Сказ о чудо-чародее и путеводных звёздах

— Ме-е-е-е-е! — раздалось над самым ухом, нахально и звонко. Вздохнув, Арсений разлепил веки и потянулся. Как ни крути, а Поганку подоить надо, иначе никому житья не даст. И угораздило же самую своенравную из их коз родиться рогатой, а не безрогой!

Встав с охапки соломы, поправив рубаху и поплотнее завернувшись в полушубок, он осторожно слез в подклеть, нашарил в полумраке подойник и уселся на привычный чурбачок.

Подоив охотно подошедшую к нему Поганку, а за ней и остальных коз, что до того спали в клети, сгрудившись вокруг него, и тоже были разбужены рогатой занозой, он налил немного молока в надколотое блюдце — для трёхцветной кошки Шуши, вечно вьющейся у него под ногами. Родные не одобрили бы — кошка, мол, собственным уловом, мышами да крысами питаться должна, но какая ему теперь разница?

Отпив из подойника, чтобы не пролилось, — сегодня уж больно щедро козы доились, — Арсений отнёс удой в сени и поставил на лавку, после чего вернулся в хлев, чтобы выпустить коз на свежий весенний воздух, и принялся за привычные хлопоты: нужно было натаскать козам воды и убедиться, что у них достаточно сена.

Под валенками поскрипывал снег, морозец щипал за щёки и поддувал в прорехи драного полушубка, но Арсу было не привыкать: вот уже третью зиму, с тех самых пор, как он прошёл обряд имянаречения, он ночевал на сене в хлеву, что примыкал к тыльной стороне избы. Поначалу зябко было, спасало лишь то, что он козам приглянулся, и они повадились устраиваться на ночёвку вокруг него, прижимаясь тёплыми шерстяными спинами, а потом попривык, освоился. Во сне он уже не мёрз, а днями его согревала работа — пока до колодца дойдёшь, пока обратно с вёдрами на коромысле возвернёшься, пока скотине корм задашь, пока навоз уберёшь, пока дров наколешь — сам не заметишь, как жарко станет.

Зайдя в сени, он зачерпнул из кадки полный ковш студёной водицы, напился вдоволь, до ломоты в зубах, и умыл лицо. Провёл пальцами по подбородку — щетина уже начинала отрастать, хотя брился всего-то вчера. Таким, как он, полагалось бриться не реже раза в седмицу — борода была уделом женатых мужей и почтенных старцев.

Вдоволь охолону́в и вытерев лицо краем рукава, он шагнул к лавке, но не обнаружил там свой привычный паёк — краюху чёрствого хлеба в тряпице. Нынче на лавке не было ничего, лишь тряпица одиноко лежала под ней на устланном соломой полу. Неужто её взять побрезговали?

Скрипнула дверь, впуская в сени аромат свежего хлеба и чего-то ещё, от чего рот по́лнился слюной. Подняв глаза, Арсений увидел перед собой мать с плошкой в руках — небось вышла водицы набрать для готовки. Увидев его, она спешно отвела взгляд и, молча зачерпнув воды, удалилась. Он горько усмехнулся ей вслед, не осуждая — всё-таки лишний рот, ни к чему без толку добро переводить — но невольно огорчаясь.

В дверь постучали. В их деревне была дюжина дворов, здесь все друг друга знали и заглядывали в сени, а то и в саму избу, без стука, но то обычно, а нынче — случай особый.

Не дождавшись ответа, в сени заглянул незваный гость, промеж чёрных кожаных сапогов которого юркнула Шуша. Вспрыгнув на лавку, кошка потянулась за лаской — привыкла, что Арс всегда не прочь её погладить, когда делом не занят.

— Здрав буди, — невнятно и деловито поприветствовал гость, оказавшийся деревенским старостой. — Ну что, Сенька, готов?

— И тебе не хворать, Станислав свет Володимирович, — любезно ответил Арсений, с трудом удерживаясь от того, чтобы поморщиться — уж больно он не любил, когда к нему обращались по детскому имени. В его жизни и без того лишь сено да сени, дальше которых его не пускают, так ещё и каждый встречный-поперечный считает долгом об этом напомнить.

Он проверил, на месте ли нож, свободной рукой погладил напоследок рыже-чёрно-белую кошку и сделал глубокий вдох.

— Я готов.

Староста поправил бобровую шапку, суетливо ухватил его за запястье и повёл из избы вон. Арсений старался умерить шаг, чтобы не опередить ненароком провожатого, что был и старше, и почти на голову ниже, и потому ходил медленнее — не по чину Гиблому поперёд старосты идти.

Дойдя до калитки, староста распахнул её и, замерев в проходе, отчего Арс чуть не налетел на плетень, повёл своим большим носом.

— Эх, поскорее бы с тобой закончить да блинчиков с мясом навернуть, да пряниками закусить медовыми, да под ягодную наливочку…

У Арсения свело желудок. От каждого дома, куда ни повернись, тянуло чем-нибудь съестным и наверняка очень вкусным.

В следующий миг староста полетел в сугроб. Арсений поначалу даже не понял, что случилось, но тут же услышал знакомое торжествующее «Ме-е-е!». Подскочившая к Арсу Поганка привычно ткнулась мордой в его ладонь. Тем временем староста, так и не поднявшись из сугроба, опасливо ощупывал свой зад.

— Ты чего творишь, Поганка? Это же наш староста! — для порядка возмутился Арсений и, закрыв за собой калитку, чтобы своенравная скотина ещё чего не вытворила, пошёл вызволять страдальца из сугроба.

Староста принял его помощь охотно; он уже убедился, что все части его тела целы и находятся на положенных им местах, поскольку были прикрыты полушубком. Когда Арсений помог ему подняться, выяснилось, что на старостиных штанах зияют две большие прорехи.

— И вот как я в этом по деревне пойду?! — всплеснул руками староста и схватился за свою плешивую голову. Не обнаружив на ней шапку, он горестно застонал и полез искать её в сугробе. Пользуясь нечаянной передышкой, Арс обернулся и благодарно подмигнул козе. Та вновь издала довольное меканье, и Арсений с трудом подавил смешок.

— Может, к кузнецу зайдём? — неловко предложил он. — Макар всего через дом живёт, у него наверняка что-то найдётся.

Староста оживился и, вновь ухватив его за запястье, потащил к кузнецу.

Дальше всё пошло как по маслу: они без помех добрались до избы кузнеца, где староста напросился на угощение, всячески расхваливая польщённую хозяйку и совершенно не собираясь уходить, и как-то так вышло, что Макар сам вызвался сопроводить Меченого и до околицы, и до заветной поляны.

Идти с Макаром было куда лучше: он не хватал Арсения за руку, шёл размеренно и молчаливо, не мешая Арсу смотреть по сторонам. В деревне уже вовсю готовились к празднику: вытряхивали рушники, расчищали улицу от снега для грядущего шествия, с шутками да прибаутками сооружали чучело злодейки Зимы, радуясь солнышку и хорошей погоде.

Арсений чувствовал себя чужим и глубоко лишним. В прошлом году он тоже был частью праздника: вместе со всеми набирал соломы для чучела, угощался выпечкой, что выносили на улицу хлебосольные хозяйки, участвовал в шествии до околицы, слушал заливистые песни и с нетерпением ждал наступления темноты, когда все собирались в большой хоровод вокруг сгорающей Зимы. А теперь он смотрел на происходящее будто через толстый слой льда. Что ему до тех приготовлений, если праздника он уже не увидит?

В молчании они дошли до околицы и остановились. Макар в одиночку поднял бревно, запиравшее ворота, отложил в сторону и распахнул створки. Тяжело выдохнул, посмотрел на видневшуюся вдалеке кромку леса, перевёл взгляд на Арсения и снова вздохнул.

