралями — далеко за городом, где небо цвета аквамарина, где вдоль горизонта раскинулись горы. Данте тоскливо. Он бы рад зацепиться взглядом за что-то, кроме унылого лица монахини или серости класса, но окно выходит на кирпичную стену соседнего здания. Данте считает трещины, считает крыши домов, выглядывающие из-за здания, считает птиц — кажется голубей — на откосах, откидывается на спинку стула, чтобы рассмотреть кусок улицы. Может, там есть, что посчитать ещё?
Четверо мальчиков толкают пятого прямиком в лужу. Данте говорит об этом монахине. Монахиня подходит, просит положить руки на стол ладонями вниз и бьёт металлической указкой по пальцам. Данте не вскрикивает, только поджимает губы. Сидящие поблизости ребята вздрагивают.
— Чтобы больше рот без разрешения не открывал.
Поднявшегося мальчишку вновь толкают и размашисто пинают в живот. До конца урока Данте смотрит, как тот, свернувшись калачиком, лежит в луже. Со звонком под гневные крики монахини Данте срывается с места и несётся на улицу, перепрыгивая через ступеньки.
На улице никого.
Данте оборачивается на здание приюта. Может, сбежать отсюда? Но куда? Кажется, он был здесь всегда. А снаружи что? За калиткой — дорога в никуда. Данте ничего о мире за калиткой не знает.
В луже, идущей бензиновыми разводами, его отражение садится в машину. Его отражение направляется домой. Данте тоже хочет домой — к женщине с аквамариновыми глазами, так папа говорил.
Данте запрокидывает голову назад, смотрит в небо — ржавое. Тучи — точно корки налёта на старой скрипящей качели на заднем дворе дома. Он видит, как качается туда-сюда, взмывает всё выше, просит себя быть осторожнее. Ещё очень рано. По утрам горы обнимает туман.
В голове у Данте тоже туман, но липкий и холодный. Данте переводит взгляд на окно — на месте глаз у монахини две красные дыры, тень огромных рогов ветвями раскинулась по углам, проскользнула сквозь одноклассников. Нанизанные, точно бусины. Навязанные мысли.
Данте промаргивается, закрывает лицо ладонями. Больно. Внутри головы так больно. И в груди больно. Наверное, поэтому Данте совсем не чувствует нового удара по пальцам, когда возвращается в класс учиться.
И как бы Данте ни старался, учиться у него хорошо выходит только плохому. Монахини твердят: из него ничего не выйдет, он тупой как пробка, его никто не возьмёт, он никому не нужен. Ублюдок.
Данте учится их не слушать, не слушать мир вокруг. Ему совершенно не нравится выбирать между лужей и агрессией без причины. Уроки математики никогда так не пригодятся, как знание: ты или тебя. Данте бы справился, Данте бы не стал выбирать вовсе, но ребят много — совсем нечестно. Данте привык один на один. Но трудно быть честным перед страхом оказаться на дне пищевой цепочки. И когда в очередной раз старшие зажимают Данте после завтрака, он умыкает у обидчиков заточенный столовый нож.
Данте учится плохому, но плохим становиться не хочет. Маме бы это не понравилось, да и отражению тоже. Данте просто привыкает к правилам.
Всё не становится хуже одним днём — к этому вело. Его заверяют: он впечатлительный, но Данте увидел демонов раньше, чем прочитал о них в книгах. В приюте Святой Ламии они скрываются у всех на виду, нависают тёмными фигурами над одноклассниками и требуют, а Данте всё никак не может понять, чего именно. Но слушаться нужно беспрекословно.
У любой игры в прятки есть правила — это бы случилось так или иначе — Данте видит демонов, и демоны замечают это, а следом и его.
— Что ты такое? — Сестра Агата сдавливает запястье до онемения в кисти и продолжает шипеть: — Что ты такое?
Глаза у неё снова — две красные дыры. Вжав голову в плечи, Данте смотрит в алую бездну, задерживает дыхание, когда пол идёт волнами. Если он ничего не сделает, останется здесь навсегда. Папа учил полагаться на рефлексы.
Столовый нож входит в демоническое брюхо беззвучно. Данте хочет вытащить, но пальцы соскальзывают с рукояти. Когти демона смыкаются вокруг шеи, дыхание из раскрывшейся пасти обжигает макушку. Нож наконец поддаётся.
Данте бьёт вновь — вслепую, наотмашь — и его обдаёт горячим дождём. Голова демона откидывается назад как крышка сундука, а на дне вместо игрушек красная мякоть, испещрённая пульсирующими отверстиями, из которых, как из сорванного крана, хлещет кровь.
Демон кряхтит, пытается поставить голову на место. Данте делает несколько шагов назад, вжимается лопатками в стену, крадётся вдоль к выходу, не спуская глаз. Если ничего не получается, если всё выходит из-под контроля, бей и беги. «Бей», — говорил отец. «Беги», — учила мама. «Чего застыл? — спрашивал Данте у отражения, когда то замирало при виде крови и разбитых коленок. — Мне не больно, значит, и реветь нечего. Или ты плачешь за меня?» Не надо его жалеть.
