Феникс сгорел, чтобы восстать из пепла и сжечь своим пламенем всех, кто пытался его убить.

Меня зовут Ли Минхо. Мне семнадцать лет. Моя родина — Двенадцатый дистрикт. Я участвовал в семьдесят четвёртых Голодных играх. Одержал победу путём запугивания распорядителя игр. На следующий год я вновь стал трибутом на объявленной Квартальной бойне. Меня спасли. Капитолий ненавидит меня. Фелицию схватили. Все считают её погибшей. Я пока не решил хочу я в это верить или нет.

Прошёл месяц с тех пор, как нас с Фелицией разлучили. Целый месяц, за который я так и не смог привыкнуть к новой жизни в Тринадцатом дистрикте. Я не понимал, чего от меня хотят в качестве символа революции. Люди смотрели на меня с благоговением, почтительно кивали, но я не чувствовал гордости. Чем я заслужил всё это, кроме убийства таких же трибутов на арене? Мы хотели показать Капитолию, что он не владеет нами, но в итоге всё равно убивали друг друга. И будем убивать, пока эти дурацкие Игры не прекратятся.

Я не испытывал гордости за свои поступки, но чувствовал влияние, которое внезапно обрёл. Люди были готовы следовать за мной, куда бы я ни пошёл. Они считали меня символом революции, но, помимо бессмысленных хвалебных слов, я не получал ни ценной информации, ни конкретных задач. Меня уважали, но боялись не меньше. Кто знает, что может прийти в голову трибуту, дважды выжившему на арене?

Но чужие взгляды меня не волновали. Наоборот, я развлекался, доводя персонал Тринадцатого своими выходками: задавал глупые вопросы, крал столовые приборы, убегал с ворованными медикаментами, заставляя врачей носиться за мной по коридорам. Любые шалости сходили мне с рук благодаря одной-единственной записи в моей медицинской карте:

«Посттравматическое стрессовое расстройство».

Для бойца, вроде Гейла, это был бы приговор – с такой отметкой в медицинской книжке оружие тебе никто не доверит. В моём же случае это было скорее привилегией: мне не поручали сложной работы, не заставляли тренироваться с утра до ночи, а наказания за проступки были минимальными. Я мог делать что угодно. Интересно, смог бы Плутарх выкрутиться, если бы я сорвал совещание Альмы Коин?

Несмотря на все разногласия с верхушкой Тринадцатого, я не собирался вечно изображать побитую фарфоровую куклу. Мне не нужны были чужие забота и жалость – я справлюсь сам. В конце концов, не в первый раз. Я быстро пришёл в форму, особенно после разговора с Гейлом. Я много размышлял о событиях прошедшего года, о последствиях, которые неизбежно последуют за нашими решениями. И, конечно, я не мог перестать думать о Двенадцатом. О том, что от него осталось.

Нам разрешили отправиться туда, хоть это и было опасно. Плутарх понимал, что проще пойти на риск, чем спорить со мной и моим упрямством. Хотя, на самом деле, это Гейл настоял на том, чтобы я увидел всё своими глазами. Хотел ли я этого? Скорее нет. Но я был ему благодарен за возможность попрощаться с нашим домом и почтить память погибших.

Там, где когда-то стояли шахтёрские домишки, лавки на площади, Дом правосудия, теперь остались лишь груды камней и слой сажи. Уцелела только Деревня победителей. И это было не случайно. Сноу оставил её специально, надеясь настроить людей против нас, сбежавших трибутов. Он хотел, чтобы нас ненавидели, но совершил ошибку. Он начал действовать на эмоциях. От прежнего хитрого хищника не осталось и следа – Сноу играл грязно, ожесточённо, и всё чаще ошибался.

Я преодолел весь путь по разрушенному Двенадцатому в одиночку. Гейл не пошёл со мной, он остался в планолёте. Возможно, не хотел сталкиваться с призраками прошлого. Но мне было не так просто от них избавиться. Я смотрел на руины и знал, что это я разрушил силовое поле арены. Я запустил тот самый шквал возмездия, охвативший Панем и испепеливший мой дом.