— Ну что, парень, пошли.

Поёжившись, Арсений шагнул вперёд.

***

Вокруг простиралась гладь заснеженного поля. Макар торил дорогу, Арсению оставалось лишь идти по его следам, благо он был почти столь же рослым, как и кузнец, и не было нужды прыгать от одного большого отпечатка его ноги к другому. Он никогда раньше не бывал здесь зимой — в снежные времена детям за околицей не место, лишь взрослые мужчины могли покидать деревню ради охоты или рубки леса. Да только ему, Арсу, и после обретения мужеского имени ход за зимнюю околицу был заказан.

Летом здесь было славно: небо синело над головой, будто огромная перевёрнутая плошка, солнце золотило поля овса и пшеницы, всюду звучно чирикали птицы, а сень пышного леса манила укромной прохладой. В тёплую пору Арсений частенько бывал здесь, ведя коз на выпас — ближняя часть леса скрывала уйму залитых солнцем полян с густой сочной травой, которую так любили козы. Даже Поганка и та вела себя смирно, не пытаясь сожрать по пути все попавшиеся на глаза виды злаков или боднуть каждого встречного — видать, и ей хотелось поскорее добраться до любимой дальней поляны у ручья, где росли дикие плодовые деревья и можно было лакомиться их листьями и плодами.

Сейчас всё было иначе. Земля забылась мёртвым сном, укутанная снежным одеялом, ушли куда-то и звери дикие, и птицы певчие, и даже всевидящее солнце спрятало свой лик за густой облачной пеленой, будто отказываясь смотреть на то, что неминуемо случится, когда они дойдут до цели. Арсений шёл вперёд, сосредоточенный на том, чтобы попадать точно в след, и пытался не думать о том, что каждый шаг приближает его к смерти.

Он давно знал, что умрёт именно сегодня, в день своего семнадцатилетия.

Целых три года он жил с этим грузом, с того самого дня, как лишился детского имени и взамен был наречён мужеским. Сеня стал Арсением — велика ли разница? Как оказалось, велика. Теперь его кликали обычно Меченым, Клеймлёным или Гиблым.

Его и раньше сторонились, от мала до велика, а он и знать не знал, почему. Пытался спрашивать — взрослые отводили взгляд, будто скрывают что, дети дразнились и отказывались принимать его в свои игры… Все вели себя так, будто он чумной или прокажённый.

Три весны назад, в день равноденствия, он узнал причину.

…

Вечером, после заката солнца и торжественного сожжения Зимы, наступало время обряда имянаречения для всех, в чьей жизни минувшая зима стала четырнадцатой. Сразу после хоровода знахарка Катерина уводила отроковиц в баню, где и происходило их таинство, в то время как отроков староста уводил к кузнице. Сеня знал об этом сызмальства и не мог дождаться, когда же придёт его черёд пройти обряд и стать наконец взрослым мужчиной. Если верить старшакам, то, будучи вызванным в кузницу, каждому сначала надлежало умыть лицо и руки, смывая с себя детское имя, после чего получить из рук старосты шнурок с амулетом-благословением семи богов да поясной нож, каковой могли носить только взрослые. Повязывая шнурок с медным медальоном на шею, староста шептал каждому на ухо его новое имя, тайное, ведомое лишь ему, именованному да богам, а вручая нож — явное, то, каким все отныне звать новоиспечённого взрослого мужа будут.

Вот уже и Неждан получил свои имена, и Квашня, и Третьяк, и Мороз, все они стали мужчинами и вышли из кузницы уже как Краснояр, Володимир, Ратибор и Светлорад, а Сеня всё ждал, когда же настанет его черёд.

Его нарекали последним, при свете почти прогоревшей лучины. Кузнец Макар, проводивший обряд имянаречения взамен прихворнувшего старосты, омыл его лицо и руки чистой ключевой водой, обтёр вышитым рушником и, повязывая ему на шею небольшой овальный амулет, шепнул негромко: «Арс». Сердце стукнуло вдвое громче обычного, признавая: это самое что ни на есть его имя, самое родное, самое верное!

Вручив ему нож и в полный голос нарёкши Арсением, кузнец не торопился прощаться с ним ритуальной фразой. Вздохнул, открыто посмотрел на него и произнёс тяжко:

— Несчастливая доля тебе выпала, Арсений. Меченый ты.

— Как меченый? Кем? Для чего? — Вопросы вырвались сами, уж больно долго его терзало непонимание, что же с ним не так, почему его чураются и стар и млад.

— В глубокой чащобе, в полудне́ пути на закат, живёт в пещере чудище огромное, как гора. Испокон веков в нашей деревне рождаются те, кто отмечен его клеймом — родинками на щеке, что складываются в созвездие навроде одной из небесных Медведиц. И в день семнадцатилетия Меченый отправляется на заклание чудовищу.

— А если я не пойду? — голос звучал оробело, и без того ломающийся и нелепый, а теперь ещё и дрожащий. Он пытался напомнить себе, что отныне он — мужчина, настоящий, с полноправным мужеским именем, что негоже ему чуть что реветь и губой дрожать, чай, взрослый уже. Легче от этого не становилось, только страшнее.

— Осерчает чудище, сожрёт всех людей без разбору, а дома небесным огнём спалит, — устало признался кузнец.

— И детей не пощадит? И девок красных, и молодух в тягости, и старух древних? — не поверил Арсений.

— Никого не пощадит, зело́ злющее поели́ку, — вздохнул Макар, потирая бороду.

— А зачем я чудищу понадобился?

— Да кто ж его знает, окаянного… — протянул кузнец, тоскливо глядя поверх его плеча в сгущающуюся в углу кузницы темноту. — Прошлой Меченой сестрица моя младшая была, сорок лет тому назад родившаяся. Как срок пришёл, увели её к чудищу — и с тех пор не видел её никто. А спустя девять лет на свет ты народился, с точно такой же отметиной, как у неё была, и даже глазищами такими же лазо́ревыми.

…

С той поры возненавидел Арсений тавро на своей левой щеке, испоганившее все скудные годы его существования. Теперь он знал, отчего все в деревне сторонились его — каждый взрослый знал о значении метки, вот и сторонился его, уверенный, что это убережёт его семью от появления в ней нового Меченого. Дети же просто повторяли за старшаками: и раньше, видя злополучное созвездие на его коже, ровесники даже в глубоком детстве отказывались с ним водиться, матери пряча глаза уводили детей подальше от него, мужики сплёвывали, свято уверенные, что сей древний обычай отведёт беду от них и их семей. Разве что дряхлые старухи смотрели с ласковой печалью: им терять было нечего, и так одной ногой в могиле, вот и могли Меченого по головушке смоляной погладить да угостить горстью жёстких лесных ягод или орехов каких: «Чай, зубов уже нетути, куда мне, старой, дары леса? Полюбоваться разве. А так хоть ты полакомишься».

Задолго до имянаречения забросил он попытки понравиться людям — понял, что бесполезно. Теперь же он знал, почему отец никогда не учил его колоть дрова, вырезать по дереву или охотиться — не пригодится оно Гиблому, так что толку время зря тратить? С дровами Арсений разобрался сам, научился вприглядку, понаблюдав, как мужики это делают, но для резьбы по дереву нужны были инструменты, а для успешной ловли зверей в силки — наставления опытного охотника.

