Эстер Прин вечерами тоскует. В комнате так тихо, едва слышна перекличка ночных птиц за окном, да трещит свеча и шелестит страница книги или постукивают коклюшки, да под легкой поступью Мидубы, ее рабыни, иногда чуть скрипнет половица. Да еще шумит всегда встревоженное море. Нет, Эстер Прин не жалеет, что поселилась на отшибе. Может, здесь она и беззащитна перед индейцами, если им вдумается напасть, зато вполне защищена от надоедливых кумушек их колонии. От старейшин, исходящих злостью на ее слишком явную и слишком хрупкую свободу, сжимающих кулаки в бессильной ярости: им не слоить ее гордость. От разнузданных манер их похотливых сынков. Одиночество и темная ночь, страх перед индейцами, лесом и бурным морем защищает ее и от нескромных взглядов тех, кому не стоит видеть, как Артур навещает ее. Только он не навестит. Он не придет больше. Эстер это знает. Их любовь, прекрасная и чистая, для пуританских нравов — смертный грех, и покарают их за нее смертью, если они позволят себе больше, чем признание. Эстер пока еще может думать об Артуре вечерами, когда плетет кружево — ни за что не откажется она наслаждаться данной Богом красотой! — представлять, как он, трудясь над переводом Библии для индейцев, снова испачкает лоб чернилами, потому что задумался о ней… Но скоро она лишится и этой свободы. Роджер, ее законный муж, не завладев ее сердцем, снова захочет, как в Англии, до ее отъезда, владеть ее мыслями, знать их все. Заметив что жена уже не вся в его власти, он будет ревниво следить за каждым ее взглядом, пока она не выдаст себя — и того, кого признала мужем в сердце своем. И тогда он уничтожит их обоих, пусть даже за ними и не будет никакой вины, кроме их любви. Скоро, скоро пробьет час их горя. Скоро море отнимет у Эстер даже видимость воли: быстрые бурные волны домчат ее мужа в Массачусетс. Она не может сдержать глухой стон горя. Соскальзывает на колени, сжимает руки, вознося молитву. «Господи Боже, Ты дал мне здоровое тело, дал мне сильные руки и ловкие пальцы, пригодные к любой работе, дал твердую волю и гордый дух, открыл мой ум к познанию Твоей мудрости, а глаза — к познанию красоты мира, который Ты создал. Но для меня вся красота, вся мудрость, вся Твоя благость и милосердие теперь сошлись в одном Артуре. Как же может быть грехом моя любовь к нему? Разве мы заслужили за нее смерть? Боже, Боже, для чего мне все щедрые дары Твои, если я не могу сложить их к ногам человека, которого избрала мужем сама? И он, я знаю, лишь меня видит женой. Так позволь нам соединиться, Господи! Дай мне свободу!» Удар грома заставляет Эстер вскинуть голову. Начинается гроза, море бушует. Удары волн такие тяжелые, что в доме слышно каждый всплеск. Эстер ложится спать со странным чувством на сердце, и видится ей дикий, кровавый сон. Разбитый корабль лежит на песчаной косе, точно растерзанный зверь. Черное ночное море ало от света факелов и от крови. Кровь льется из зияющих ран, из перерубленных рук, из черепов, расколотых томагавками, вытекает вместе с белой жижей мозга, размытого влившейся в раны соленой водой. Алые водяные венцы расплываются вокруг оскальпированных макушек, ободранное мясо еще трепещет, сильнее раздражаясь от морской соли, среди него можно рассмотреть синие дорожки вен. Индейцы, опьяненные резней, потрясают в воздухе окровавленными кусками кожи, которые держат то за жалкие пучки волос, то за целые гривы, черные или золотые… И вот один из них заносит томагавк над человеком, в котором Эстер узнает Роджера. Тот, сейчас беспомощный, бессильный, может только поднять слабую, тонкую, непривычную к оружию руку. Томагавк сверкает в свете факела, несясь к жертве. Эстер с криком просыпается, вся дрожа. Утро встречает ее туманом. В окно бьется маленькая алая птичка. Эстер вздрагивает, вспоиная сон, вспоминая алое от крови море. «Хочу ли я Роджеру такой злой смерти? Нет, нет, не хочу! Но ведь…» Птичка снова стучит, и Эстер решает, что нужно поискать для нее зерна или крошек. «Но ведь тогда я была бы свободна. O Боже, свободна!» Когда несколько дней спустя Артур является к ней с утешениями, показывая ей вышитый кисет Роджера весь в запекшейся крови — все как в ее сне, кораблекрушение и нападение индейцев! — Эстер не медлит. Радость свободы пьянит ее, как их пьянила бойня. Она видит теперь, что молитвы ее услышаны. И без раздумий бежит с Артуром в амбар. Только ночь видит их любовь. Лунный свет, пробиваясь сквозь щели в дощатых стенах, ложится перламутровыми бликами на белое тело Артура, которое Эстер в первый раз увидела случайно и поразилась его совершенству, а теперь обнажает не спеша, упиваясь сладостью мига, покуда Артур, задыхаясь и трепеща от страсти, ласкает ее. Стянуты белые чулки, небрежно вскинуты юбки, распущен корсет, и Эстер стремится припасть обнаженной плотью к плоти Артура, к темному островку волос в его паху, а губами — к его нежной, бледной, лунной коже. В блаженстве она закрывает глаза, но все же представляет его лицо, трагическое в самом счастье, а ее сильные и ловкие пальцы жадно сжимают горсти зерен, покуда семя Артура щедро вливается в ее лоно. И Эстер чувствует, как ало ее лоно, ее губы — от их любви, наконец вырвавшейся на волю. В амбаре ей не слышно, как скорбно шумит море. А по ее дому в этот час вольно летает алая птичка.