Жители Двенадцатого дистрикта вообще ни в чём не виноваты. Им просто не повезло оказаться под ударом. Запусти эту злосчастную стрелу, кто-нибудь другой, сейчас бы от его родины остались только руины. И всё же удивляет, что многие из выживших рады, что вырвались оттуда. Прочь от голода и гнёта, гибельных шахт, от плети начальника миротворцев Ромулуса Треда. Крыша над головой для них уже счастье. Особенно, когда до недавнего времени никто и не подозревал, что Тринадцатый дистрикт существует.

Все, кто выжил, целиком и полностью обязаны своим спасением Гейлу, хотя он отказывается признавать это. Как только Квартальная бойня была сорвана. Пока меня вытаскивали с арены, в Двенадцатом дистрикте отключили электричество. Экраны телевизоров погасли, и в Шлаке настала гробовая тишина. Никто и не думал ни протестовать, ни ликовать по поводу случившегося на арене, но уже четверть часа спустя небо заполнилось планолётами и начался проливной ливень из бомб.

Гейл вспомнил про Луговину. Она оставалась одним из немногих мест, свободных от старых деревянных построек, пропитанных угольной пылью. Он направил туда всех, кого смог собрать, включая членов моей семьи. Люди снесли проволочное ограждение, которое стало абсолютно безопасным после того, как его обесточило. И Гейл смог увести людей в лес, к озеру. Они стояли там и наблюдали, как пламя пожирает весь их мир. К рассвету бомбардировщики улетели, языки пламени опали и к озеру подтянулись последние из чудом спасшихся.

Эта поездка дала мне даже больше, чем я мог себе представить. Увидев всю картину своими глазами, я будто очнулся от долгого сна. Я и до этого не стремился отрицать своё предназначение. Да, оно оказалось навязанным, но я должен быть благодарен предоставленной мне возможности голоса. У меня есть возможность повести за собой людей, а в тех условиях, в которых из выживших победителей осталось не так уж и много подходящих на роль лидера, моя кандидатура была как нельзя более привлекательной.

Бити, которого забрали для разработки оружия, едва он смог впервые сесть на кровати — вряд ли смог бы повести за собой людей. Он очень умный и никто не может отрицать вклада, который он привносит в общее дело, но стараются смотреть на вещи здраво. Бити рад быть полезным, но он не захочет выходить из тени. Ставку делали на меня и Одейра. Нашего любимого секс-символа из рыбацкого дистрикта. Только благодаря нему Фелиция не умерла на арене, когда я ничем не мог ей помочь. Из Финника с радостью хотели бы сделать лидера сопротивления, только сперва нужно добиться, чтобы он не отключался от реального мира каждые пять минут. Даже когда он в сознании, приходится повторять всё по три раза, прежде чем до него дойдёт. Врачи утверждают, что это из-за электрического шока, полученного на арене, но на самом деле причина куда глубже. Всё потому, что он не может перестать думать об Энни, обезумевшей после голодных игры, выжившей девушки из его дистрикта. Она была единственным человеком на земле, кого он любил. И потому мне сложно винить его в слабости.

Моё отношение к Финнику стало чуть теплее, за время, что мы делили с ним одно медицинское пространство на двоих. Он понимает, что я чувствую и не стремится утешать. Да и трудно испытывать злобу к тому, кто постоянно плачет. У нас даже появилось что-то вроде своей фишки. Каждый раз, когда одному из наш паршиво, мы называем один недостаток в любом знакомом нам человеке. Сначала это были люди, которых мы ненавидим больше всего: Сноу, командующие миротворцами, противники на Голодных играх. Но со временем мы перешли к обсуждению внешнего вида мед. работников и смешного акцента Альмы Койн — президента Дистрикта тринадцать. Это помогало бороться со скукой и восполнять недостаток общения с людьми. Мы стали ближе, и я наконец могу сказать, что стал доверять ему. Не полностью, но определённым лимитом доверия по отношению друг к другу мы точно заручились.