Обретя взрослое имя, он оказался предоставлен самому себе. Родичи не рады были лишний раз видеть его в избе — он ушёл спать в хлев, к козам, благо тот примыкал к тылу избы и печное тепло худо-бедно проникало через стену. С ним почти не разговаривали, лишь в самом начале поручили ему несколько новых обязанностей: коз он пас и раньше, будучи ещё Сеней, а теперь ему полагалось ещё и за водой для скота ходить к колодцу рано утром, пока там никого нет, и навоз убирать, и дрова колоть, и много чего ещё, всего и не упомнить. Впрочем, летом ему жилось попроще: наскоро переделав всё, что можно, он брал оставленный ему в сенях узелок с хлебом и уходил пасти коз до самого заката. Вольготно летом жилось, куда сытней и веселей, чем в иную пору: в лесу можно было подкрепиться орехами да ягодами, развести костерок и поджарить на прутике грибы, благо одна добрая старушка научила его отличать съедобные от ядовитых. А ещё можно было хоть каждый день плескаться в ручье, прохладном и чистом, а не ходить всю седмицу в пыли и поту, дожидаясь своей очереди в общественную баню. Хорошо кузнецу, у него своя баня есть — хоть каждый день купайся!

По обыкновению в баню его пускали последним, когда основной жар уже уходил, но Арсу хватало и остатков. Правда, у него не было сменной рубахи, чтобы после бани одеться в чистое, так что приходилось стирать одёжу там же, в щербатом ушате, и лишь потом, вывесив на просушку, начинать мыться самому. К тому времени, как дело доходило до бритья, становилось уже совсем темно, и отражение в оловянном зерца́ле, и без того мутном, было не разглядеть. Но что толку ему смотреть на свою клятую метку?

Однажды он решил изменить свою судьбу — избавиться от ненавистной отметины. Прокрался в баню на утренней зорьке, пока никто не видел, собрался с духом, да и срезал родинку со своей щеки да отбросил её, как комок грязи. Страшно было и больно, но умирать от лап чудища всяко страшнее. Поверх раны клок чистой тряпицы налепил, чтоб не кровила — так все юные мужи делали, коли при бритье порезаться угораздило.

Целую седмицу заживала рана, целую седмицу боязно ему было до одури. Он и сам не понимал, чего больше боится — того, что остался Меченым, или смерти от заражения крови? Арсений знал, такое бывает: минувшей зимой один из деревенских охотников аккурат от пустяшной раны помер. Димитрий, их деревенский лекарь сказал, что через открытую рану к бедолаге в кровь гниль болотная пробралась, росла в тепле его тела, как квашня на печи, вот и свела в могилу.

Или, может, того, что не остался? Если он перестанет быть Гиблым — разве люди к нему станут добрее? Может, своим поступком он обрёк кого-то другого носить это страшное клеймо? Арсений бы не хотел стать причиной чужого горя. Вдруг его метка достанется будущему ребёнку знахарки Катерины, жены Димитрия? Во всей деревне только эти двое, помимо стариков да кузнеца Макара, относились к нему по-доброму. Ну да кузнец сродни колдуну, огнём повелевает да твёрдое железо делает мягким и податливым как разомлевшая кошка, вот его никакое зло не берёт — боится удали молодецкой, молота в могучих руках да тайного знания кузнечьего, от отца к сыну передающегося. А знахарская семья-то не имеет такого оберега от сил нечистых!

Спустя седмицу струп с его щеки отвалился и оказалось, что родинка отросла вновь, точь-в-точь такая же, как и была — Арсений проверял потом в зерца́ле. На сердце стало тоскливо и вместе с тем радостно: значит, хотя бы ребёночек знахарки будет жить без клейма обречённого, радоваться жизни, дружить, влюбляться… Дочка будет — замуж пойдёт, сын родится — сам невесту в дом приведёт.

Но ему, Арсу, никогда сего счастья не познать…

…

Снежная гладь полей сменилась лесными буераками, а он всё ступал по следам кузнеца, поглощённый мрачными мыслями. Идти становилось всё тяжелее, приходилось то перелезать через бурелом, то обходить подозрительные места, где могла быть медвежья берлога, — к весне сон косолапых становится очень чуток, не дай боги их разбудить! — а то и вовсе спускаться в овраг.

Арсений изрядно устал. Идти по заснеженному лесу оказалось гораздо сложнее, да и отвык он за зиму от долгих переходов — Меченого в холодную пору за околицу не пускали, а ну как волкам оголодавшим попадётся или вконец застудится и до встречи с чудищем не доживёт?

Заслышав его потяжелевшее дыхание, Макар подошёл к куче валежника и вытянул оттуда длинную ветку. Достал из-за пояса нож, пообрубал лишние сучья, подровнял концы и молча протянул ему получившуюся трость.

К горлу подкатил комок. Кузнец вовсе не обязан был это делать, — чудищу Арсений сгодился бы и запыхавшимся, — но отчего-то решил позаботиться о нём, обречённом, Гиблом!

Он принял трость, кивком поблагодарив Макара, и они продолжили путь.

К полудню они зашли в самую чащобу, где Арсений никогда не бывал. Походка кузнеца изменилась, стала более настороженной, он то и дело озирался, вдобавок снял с пояса кнут и держал его теперь наготове. За неимением лучшего Арс перехватил палку поудобней. Ничто не помогло бы отбиться от чудища, но, может, хотя бы волки и рыси поостерегутся с ними связываться?

Густые дебри потихоньку редели, и наконец деревья отступили, обнажая огромную поляну посреди вековечного леса.

— Ну вот и пришли, — негромко молвил Макар, тяжко вздохнул и впервые с тех пор, как они вышли за околицу, взглянул ему в глаза. — Прости, но я должен.

Колени ослабли. Казалось, от малейшей попытки пошевелиться он тотчас рухнет в снег, неспособный боле удерживаться на омертвевших ногах.

Не находя в себе силы на слова, Арсений молча кивнул.

Кузнец поднёс руки ко рту и зычно крикнул:

— Мы здесь!

Несколько долгих ударов сердца ничего не происходило.

Далеко впереди вспорхнули растревоженные птицы. Послышался звук — не то рык, не то шаги огромных лап, не то грома раскаты.

Чудовище откликнулось на зов.

Обмирая от ужаса, Арсений смотрел на дальний край поляны. Могучие кедры расступались перед чудищем — невозможно, немыслимо! Чудовище не ломало вековые стволы, не выдирало их с корнем — просто шло вперёд, и при виде него деревья плавно скользили прочь, освобождая дорогу.

И вот оно выползло на поляну, заполнив её собой — огромное, как гора, и сумрачно-серое, будто пепел.

— Боги праведные… — оторопело выдохнул Макар.

Окостеневшими пальцами Арсений кое-как стащил с головы шапку в знак приветствия. Снявши голову, по волосам не плачут, так стоит ли ему, обречённому, Гиблому, бояться уши застудить?

Во все глаза смотрел он на чудище. Ни на что не похоже, или на всё и сразу, не понять: тут и шерсть, и перья, и чешуя, и рога с копытами, и лапы когтистые, и щупальца аки у восьминогов морских, каковых ему старенькая вдова учёного на картинке в премудрости книжной показывала.

Вперилось чудовище своими глазищами в Макара. Не струхнул кузнец, снял шапку, поклонился низко да молвил громко, как и положено:

— Здоров будь, хозяин лесной! Привёл я твоего Меченого, исполнил уговор.

Чуть опустило морду чудище, будто кивая — вижу, мол, и вправду привёл, всё честь по чести.

Шагнув к Арсению, Макар приобнял его прощально за плечи, после чего, вновь отвесив поклон чудищу, развернулся и ушёл, вскоре скрывшись за деревьями.

Заговорило чудище голосом навроде человеческого, только громко безмерно. Трубный глас его прогремел в ушах, сотрясая лес. Было бы лето — все листья с деревьев облетели бы, а так лишь снежок с ветвей оземь попа́дал.

ПОДОЙДИ.