Демон замирает и падает. Лужа крови идёт рябью — оторвавшись от книги, отражение огромными глазами смотрит на Данте.
Данте наконец вдыхает. Кровь на его коже пахнет железом — запах знакомый, заставляющий внутренности скомкаться. Тошнота пережимает горло. Бросив нож, Данте отталкивается от стены и бежит: через коридор приюта, через дорожку гравия, за калитку, через дорогу, вдоль заваленных мусором узких улиц. Челюсти домов грозятся схлопнуться капканом над головой. Данте ныряет в общественный туалет, раскручивает кран, смывает прилипшие к коже ржавые корки крови, вычищает полумесяцы ногтей и поднимает взгляд — щеки у отражения в замызганном зеркале алеют. Взгляд дёрганный. Зрачки — бездна. За спиной отражения — библиотека, потрескивает камин.
В груди затлевает. В горле заседает ком. В носу щиплет. Данте хочет домой. Хочет, чтобы она нашла его, взяла за руку.
Данте не зовёт её. Знает — она не придёт. Не помнит почему, но знает: мама не придёт. Уже никогда.
Слёзы бороздят щёки. Данте захлёбывается в соли, стирает её краем футболки с подбородка. И не может нормально вдохнуть.
Полицейские вылавливают его двумя днями позже.
— Ну успокойся же ты, бесёныш!
Данте упирается, когда его тащат в машину; упирается даже тогда, когда что-то в плече выскальзывает из положенного места и рука становится канатом, который он перетягивает; упирается, пока его заталкивают на заднее сиденье, впивается здоровой рукой в сетку, пытаясь добраться до полицейских. Шурупы жалобно скрежещут. Данте мечется от двери к двери без ручек, выбивает ногами укреплённые стёкла. Его ловят на полпути из машины и фиксируют стяжками.
— Господи, что он такое? — шепчет полицейская напарнику. — Как такое возможно?
Данте делает последнее, что может: он кричит и бьётся, пока не сваливается между сидений. Через несколько часов работники социальных служб, все искусанные, помещают Данте в новый приют. На следующее же утро Данте ввязывается в драку. Или он, или его. И после Данте впервые никто не трогает и не задирает.
Он скрылся из приюта Святой Ламии, его мир стал больше — демонов вокруг тоже стало больше. Данте учился их различать, чтобы не попадаться. Это как с людьми: по кому-то сразу понятно, что человек — кусок говна, а об кого-то приходится обжечься.
Страшно было столкнуться с демоном в первый раз. Немножко — во второй. В третий это уже нахуй просто бесило. В четвёртый — Данте принёс на драку нож. В пятый — меч. Данте приволок за собой мятеж. И тогда до Данте дошло: это больше не игра в прятки.
Стряхнув кровь с меча, Данте поднимает голову гнева, ловит замерший взгляд. Глаза ещё не заплыли посмертной дымкой. Его отражение сидит спиной, на шум поворачивается вполоборота. Тени играют рефлексами. Вместо огромных зрачков бездны у отражения впалые чёрно-синие дыры на глазной орбите. Данте ждёт, что отражение развернётся к нему, но оно возвращается к работе. Хмыкнув, Данте отбрасывает голову и закуривает, пока Лимбо выплёвывает его в реальный мир из кривого зазеркалья.
Утро пахнет солью и заводскими выхлопами. Сидя на стёртых покрышках, Данте упирается локтем в колено, а щекой — в ладонь.
— Что с ним делать будем?
— Мусору место в мусорке. — Данте пожимает плечами. — Тебя мама не учила, что ли?
— Нет, ваще-т.
И правда. Данте вспомнил: мать Пола заколол очередной ёбарь через пару месяцев после родов. А его мама? Данте пытается продраться к воспоминаниям, но женское лицо прячется за алой дымкой. Да-а, щас бы зарефлексироваться до смерти в отходосах.
— Где пакет, уёбок? — Уёбок молчит. Данте пожимает плечами снова и кивает парням, те забрасывают уёбка в металлический мусорный контейнер и захлопывают крышку. — Слушай, я — добрый; мой босс — не очень. Мы же сейчас с тобой по-хорошему.
Ухмыляясь, Пол снимает биту с плеча и ударяет ею по контейнеру. Надо было сразу стучать по коленям. Быстрее бы разобрались.
Поправляя сползающий с плеч плащ, Данте прикуривает очередную сигарету и смотрит вверх — к окнам католической школы приклеивается малышня.
Пол вновь бьёт металлической битой по контейнеру, и контейнер вторит звону колокола на крыше. Откуда-то из травы взмывает птица, голубь. Данте оборачивается и замирает, уперевшись взглядом в тонированное стекло машины.
Отражение напротив незнакомое, сгорбленное — выдыхает сигаретный дым через нос.