После возвращения события стали развиваться куда более стремительно. Нас с Гейлом сразу вызвали в главный штаб. Гейл на особом счету у верхушки Тринадцатого, так что ему даже выдали персональный телебраслет. Обычно такие штуковины, похожие на огромные ручные часы выдаются только тем, кто особо значим для дела революции. А это не мало говорит о ставках, которые возлагают на моего друга. В помещении для заседаний военсовета круглыми сутками крутят передачи, транслируемые Капитолием. Ничего особенного, обычная пропаганда и бесконечное количество рекламных вставок, не несущих в себе никакой ценности. Гейл быстро ведёт меня к столику, за которым сидит Плутарх. Вокруг собралось слишком много людей, чтобы обратить на нас хоть какое-то внимание. Все были сосредоточенны на том, что происходило сейчас на экранах.

Увидев раскрашенную и вечно улыбающуюся физиономию бессменного ведущего Голодных игр Цезаря Фликермана, я поборол в себе желание едко усмехнуться. Капитолий, как всегда, выводит этого клоуна, чтобы отвлечь толпу от насущных проблем. Но, судя по кадрам происходящих в дистриктах бунтов, за пределами Капитолия это уже не работает. От скуки мне хочется начать разглядывать окружающих людей, когда камера резко отъезжает назад, открывая крупный план девушки, стоящей рядом с ведущим. Длинное белое платье красиво облегает её тонкую талию, подчёркивая хрупкость и невинность. На секунду я теряю дар речи. Просто тупо уставился на экран с безумным оскалом.

Фелиция была жива.

Проходит мгновение, и я наконец отрываюсь от пронзительных карих глаз, осматривая её всю. Я ищу хотя бы тень боли и страданий, пережитых в Капитолии. Но не нахожу ничего. Напротив, она выглядит настолько здоровой и счастливой, какой я не видел её даже во время подготовки к интервью перед Играми. Её кожа мягкая, румяная, словно она наконец смогла расцвести. Взгляд и движения излучают спокойствие и уверенность в себе. Она расслаблена, даже хихикает над несмешными шутками Цезаря, как делала это всегда.

Цезарь не упускает возможности сделать десяток комплиментов её внешности. Он смотрит на неё даже слишком долго, обводя взглядом каждый участок её тела. Я чувствую подступающую злость. Он ведёт себя вызывающе, переходя границы приличия даже для Капитолия. Их жители не отличались сдержанностью, но что-то мне подсказывает, что подобное поведение даже у них не в почёте.

Но Фелиция справляется со всем. Гордо вздёрнув подбородок, она грациозно проходит мимо и садится в кресло. Я испытываю гордость. Она всегда говорила, что ей тяжело держать лицо перед камерами, но сейчас справляется на все десять из десяти.

Я не был уверен, чего ждал от этого вечера. Мы сидели в потёмках и наблюдали, как Фелиция блистает на сцене. Жители Тринадцатого восхищались её видом и выдержкой, а я замечал всё больше тревожных деталей. Фелс была не такой, какой я её помнил. Слишком отрешённой. Слишком уверенной в себе. Контраст сбивал меня с толку.

— С возвращением, Фелиция.

— Цезарь, не делай вид, будто ты не удивлён нашей встрече.

Несмотря на то, что глаза видели перед собой Фелицию, я узнавал её всё меньше. В её движениях никогда не было этой хищной плавности, а в голосе — столь явного оттенка безразличия.

Я отчётливо помню день, когда впервые наблюдал за ней, сидя в полутьме тренировочного центра.

«Просто сдайся, если тебе тяжело. К чему эта упёртость?»

«С тебя пример беру.»

Её голос полон усталости, но в нём всё ещё звучат вызов и насмешка. Ей стоило бы следить за языком, а не бить по груше четвёртый час подряд.

«Иногда стоит просто признать своё поражение.»

Я подошёл вплотную, перекрывая доступ к груше, замечая на её сбитых костяшках свежие следы крови. Девушка ловко проскочила под моей рукой и продолжила наносить хаотичные удары.

«Я не остановлюсь, даже если весь мир будет просить меня об обратном.»