Жутко стало Арсу, затряслись поджилки, задрожали колени, но куда ж деваться? В деревню ему дороги нет, только хуже будет: свяжут и снова к чудищу поганому отволокут, своя-то шкура важней, чем жизнь того, кто и так обречён. Убежит в лес — замёрзнет насмерть. Так и так умирать, только если он в лапах чудища умрёт, то хотя бы спасёт тем самым знахарку Катерину с её мужем Димитрием, и кузнеца, и матушку с сестрицей старшей, недавно дочку родившей, и батюшку тоже…

Подошёл Арсений, несколько шагов к чудищу сделал, остановился. Не знает, куда смотреть: то ли на чудище во все глаза глядеть, то ли к снегу взор опустить, как перед царским сборщиком по́датей.

Поднеслась к нему морда огромная, с тушу коровы размером, да с зубами с человеческую голову. Зажмурился Арсений, губу закусил, чтоб не заорать от страха, как дитё малое — всё-таки он мужчина, имя мужеское ещё три весны назад получил, негоже ему позориться, криками смерть встречая… Да только смерти всё нет и нет. И боли тоже: не рвут его на части зубищи жуткие, не кусается пасть чудовищная, лишь дыхание огромного страшилища его кожи касается, и то не смрадное даже, навроде козьего, и звучит дюже знакомо — так обычно дряхлые бабки вздыхали, вспоминая мужей преставившихся да приговаривая: «Кушай, Сенечка, кушай, соколик, глазоньки-то у тебя лазоревые совсем как у моего покойного Лексеича в юности, земля ему пухом».

Приоткрыл Арсений глаза, да и обомлел: зенки-то у чудища человеческие! Большущие, с плошку, но зрачки у них — не кошачьи щёлочки и не козьи, на ларец похожие, а круглые, будто монетка. Глубокие, аки омут озёрный, а вокруг зелень болотная расстилается, словно бы редкими жёлтыми цветочками калужницы да ягодками морошки украшенная.

И взгляд — человеческий. Выразительный весь и как будто грустный даже, тоскливый.

ДОСТАНЬ НОЖ.

Не понял сначала Арсений, откуда чудищу ведомо, что у него нож с собой, за поясом — чай, сквозь полушубок, хоть и драный, не видно! А потом вспомнилось, как старухи у колодца вздыхали, подсчитывая, сколько Меченых за жизнь свою долгую встречали: для кого-то Арс был лишь третьим, а иная долгожительница уже пятерых застала, коли не брешет. Должно быть, все Гиблые отправлялись на верную смерть так, как и положено: мужчины — с верным оружием, женщины — с привычным орудием: кто с серпом, кто с ножом али ножницами, а иная и вовсе с шилом. Поговаривают, одна из предыдущих Клеймлёных была дочерью сапожника и отцовскому мастерству сызмальства наловчилась, добротное шило ей в руку ложилось куда лучше ухватов да поварёшек всяческих.

Сунув руку за пазуху, нашарил Арсений нож да тем же макаром, через ворот, и вытащил. Вскинул взгляд на чудище, держа голову несклонённой — умирать, так достойно!

— Что дальше? — спросил, дурея от отчаянной смелости.

РЕЖЬ ЛАДОНЬ.

Арсу не впервой себе боль причинять — клеймо ведь пытался срезать, вслепую почти, ведь разве много в оловянном зерца́ле увидишь? Полоснул не глядя, как рука легла: кожу вспорол, но не глубоко, так, лишь чтобы кровь выступила.

КОСНИСЬ РАНОЙ МОЕГО НОСА. МОЛЧИ.

Огромная морда придвинулась к нему совсем близко — только руку протяни. Арсений отбросил мешающий нож, потянулся вперёд, взглядом выискивая среди шерсти, перьев и чешуи нос. Нашёл: чёрный, совсем как у собаки, только большущий, как крышка от кадушки с мочёными яблоками. Ноздри резные, завитком лихим, красиво даже. Коснулся раненой рукой, так, чтоб не препятствовать току воздуха. Скривился — ладонь снова болью полоснуло. Поблёскивающая чёрная кожа под его пальцами оказалась мягкой, тёплой, едва-едва шершавой, и чуть двигалась вместе с дыханием. И стало не страшно почти, только дрожь по всему телу пошла, будто что-то важное творится, что-то, что многократно сильнее его ничтожной жизни. Тут и хотел бы заговорить, да всё одно не смог бы — будто божество какое его уста сомкнуло, дабы не порушил неосторожным словом творящееся вокруг.

ПРОЧТИ. БЕЗ ЗАПИНКИ. ГРОМКО.

Когтистое щупальце придвинуло к его ногам каменную табличку с надписью. Арсений пробежал по ней взглядом: буквы странно начертаны, но вроде знакомые. Возблагодарил мысленно всех богов за то, что вдова учёного научила его складывать буквы и позволяла частенько заходить к ней да книги мудрёные читать. Другим-то детям оно без надобности было: либо поручениями родительскими заняты, либо играми развесёлыми. А ему мало что поручали, да и играть с ним никто не хотел, все чурались клейма, оттиснутого на щеке и судьбе. Вот и стали книги мудрёные его товарищами верными, скрашивали тяжёлую долюшку.

Облизнув пересохшие губы, он собрался с духом и вымолвил уверенно и громко:

— Антон Шастун, свет Андреевич!

В сей же миг в чудище молния ударила, раздался грохот не громовой даже — оглушительный, будто небо со всеми богами в одно мгновение на них с чудищем обрушилось. Отбросило его на́взничь, пришибло, словно рыбу веслом, лишило слуха, а зрение завесило мушками разноцветными. Вот такая она — смерть Меченых?

Перед глазами вдруг прояснилось, и Арсений понял, что над ним небо — светлое, серовато-лазурное, уже дышащее весной. Слух тоже вернулся, только Арс не сразу это понял — не слышно было почти привычного уже шумного дыхания чудища. Неужто сдохло? Но отчего? Неужто оно само жаждало смерти, а умереть могло лишь так, от руки Меченого да слова заветного на устах Гиблого? Пожалел Арсений чудище: это ж надо настолько поганую жизнь иметь, чтобы смерти жаждать. Но себя было жальче: куда ему теперь? В деревню не примут, в гибель чудища не поверят, даже проверять побоятся. Уйти куда? Так ведь старый тракт заглох давно, ещё до рождения старосты, а до нового несколько дней пути. Летом ещё осилил бы, а сейчас, по снегу да без еды и питья, коими лес обычно щедро делится… Выходит, так и так ему судьба замёрзнуть насмерть. Поговаривают, это не самая страшная смерть: поначалу холод сковывает руки и ноги, но потом уже не чувствуешь мороза, лишь неодолимую тягу заснуть. Арсений закрыл глаза, стремясь поскорей принять эту участь…

И понял: не замёрзнет.

Во всём теле, от пят до самой маковки, пульсировал непонятный жар, как от раскалённой печи, но не остывающий даже посреди снега. Под веки пробивалось зарево, будто рядом пылал костёр в человеческий рост, не меньше. Он открыл глаза. Блики света никуда не делись, так и скакали целым стадом солнечных зайцев… Да солнечных ли? Арсений поднялся, пытаясь разглядеть, что ж так пылает, неужто давешняя молния пожар лесной разожгла?

И оторопел.

Подле него было не чудовище боле — чудо чудное, диво дивное. Окутанное сиянием, оно постоянно преображалось: посмотришь — вроде человек, сморгнёшь — птица разноцветная, едва не с избу размером, чуть взгляд отведёшь — уже ящер причудливый, с чешуёй будто из смарагдов драгоценных. Чуть зазевался — и вот уже перед тобой конь крутобокий, тонконогий, весь жемчужный, аки бусы старостиной дочки, да с гривой кудрявой почти до сырой земли — снег исходившим от уже-не-чудища жаром растопило. Да только во всех обликах общее было: отметина кровавая прямиком на носу, точь-в-точь там, где его раненая рука чудища касалась.