Она сжимала губы в тонкую линию от боли. Я перехватил её руки, зло уставившись в глаза.

«Да в чём твоя проблема? Какая разница, что кучка идиотов считает тебя слабой. В этом нет ничего плохого.»

Фелиция замерла. Даже её сбитое дыхание замедлилось. Губы дрогнули в грустной улыбке, и я понял, что она скажет ещё до того, как она произнесла это вслух:

«Если я позволю себе слабость, то разве смогу выжить рядом с тобой?»

Тогда я не нашёлся, что тебе ответить. Но смотря на тебя сейчас, холодную и отчуждённую, я чувствую, что этому вопросу суждено было остаться без ответа.

— Удивлён не подходящее к данной ситуации слово, красавица. Я в полном восторге от того, что у нас есть возможность поговорить с тобой после Квартальной бойни. — Губы Фелиции трогает лёгкая улыбка.

Девушка смотрит прямо в глаза своему собеседнику. В них нет ни страха, ни злости, ни безысходности. Создаётся впечатление, что она присутствует на интервью по собственной воле.

— Ну что ж, тогда не буду лишать тебя этого удовольствия. — Девушка усаживается более свободно, элегантно складывая правую руку на своём колене. Другая рука скользит по безупречно уложенным белым локонам и зал восторженно аплодирует ей.

Я не могу сдержать восторженно смешка. Фелс всегда была самоуверенной и острой на язык, но раньше это воспринималось иначе. Сейчас, даже её взгляд, будто стал куда более осознанным и взрослым. От былой наивности и пугливости не осталось и следа. Я понятия не имею, что происходило с ней этот месяц. Но меня радует то, что она жива и здорова. Пускай ей и пришлось резко повзрослеть после событий, которые охватили весь Панем месяц назад.

Мне сложно налюбоваться ей. Будто за всё время нашего знакомства, только сейчас я смог посмотреть на неё под другим углом. На арене она всегда выглядела так, что я раздражался от взгляда её перепуганных олених глаз, которые так и заставляли меня рваться спасать её любой ценой. Да, на последних играх мы оба отстаивали право на то, чтобы спасти друг друга, и она ясно дала понять, что не собирается быть для меня обузой. Я знал, что она собиралась пожертвовать собой, если мы оба доберёмся до финала. Это был её осознанный выбор. Точно такой же выбор сделал и я, когда был готов убить нас обоих перед окончанием наших первых игр. Но тогда я знал, что это манипуляция может спасти наши жизни. Во время бойни всё было иначе. Капитолий хотел избавиться от нас. Но мы опять выкарабкались с арены вдвоём. Мы опять выжили назло желанию Сноу.

«Ты правда веришь в судьбу? Это не будет похоже на лёгкую и приятную прогулку. Когда вытаскивают твоё имя на жатве – это просто клеймо живого мертвеца. На арену выйдут двадцать четыре человека. Но выживет всего один, Фелс. Лучше бы ты думала о том, как не умереть в первые минуты, после окончания отсчёта, а не о том, что это всё не случайно.»

«Я не обладаю какими-то удивительными талантами, Минхо. Я не умею стрелять из лука. Моя сила явно уступает мужской. Я даже не умею различать ядовитые травы от съедобных. Да и физическая выносливость оставляет желать лучшего. Ты же видел это в тренировочном центре. Но я не считаю, что мне нужно ставить на себе крест. Всё же я еду на эти игры не одна. И я буду рада, если смогу быть хоть чем-то тебе полезна. Даже, если единственное моё преимущество — это неиссякаемый позитивный взгляд на жизнь. А когда настанет моя очередь умирать, то я хочу, чтобы ты был тем человеком, который заберёт мою жизнь.»

Она говорила это с широкой улыбкой на лице. Выглядела словно полоумная, если вслушиваться в то, что она говорила.

«Ты несёшь полнейший бред. Говоришь, что будешь рада, если я заберу твою жизнь? Так сильно ненавидишь меня, что хочешь, чтобы на моих руках была твоя кровь? Может ты ещё хочешь, чтобы я ходил по Двенадцатому дистрикту с гордо поднятой головой, пересекался с твоими родителями в Шлаке и улыбался им, когда собственноручно забрал жизнь их единственной дочери?»

Я позволил себе грубо схватить её за руку и тряхнуть пару раз, в надежде, что это приведёт её в чувства. Но она только уставилась на меня большими напуганными глазами. Это раздражало. Я ненавидел её глаза.

«Я никогда не ненавидела тебя, Минхо. Напротив, ты всегда вызывал во мне восхищение.»

Её улыбка дрогнула. Я не чувствовал искренности в её словах. Она просто пыталась сбить меня с толку сладкими речами.  

«И мои родители бы не стали осуждать тебя. Как ты и сказал, победитель всего один. Они и так знают, что я не жилец. С момента, как моё имя произнесли на жатве – это стало очевидным.»

«Говоришь, что восхищалась мной, но ты так же, как и остальные предпочитала избегать меня, стоило появится в вашем поле зрения. Ты ни разу не заговорила со мной, даже, когда нам поручали совместный проект в школе. Меня боялись все, включая тебя и я знаю, что это никуда не делось. Ты дрожишь от страха, хотя я просто держу тебя за руку.»

«Вам, мальчишкам, никогда не понять, что чувствует влюблённые девушки.»

Она выглядела оскорблённой, а её слова звучали, как претензия в мой адрес. У меня было желание отвесить ей колкость, но сдержался. Если хочет с умным видом нести очередной бред – пожалуйста. Я просто не буду на это реагировать.  

«Мы предпочитаем не выпячивать на всеобщее обозрения наши чувства, особенно когда половина класса воздыхает по одному и тому же парню.»

Девушка слегка насупилась, наблюдая за огнями ночного Капитолия и провожая заинтересованным взглядом, проходящих мимо нашего отеля зевак.

«Но речь шла не об этом. — Она аккуратно освобождает свою руку из моей хватки. — Я тебе доверяю и знаю, что ты не стал бы мучать меня. Ты же охотник, — Фелиция поднимается на ноги и уверенным шагом движется в сторону кухонного островка. — Просто представь, что я милый кролик и постарайся не промахнуться, ладно? — Девушка берёт одно из неестественно ярко красных яблок из вазы с фруктами и прикрывает им правый глаз. — Целься прямо в яблочко.»

Она задорно смеётся, подбрасывая яблоко в воздух, а позже кидая его в мою сторону, словно проверяя реакцию. Я поймал яблоко вытянутой рукой и недовольно поморщился от того, как просто она рассуждала на тему смерти.

«Совсем дурная? — Я не задумываясь возвращаю ей яблоко обратно. — Стрелять в животных и людей – это две абсолютно разные вещи. Лучше думай о том, как выжить. Желающих тебя убить и так предостаточно, целых двадцать два человека.»

«Они меня не пугают. — Девушка берёт ещё одно яблоко из корзинки и его хруст разносится по всему помещению.»

«Ты бесстрашная или глупая? Двадцать два человека ринуться разорвать тебя в клочья уже в первые минуты игры. И ты говоришь, что тебя это не пугает?»

«Мы же союзники.»

 Она указывает пальцем сначала на меня, а потом на себя. Её голос звучит уверенно, будто она говорит само собой разумеющееся вещи. Это заставляет меня закипать от злости ещё сильнее.

«Какие к чёрту союзники в игре на выживание, Фелиция? — Мой голос переходит на крик.»

Но, к моему удивлению, девушка даже не дёрнулась. Девушка, которая боится собственной тени, продолжала смотреть мне прямо в глаза и улыбаться.

«На арене нельзя никому доверять. Не то, что людям, да даже собственным глазам и ощущениям. Союзники. — Я не смог удержать себя от того, чтобы едко усмехнуться. — Это ж надо такую чушь сморозить. Удумала, что я стану защищать тебя от остальных, только потому что помог тебе во время церемонии жатвы?»

Фелиция неопределённо пожимает плечами, продолжая разносить раздражающий хруст яблока по всему помещению.