Не знал Арсений, сколько бы ещё простоял, заворожённый волшебными преображениями, но вдруг всё стихло, сияние померкло, скрывшись в новом теле чуда-чудовища, будто человеческом даже — если бы не метка на носу, нипочём бы не узнал. Чудо-человек подошёл к нему, жестом попросил руку… Арсений повиновался, как-никак с рождения этому существу предназначен, незнамо зачем, но покуда он жив и заклеймлён — должен подчиняться.

Знакомый незнакомец накрыл длиннопалыми ладонями его рану, сверкнул на мгновенье очами — и боль в рассечённой руке унялась, как и не было. Порез затянулся так, как и за месяц бы не смог: не покрылся струпиком подсохшей крови, не вырастил новую розовую, как у младенца, кожу, просто… исчез?

— С-спаси… бо… — еле вымолвил Арсений, попав в ловушку зелёных глаз: уже не столь грустные, они по-прежнему напоминали болото, затягивая его так, что и не вырваться.

— Тебе спасибо, Арсений. За то, что кровью своей освободил меня, имя назвал да облик истинный вернул, — отозвался чудо-человек своим голосом дивным.

— О-откуда имя м-моё знаешь, чудо-чудовище? — спросил Арс, осмелев от звука человеческого голоса.

Чудо-человек усмехнулся, поправляя свою заляпанную кровью рубаху, мимоходом превращая её в расшитый каменьями камзол.

— Жил-был однажды волшебник, — поведал человек вкрадчиво, будто сказку рассказывал, да чуял Арс: не сказка то вовсе. — От отца унаследовал он силу чародейную да знания тайные, а от матери — бессмертие водяной нимфы да способность облики различные принимать…

***

Жил-был однажды волшебник. От отца унаследовал он силу чародейную да знания тайные, а от матери — бессмертие водяной нимфы да способность облики различные принимать. Столь велико было его могущество, что легко мог бы он весь мир завоевать и единовластным императором стать, да только не нужно оно ему — мороки много, а толку чуть. То ли дело премудрости чародейские постигать!

Многие лета учился он искусству чароплётскому, упоённо и самозабвенно, как не всякий осилит. Но как-то отвлёкся он от очередного древнего свитка и понял, что снедает его тоска по обществу человеческому, что хочется изведать ласки нежной да слова доброго. Осознал: пришла ему пора жениться.

Принялся могучий маг по всему белу свету путешествовать, невесту себе подыскивать. Ему что царская дочь, что купеческая, что крестьянская — всё одно: лишь бы по сердцу пришлась, а до богатств несметных да славы земной ему и дела нет, чай, чародейством своим добьётся всего, чего бы ни пожелал. Но не нашлось ему невесты в мире живом, а в мир мёртвых он и сам идти не желал — не место ему там, вечно юному да бессмертному, среди утопленниц унылых да мавок неупокоенных.

Затужил чародей, да не отчаялся: видать, не родилась ещё его невестушка, подождать надобно. Весь следующий век он прождал своей судьбинушки, каждые пять лет отправляясь на поиски той, к кому захочется посвататься. Короли да цари своих дочек специально придерживали, не отдавали замуж, пока не посмотрит на них кудесник: авось породниться удастся, а коли нет, так чародей судьбу предскажет, посоветует, за кого лучше замуж выдать, чтоб и государству польза, и дочери жизнь счастливая да безбедная.

Спустя век отчаялся чародей, грусть-тоска вконец съела, устало сердце биться просто так, ни для кого. Иной бы себя жизни лишил, да бессмертен волшебник, и даже отдать своё вечно юное бессмертие никому не может, разве что разделить его с женой, да где ж её взять… Обернулся он нищим калекой да опустился в грязь на задворках: всё одно лучше не станет, так какая разница?

Сколько сидел так, никуда не глядючи и тоску свою сердечную лелеючи, неведомо — может, миг, может, годы напролёт. Да только очнулся от людского прикосновения. Смотрит в глаза лазоревые, слышит голос ласковый: «Мил человек, что ж ты в грязи сидишь? Увечный что ль, али незрячий, али помощь какая нужна?» — и от звуков голоса в груди будто весна распустилась, даром что осень на дворе была. Глянул внимательней: юнец перед ним стоит, хорошенький, словно девка, ладный весь, да с очами участливыми. «Вижу таперича, не слепец ты. Встать можешь?» — говорит, да руку протягивает. А на щеке родинки будто в созвездие путеводное складываются, токмо небесные звёзды указывают путь для всех, а те, что на ланите — лишь для него одного, дабы сердце не заплутало.

Назвался юноша Арсением, поделился с ним всем, что имел: рубахой чистой, краюхой хлеба да водицей ключевой. Из рук его заботливых даже простая пища казалась яствами изысканными, каких чародею и на королевских пирах пробовать не доводилось. И даже когда хозяин дома, у которого Арсений был в услужении, гневаться изволил, нечего, мол, нищих да убогих привечать, всё равно был добр юноша к тайному магу, хоть и пришлось за то принять наказание розгами.

Среди ночи не стерпел чародей, исцелил иссечённую спину бедолаги, пока тот почивал спокойно на лавке, да сбежал тайком, чтоб наутро во всём своём величии вернуться да потребовать юношу к себе в услужение. Хозяин, купец зажиточный, не узнал в шелках да мехах былого не то нищего, не то калику перехожего, прислуга вся даже глаз на него поднять не смела, лишь Арсений во всю свою лазурь смотрел — узнал, почувствовал! Знать, и его родинки путеводные к судьбе своей вели!

Шёл Арсений в услужение, да только попал в ученичество: ни к чему кудеснику слуги, да и не хотел он нагружать работой тяжкой того, от чьего присутствия душа поёт да сердце вскачь пускается. То ли дело делиться с ним премудростями чародейными, в тепле да уюте сидючи да на внемлющего ученика глядючи! Учить его жестам чудодейственным да словам тайным, что волшбу творят, и трепетать от той близости и доверия, что светятся в яркой лазури с самого дня их встречи. Летом обряды близ реки проводить, раздевшись до нательной рубахи и раскрасив друг друга синей глиной, зимой — греться у очага, читая книги со старинными преданиями… Хорошо им вдвоём жилось, привольно!

Прошли годы, и былой юноша, почти даже отрок, едва-едва получивший имя мужеское, стал настоящим мужчиной: статным, сильным, высоким. Гибким, аки ивовый прут, ловким, будто лесной кот. И с мечом управлялся играючи, и с луком, и молотом кузнечным орудовал запросто, коль хотел новую вещь для себя или учителя сковать. Всем он был хорош, разве что кудесник из него вышел не столь могучий, как учитель: что поделать, не дано простому человеку такого таланта, что лишь по крови передаётся.

Понял чародей, что пришла пора ученику невесту подыскивать, и опечалился: уйдёт от него Арсений, а коли не уйдёт, так в их дом, — не дом даже — за́мок заколдованный, с башенками резными да садами вечноцветущими, — жену приведёт. И не будет больше совместных вечеров с хмельным вином да добрыми разговорами, и созвездие больше не для него светить будет, не ему путь указывать.

Скрепя сердце заговорил он с учеником о невестах да сватовстве. Погрустнел Арсений, голову повесил, вымолвил понуро — почто, мол, гонишь? Али не мил я тебе больше? Отвечал ему кудесник, мол, не гоню я тебя, мой дом — твой, дак разве самому не охота жениться? Возраст ведь тот самый, когда все думы лишь о том, как бы с девкой на сеновал пойти позабавиться али на озеро уединённое, купаться нагишом, без исподнего…

То не зарево закатное полыхнуло, то румянец яблочный на ланитах расцвёл. Прятал ученик взгляд лазоревый, да не выдержал. Не хочу, говорит, с девкою ни на сеновал, ни на озеро, ни на лебяжьи перины. Не нужна мне жена, не хочу видеть подле себя никого окромя тебя, волшебник могучий.