«Спешу тебя расстроить, мне плевать на тебя и твои чувства. Я не хотел, чтобы наш дистрикт очередной год подряд позорился из-за пускающих сопли на сцене трибутов. Ничего личного.»

«Как скажешь.»

И вновь эта раздражающая улыбка. Тебя должны обидеть мои слова. Почему ты продолжаешь стоять и улыбаться?

«Но мы всё равно останемся союзниками. — Девушка подходит ближе и присаживается рядом со мной, вкладывая обратно в мои руки яблоко. — Я знаю, что ты не причинишь мне вреда и будешь присматривать, даже если говоришь об обратном.»

«Твой главный недостаток – наивность, которая будет стоить тебе жизни. Эти глупые грёзы о союзе быстро разобьются о жестокую реальность, когда таймер закончит обратный отсчёт. И не говори потом, что я не предупреждал тебя.»

Мне надоело выслушивать бредни, который несла Фелиция. Я передал яблоко обратно ей в руки и поднялся, намереваясь вернуться в свою спальню. Лучше провести всю ночь не смыкая глаз, чем в компании этой наивной дурочки.

«Ты сказал двадцать два.»

«Что? — Я развернулся обратно, наблюдая, как девушка пристально разглядывала яблоко, которое я ей вернул.»

«Ты сказал, что на арене будет двадцать два желающих меня убить.»

«И что?»

«А то, что, не считая меня, на арене будут ещё двадцать три человека. Ты не посчитал себя.»

Наши глаза встретились. Она, только что, подловила меня? Я продолжал хлопать глазами, так и не придумав вразумительной отмазки.

«Ты можешь отрицать всё мною сказанное. Считать меня глупой и наивной. Но ты лучше меня знаешь о том, что не дашь мне умереть и не захочешь марать руки в моей крови, чтобы выжить. Точно так же, как я не собираюсь убивать тебя. А это уже делает нас союзниками. — Девушка подходит ко мне в плотную и мягко улыбается, сжимая мою руку на яблоке. — Тебе нужно набраться сил и хорошо поспать, чтобы быстро думать и реагировать на арене. Если повезёт, то я насобираю ещё кучу яблок для тебя, как твоя преданная союзница. — Фелиция убирает мою руку вместе с яблоком ко мне в карман и мягко проводит своей дрожащей рукой по моим волосам. — Спокойной ночи, трибут номер двадцать три.»

Ты говорила, что не боишься, но я понял, что ты лгала. Твои руки не переставали дрожать, на глазах наворачивались слёзы, а голос дрогнул на последнем сказанном шёпотом слове. Ты до последнего хотела казаться сильной, чтобы доказать мне, что мы можем быть союзниками. Мой отказ был для тебя страшнее смерти.

«Какая же ты всё-таки дурочка.» – Подумал я тогда.

Но в одном ты была права. Я и правда не смогу причинить тебе вреда и буду присматривать за тобой на арене и вне её. После нашего короткого диалога я провёл всю ночь возле входа в твою спальню. Из-за чувства вины, которое внезапно охватило меня сразу после твоего ухода. Я так и не нашёл причины этого неприятного, колющего ощущения. Но не смог пересилить себя, чтобы постучаться в дверь и предложить свою помощь. Даже когда слышал, как ты глушила свои рыдания и страх в подушке, пока силы не покинули тебя окончательно.

Сейчас я понимаю, что повёл себя как последний трус. Я переживал за тебя, но решил, что лучше скрывать свои чувства. Был уверен, что нет смысла озвучивать то, что потеряет всякий смысл, когда мы ступим на арену.

Но даже после того, как мы выбрались живыми, я не сделал ни единого шага в твою сторону. Напротив, сделал всё, чтобы оттолкнуть тебя ещё дальше. И, смотря на тебя сейчас, я понимаю, что это единственное, о чём я правда жалею. Я потратил наше драгоценное время впустую. Просто оттягивал то, что всё равно бы произошло.