Обернулся кудесник красной девицей, спрашивает Арсения — этого ли его душенька хочет?

Отвечает Арсений: верни как было, мне только ты, чаровник, нужо́н. Таким, каким тебя мать родила.

Принял волшебник свой истинный облик, да призадумался: чай, мать его не в одёжах шёлковых родила, а нагим, как и все рождаются… А Арсений уж подкрался близёхонько, встал на мысо́чки да к устам чародейным прижался так, что сердце мёдом облилось, а на душе птицы запели да цветы распустились. И шепчет сбивчиво, жадно так: «Будь моим, прошу, будь. Будь моим мужем, я тебе кем захочешь стану, хочешь — мужем, а хочешь — женой. Только не прогоняй от себя, не буду я невесту искать, мне свет без тебя не мил и никто, кроме тебя, не люб».

И стали они друг другу мужьями, пред ликом всех сил природных и чародейских. Освятили свой союз лучами всевидящего солнца и скрепили узы под светом прелестницы луны. Любили друг друга так, как не всякий муж жену любит, и не было на свете никого счастливей.

Да только чужое счастье частенько завистников манит. То не мотыльки на свет лучины летят, то волки голодные из лесу зимой на отсветы костра выходят — боязно шкуру серую подпалить, но слишком уж охота человечинки свежей отведать.

Прознала про могучего чародея ведьма болотная да решила просвататься к нему. Испокон веков ведьмы не замуж выходят — мужа за себя берут. Оттого и сватаются сами к мужчинам, а не сватовства женихов ждут, как обычным де́вицам положено, хоть простым крестьянкам, хоть купеческим дочерям, хоть царевнам да принцессам заморским.

Прибыла ведьма к замку чародейскому, улыбнулась коварно, попросила хлеба да ночлега. Не поскупились счастливые друг с другом кудесники: устроили для гостьи застолье достойное да отвели ей спаленку хорошую. Да только не ведали они, что колдунья себе мужа окрутить решила. Прокралась ведьма ночью в хозяйскую горницу, надеясь к спящему чародею подлечь да соблазнить,однако застала его не спящим, а любящимся, да ещё и под ним на перинах лебяжьих стонала не девка какая, а ученик его собственный! Да так сладко стонал, что ведьму аж зави́идки взяли: как так, она женихаться прибыла — а чародей-то уже себе полюбовничка нашёл и в ус не дует, небось ещё и во все срамные места его целовать готов.

Задумалась ведьма: как бы так их разлучить, чтобы кудесника к своим рукам прибрать? А там, со временем, прознает она все его тайны чародейские да сама могучей колдуньей станет. Авось ещё и дочку родит, ведьмочку махонькую, хотя за ребёнка под сердцем всякая ведьма цену платит великую — жизнь мужа, любящего и любимого, насколько иссохшее ведьминское сердце вообще любить может. Оттого и мало ведьм на свете, и несчастны они: кто ж на смертушке своей жениться захочет?

По всему выходило, что сперва соперника удачливого извести надобно. Нашептала ведьма порчу тайную, что любого здоровяка за седмицу в могилу сведёт — а с Арсения чары тёмные как с гуся вода скатываются, его хранит любовь чародеева. Околдовала ведьма окрест зверьё всякое, чтобы растерзали его волки лютые, разодрали вепри дикие, а с головой оторванной медвежата в лесу забавлялись. Снова не вышло ничего у змеи подколодной: не тронули Арсения звери добрые, лишь лицо ему любя облизали, а медведица так и вовсе к малиннику заветному его привела — лакомись, мол, не жалко.

На третий раз прокралась колдунья в опочивальню хозяйскую, аккурат когда любовники уснули в объятьях друг друга, утомлённые утехами супружескими, да и вонзила кинжал отравленный в сердце мужа чародейского! Проснулся от шороха чародей, на мужа мёртвого взглянул да закричал страшно, не своим голосом. Кинжал из тела высвободил, отбросил не глядя, накрыл дланями обеими рану глубокую да зашептал слова целительные, чародейные, пытаясь исцелить сердце любимое. Да поздно: не властен кудесник над смертью, не может ушедшего вернуть таким, как был, а нежитью, навью зало́жной — не хочет. Не дело это — любимого супруга на неживую участь обрекать.

Закручинился чародей, зарыдал слезами горючими, мужа ненаглядного оплакивая. Взвыла ведьма предсмертным проклятием — оказалось, ранил её кудесник случайно кинжалом отброшенным, несильно совсем, но пред отравою смертоносной даже ведьма бессильна. Сама себя сгубила, злобой да завистью, а перед гибелью ещё и чародею жизнь испортила. Как будто мало ему было потери супруга возлюбленного! Мазнула она его по носу своей кровью отравленной и обернула чародея чудищем поганым, навеки заключив в страшном облике.

Покинул чародей свои палаты расписные в замке волшебном, похоронил тело мужа любимого близ ручья, где тот в студёной воде купаться любил, как иные в проруби, а тело ведьмы в болоте утопил. Но не смог вернуться в свой замок: слишком больно было жить на обломках разрушенного счастья, да и облик его чудовищный был слишком огромен… В леса ушёл да пещеру под горой нашёл, подальше от болота да поближе к ручью любимому — в полудне́ пути человеческого, в лучине пути чудищного. Так и жил, минувших лет не считая и в тоске по мужу вздыхая.

Долго ли, коротко ли, а встретилась ему однажды в лесу отроковица с очами лазоревыми да родинками путеводными на щеке, точь-в-точь как у мужа покойного. Обомлел заколдованный чародей, замер, слившись с деревьями чащобными, боясь напугать девчушку своим обликом страшным, лишь взглядом проследил, как она ягоды дикие собирала, да после, ночью, по следу её пошёл. И узнал, что за минувшие лета близ любимого ручья деревушка выросла.

Ничего не стал делать чудище-чародей, лишь в берлогу свою вернулся да ночами на луну глядел, вспоминая, как под этой самой луной любился когда-то с мужем и горя не знал. Однако не выдержал он, заворожил птиц, чтобы стали его глазами и ушами в деревне — уж больно похожа на Арсения та девчушка была, неужто изменил с кем любимый незадолго до смерти?

Заколдованные мыши стащили из избы три волосинки: девочки, её матери и якобы отца, рогоносца. Проверил чародей магией: отец ейный и впрямь родителем ей приходится, не Арсеньева то дочь, не родственница ему даже, просто похожа. А отчего похожа — непонятно: глаза у матери серые, будто дождливое небо, у отца — бурые, аки отвар из коры дубовой. И родинок у них нет совсем, а у неё — целая россыпь. Ещё и зовут похоже: Есения.

Ничего не понял тогда чародей, но решил присматривать за чужой дочкой на всякий случай — места-то дикие. На глаза ей показаться боялся, страшен ведь как триста чертей, но вечно вслед за ней пташек-пичужек посылал, белочек лесных, ёжиков пыхтящих… По его просьбе и кошка-крысоловка ночами Есин сон охраняла, и псы дворовые за ней хвостиком ходили, от беды берегли. Дивились люди, что девчушку живность любит, да не видели в том волшебства никакого: у той была чистая душа и чуткое сердце, таких все любят — и люди добрые, и звери дикие.

Выросла Еся, вошла в пору, стали к ней женихи свататься — а она всем от ворот поворот дала! Сидит в горнице да вышивает что-то затейливое, никому не показывая. Матери по хозяйству помогает, за младшими детьми следит, как и положено покорной дочери, но о замужестве и думать не желает! Не утерпел чародей, посмотрел через кошачьи глаза на вышивку — и замер, ошеломлённый: девица-то его портрет вышивала! Не чудище лесное, косматое да когтистое, а истинный его облик, человеческий, разве что с пятнышком крохотным на носу!

Понял наконец чародей: душа его мужа после смерти вновь на свет народилась. Пробудь они в браке ровно год и один день, чародейское бессмертие бы и супругу передалось, но ведьма, поганка, сделала его вдовцом спустя всего половину нужного срока, вот и не сработала магия супружничества как подобает. Но душу-то его вернула, вернула!

Задумался тогда чудовищный чародей: как к любимой душе подступиться, ежели ты чудище поганое и твоим ликом лишь люд честной распугивать? Ничего не придумал, да судьба мудрей него оказалась: де́вица летним днём решила недалече в озерце искупнуться, да только от ключа студёного корчи её одолели, от боли уж тонуть начала, захлёбываться. Испугался кудесник, что любовь его возрождённая вновь жизни лишится, протянул с дальнего берега щупальце да вытащил ненаглядную из озера. Посмотрел — живая вроде, от воды отплёвывается, не задыхается. Хотел было исчезнуть, да только под взглядом оченек ясных замер ланью испуганной, шелохнуться боится: в самую душу де́вица смотрит. Да молвит: спасибо, мол, за спасение, хозяин лесной, и за то, что твари твои лесные и полевые за мной приглядывают, всякому делу потворствуют, — и поклон поясной отвешивает.

С той поры частенько Есения в лес выбиралась, чтобы с хозяином лесным хоть одним словечком перекинуться. Да только не так всё просто оказалось, как ей думалось: за каждое сказанное им слово чародей расплачивался болью, а имя своё и вовсе назвать вслух не мог, будто оно проклято было.

Повадился отец строптивую Есению в горнице запирать, авось на замужество с кем-нибудь и согласится. Не растерялся чародей, пускай и помочь не мог — стал ей во снах являться, в своём облике истинном. Обнимала его Есения во сне, целовала, отдавалась вся, супругом ненаглядным звала. Жаль, понести не могла: для того ложе разделить не во сне, а наяву нужно. Но для ложа человеческий облик надобен… И задумал чародей вернуться в свой замок заколдованный, в премудрость книжную погрузиться, авось найдёт способ разрушить проклятие али ослабить хоть немного. Но оставлять свою невесту-жену не хотел, потому дождался, пока оттает осерчавший батюшка да выпустит её вновь по лесу погулять.

Утащил чаровник свою ненаглядную в замок, а та и рада была: дом свой новый приняла охотно и помогала чудищу своему любимому обжиться на новом месте — ему-то, чай, неудобно, замок-то за-ради людей построен, а не страхолюдищ размером с гору. Ещё и в поисках исцеления от проклятья помогала: страницы вместо возлюбленного своего перелистывала, чтоб когтями их не порвал ненароком.

Жили они душа в душу: ночами во снах любятся, днями над книгами корпя́т, освобожденье от участи чудовищной изыскивая, вечерами беседы ведут, хозяин леса ей чудеса всяческие показывает: волшба-то его великая не исчезла, ибо сей кровный дар только вместе с жизнью отнять можно, а как её отнимешь у бессмертного-то? Красавица-деви́ца чудесам дивится, а чудодей смотрит на неё да глаз отвести не может: во всём невестушка на мужа его ненаглядного похожа, даже косу такую же смоляную отрастила, как тот за время ученичества, вылитый он, разве что перси округлые повыше кушака взгляд мужеский приковывают да между ног совсем иное спрятано. Но разве есть ему дело до пустяковых отличий, когда рядом — душа любимая, любящая, навеки с ним связанная?

Однажды донесли сороки трескучие, что в деревне горе — оплакивают Есению, не то в озере утопшую, не то чертями болотными загубленную. Рассердился чародей такой напраслине: и супружница его жива-здорова, и чертей в его угодьях отродясь не водилось! Опечалилась Есения: тяжко, должно быть, матушке с батюшкой своего первенца потерять… Отпросилась на седмицу их навестить, утешить, убедить, что всё с ней хорошо, замуж за чародея вышла, живёт с ним полюбовно и горя не знает.

Нехотя отпустил её чудище-чародей: не хотелось ни на миг с супружницей бесценной расставаться, но что ж ему — неволить жену-невестушку ненаглядную? Пускай с родичами повидается, а ему пока белки лесные страницы гримуаров переворачивать будут, чай лапки ловкие, не порвут пергамент древний, зачарованный… Лишь медведя с ней послал, дабы ей не так одиноко в разлуке было, да не простого, а самого умного — потомка той медведицы, что когда-то его мужа малиной угощала. И амулеты обоим на шеи надел, чтоб в любой миг позвать его могли, нажав на яхонт зачарованный.

На третий день оторвала его от книг боль колющая — амулет сработал. Взмахнул чудище-чародей лапой чешуйчатой, повёл щупальцем мохнатым, призывая силы чаровские, и переместился на зов камня зачарованного. Опоздал он, сам того не ведая: супругу его сочли ведьмой, невестой дьявола, и забили насмерть вместе с медведем, зверь уже на последнем издыхании успел хозяина леса позвать.

Осерчал чародей. Вновь любовь свою ненаглядную по злой воле теряет, пусть не по замыслу ведьминскому, а узкомыслию людскому. Заревело чудовище так, что земля затряслась и у нескольких изб крыша рухнула.

— НЕ ВЕДЬМА ОНА, А СУПРУГА МОЯ ЗАКОННАЯ, БОГАМИ ДАННАЯ, ПОД СВЕТИЛАМИ ВЕНЧАННАЯ, — пуще грома гремел его голос. — НИКОМУ ОНА НЕ ПРИЧИНЯЛА ЗЛА, НИ ЗА ЧТО ВЫ НЕВИННУЮ ДУШУ СГУБИЛИ.

Каждое слово по-прежнему истязало его тело болью, да только разбитое горем сердце болело сильнее. Лишь одно держало его на грани, не позволяя упасть в буйство безумия: возлюбленная душа крепко связана с ним, а значит, попытается переродиться вновь…

Он предрёк испуганной толпе, что спустя время родится человек, отмеченный таким же созвездием родинок, как у покойной. Сказал, что это — знак принадлежности ему, лесному хозяину, и такого человека нельзя трогать.

Меньше, чем через год, средь лютой зимы к нему принесли запелёнутого младенца с приметными родинками. Да только оставили его на опушке близ деревни, куда никакая живность не подходила, опасаясь злобы людской, и подкидыш околел от холода даже раньше, чем чародей сумел узнать о нём.

Пуще прежнего осерчал чудовищный чародей, но вновь решил пощадить людей: ежели он всю деревню перебьёт, где тогда перерождённую душу искать? Послал вместо себя ворона, прокаркавшего, что меченый человек родится снова, и что надлежит его растить как до́лжно, по окончании отрочества наречь Арсением либо Есенией, а в день семнадцатилетия отпустить в чащобу лесную. А чтоб не забыли про его слова, в конце вороновой речи грянул гром и молния испепелила коновязь подчистую, на долгие годы оставив на земле свой змеистый след.

Спустя пятнадцать лет сын старосты, не верящий ни в каких лесных чудищ, решил жениться на чернокудрой Есении, но получил отказ. Обозлившись, взял её силой, ведь после такого позора ей уже не деться никуда. Не в силах жить после сделанного им, девица утопилась в озере.

Чародей был страшно зол на мерзавца, но месть не утолила его боль: даже растерзав паскудника в отместку ему и назидание другим, он оставался разбит и подавлен. Ах, если бы девица догадалась, что можно пойти в чащобу раньше срока! Он бы излечил её раны, позаботившись в том числе и о том, чтобы семя насильника не проросло в ней, утешил бы её, как мог. А потом, глядишь, невеста смогла бы его расколдовать, он ведь уже почти нашёл, как это сделать! Даже высек на камне своё имя, дабы любимая смогла назвать его, тем самым окончательно снимая проклятье…

Следующим снова был мальчишка, Сенька Лихолесец, как две капли воды похожий на Арсения… И вновь неудача: надерзил мальчишка сборщику податей да был забит плетьми до́ смерти.

Раз за разом перерождалась любимая душа, раз за разом появлялась в его чудовищной жизни надежда, но всякий раз была жестоко разбита. Его будто преследовал злой рок: воплощения умирали во младенчестве или незадолго до срока, сгорали от лихорадки, падали с обрыва, убегали на тракт, где были убиты разбойниками… Однажды чародею улыбнулась удача, и новый Арсений таки стал его женихом, жил в его замке, скрашивал зимние вечера… Вот только расколдовать его так и не смог. Кудесник использовал говорящего ворона, чтобы научить его читать, но даже с нужным именем колдовство отчего-то не срабатывало. И даже в снах он своё имя назвать не мог, столь крепко было проклято оно ведьмой зловредной.

Этот Арсений был единственным, кто умер своей смертью, от старости, прожив долгую жизнь со своим чудищем.

Годы спустя чародей всё же понял, чего не хватало: его закляли кровью и словом, и снимать проклятие нужно было так же. Он заново перерыл все книги, изучая, что ещё мог пропустить или не учесть, и наконец сумел высчитать ритуал до мельчайшей детали. Он думал провести его с новой Есенией, да только та по случайности покалечилась так сильно, что он не мог её излечить. Кудесник не хотел обрекать душу на бессмертное существование в искалеченном теле, и потому решил дождаться следующего, более удачного шанса.

И несколько жизней спустя этот шанс наконец выпал.

Большеглазый паренёк отчаянно боялся, но шёл навстречу судьбе, одновременно покорный и гордый. Чародей знал: новые воплощения не помнили их любовь, как та, первая Есения, лишь трепетали пред ликом чудовища, страшась ужасов, рассказанных о нём людьми. Смешно и горько: людская молва забыла, как он наказал насильника, но взамен приписала ему невесть какие измывательства над невинными селянами. До чего же изменчива и скоротечна память человеческая…

И в этот раз, после долгих веков бесплодных попыток, чародей наконец был расколдован, а его возлюбленная душа — жива, здорова и рядом.

***

— Выходит, я… твой? — Арсений не мог вымолвить «супруг» или «возлюбленный», всегда ведь думал, что умрёт в день семнадцатилетия, не познав любви ни плотской, ни духовной. Надеялся краем души, что каким-то чудом да выживет, да только дальше того никакие думы не шли — последующая жизнь всё равно была несбыточной мечтою, что попусту себе сердце терзать?

— Да. И ты меня расколдовал. — Чудо-чародей улыбнулся так, что у Арсения сердце зашлось. Зелень чужих глаз окутывала его преждевременной весной и свободой.

— И я был твоей… невестой?.. — поражённо прошептал он, даже не представляя, каково это: родиться не сыном, а дочерью.

— Да, — подтвердил чудо-чародей, согревая дыханием его уже начавшие зябнуть пальцы. — Не единожды. И женихом тоже. Но мужем — лишь однажды, в самую первую твою жизнь…

— И что со мной будет теперь?

Чародей вздохнул тяжко, совсем как когда был чудищем.

— Что захочешь. Можешь вернуться в деревню, к родн…

— НЕТ! — вскрикнул Арс, не дослушав зеленоглазого чаровника. Тот терпеливо продолжил:

— Можешь отправиться со мной в замок. Или…

— Или? — переспросил Арсений, приходя в непонятное волнение.

Чудо-чародей отвёл глаза.

— Или, если не желаешь со мной знаться, я готов доставить тебя куда угодно, в любой город или посёлок. Туда, где никто и слыхом не слыхивал про твою отмеченность, и ты сможешь жить как обычный человек.

— Если… Если я пойду с тобой, кем я буду в твоём доме? — нерешительно уточнил Арсений, чувствуя внутри какую-то смутную готовность, но не вполне доверяя ей.

— Кем хочешь. Гостем. Соседом. Учеником. Другом. Захочешь — женихом моим станешь, не захочешь — неволить не буду. Не для того я столько веков ждал, чтобы душу возлюбленную свободы лишать.

Арсений вдохнул глубоко-глубоко, будто вместе с воздухом набирая в грудь и решимость. Подумать только, всю свою жизнь он прожил под клеймом Меченого, Гиблого, обречённого стать не то жертвой лесного чудовища, не то его собственностью. А теперь чудо-чародей вверяет в его руки не только его, Арсову, судьбу, но и свою собственную, вместе с сердцем. Боязно Арсу: ну как не справится? Ну как обоих на несчастье обречёт?

— Об… Обними меня, Антон Шастун. Пожалуйста. — А сердце заходится, ажно в пятки падает и до горла подскакивает. Всё это так ново, так дико, но почему-то столь желанно… Неужто и вправду живёт в нём отголосок памяти того, самого первого Арсения, чародеева мужа? Али сон всё это предсмертный, навью навеянный? Коли сон, так и просыпаться неохота — из избранника чародеева снова становиться Меченым, на чудовищную погибель обречённым…

Зелёные глаза вновь согрели его взглядом, плеч коснулись чужие руки, мягко привлекая к груди. Чародей бережно прижимал его к себе, будто бесценное сокровище, и его тёплое дыхание шевелило волосы на Арсовой макушке. Арсения будто заботливо укутали одеялом, сотканным из тепла и спокойствия.

То ли миг пролетел, то ли вечность… Закончились объятья, глянул на него чаровник вопросительно из-под кудрей своих русых. А у самого пятнышко крови с носу стёрлось, и на его месте теперь родинка видна стала. Маленькая совсем, будто крошка или крупинка прилипла.

— Теперь ты отмеченный, — произнёс Арсений, коснувшись родинки. Сколько раз он проклинал свои!.. Но теперь они оказались не клеймом обречённого, как он думал, а шансом на лучшую жизнь, да и чудище лесное обернулось статным чудо-чародеем с добрым взглядом и ласковыми руками, несущими лишь тепло и исцеление… — Решено, я пойду с тобой. Стану твоим гостем, соседом, учеником, если позволишь. Другом, наверное. Не знаю, что будет дальше, но если самый первый Арсений когда-то давно захотел стать твоим мужем, то, может, и я со временем захочу?

Зелёные глаза засияли, горячая, влажная от волнения ладонь ободряюще сжала его руку, а другая очертила над их головами полукруг, открывая путь в новую жизнь. Жизнь, где их судьбы наконец-то были лишь в их руках.

***

В безвестной деревушке больше никогда не рождались Меченые. Спустя пару поколений даже старухи перестали пугать детей лесным чудищем. Со временем проложили новые торговые пути, и деревня разрослась до большого красивого города. Город порой разрушали войны и бедствия, но всякий раз он отстраивался заново, ещё более прекрасный и гордый.

Где-то далеко, в зачарованном замке так и жили мужья-чародеи. Путешествовали, заводили друзей, изобретали новые заклинания и восстанавливали старые, разводили ручных медведей, творили чудеса, писали книги, коллекционировали экзотические цветы со всех континентов, учились танцам новомодным… В общем, весело жили, насыщенно.

И по сей день живут, в любви и согласии. Книги читают да горя не знают.