Позволив себе побыть эгоистом лишь короткий промежуток времени, пока мы были на арене, теперь я не мог остановиться. Я смотрел на тебя и невольно вспоминал всё, через что мы прошли вместе, и только больше убеждался в твоей исключительности. Если даже мрачные воспоминания с жестоких игр на выживание ты умудрилась окрасить в яркие краски, то серое и однообразное существование в стенах Тринадцатого дистрикта и подавно приобретало смысл после твоего возвращения.

Пускай ты и сказала, что нам не понять женской влюблённости. Но о мужской влюблённости вы, девушки, знаете ещё меньше. Если мы, смотря на вас, что-то пообещаем, то это будет не просто обещанием. Это будет клятвой, которую мы обязаны выполнить даже ценой собственной жизни.

В ночь перед первыми играми ты отдала мне яблоко, но незаметно, даже для самой себя, утащила с собой моё сердце. И пока оно находится в твоих руках – я сделаю всё, чтобы ты была счастлива.

Даже если для этого придётся убить Сноу голыми руками. Я найду тебя, и мы вместе вернёмся домой. Обещаю.

— Может, ты поведаешь нашим зрителям о вашей последней ночи на арене?

Слова ведущего возвращают меня в суровую реальность. Цезарь улыбается, его интонация заигрывающая, просящая. Но в ней слышится конкретный подтекст, по которому всё сразу становится понятно. Интервью идёт по заготовленному сценарию, и Фелиции дают об этом понять.

— Конечно, но для начала я хотела бы добавить немного контекста.

Цезарь одобрительно кивает, улыбаясь в камеру своей самой обворожительной улыбкой. Он указывает Фелиции на одну из камер, к которой та незамедлительно поворачивается. Весь Тринадцатый дистрикт затихает, позволяя её словам застрять в их сознании надолго.

— Трибуты на арене – это реальные люди, за которыми вы наблюдаете. И этим людям свойственно испытывать страх, злость, отчаяние, скорбь и прочие эмоции, которые не чужды и вам. Никто из нас, до того как попадает на арену, не хочет забирать человеческие жизни.

— Ох, я не прощу себе, если не скажу это сразу. Убийство Брута буквально покорило меня, клянусь, будь у тебя больше экранного времени – я бы отдал тебе своё сердце. — Цезарь, не стесняясь, перебивает её.

Слова выглядят не к месту, словно он нарочно вставил их, надеясь, что Фелиция стушуется. И сначала это действительно срабатывает. Она неловко заминается. Но вскоре берёт себя в руки, выпрямляется и вежливо улыбается сомнительной похвале Цезаря.

— Вы только посмотрите на эту скромницу. Фелиция, ты ведь знаешь, что люди восхищаются победителями. Они восхищаются тобой. Разве это не лучшее доказательство того, что ты справилась?

До меня только сейчас доходит смысл слов Цезаря. Фелиция правда смогла убить Брута? Он был одним из сильнейших профи. Как у моей маленькой и хрупкой напарницы получилось одолеть эту машину для убийств? Или Брут уже был ранен, и она просто добила его? В любом случае, этот поступок не мог не восхитить меня.

Я тут же вспомнил её слова в ночь перед бойней.

«Я докажу тебе и всем остальным, что я сильнее, чем вы думаете.»

Что ж, малышка. Я должен признать, что у тебя это получилось. Вот бы у меня был шанс сказать тебе об этом лично. Ты бы точно обрадовалась и кричала бы всему миру, что наконец смогла одолеть меня.

Вспоминая, как небрежно я относился к её компании весь этот год, моя улыбка быстро сходит на нет. Я бы отдал всё, чтобы вновь услышать её насмешливый тон, который так раздражал меня. Или чтобы подставить ей свою спину, когда она испугается очередной упавшей ветки в лесу. Я хочу забрать её из лап Сноу, пока этот безумец не начал над ней измываться. Она достаточно натерпелась на арене. Хватит.

— Когда ты на арене, остальной мир для тебя перестаёт существовать. Ты забываешь о своём доме, о любящих тебя людях. Все твои мысли заняты только выживанием. Розовое небо, монстры в джунглях, другие трибуты, жаждущие твоей крови – вот о чём ты способен думать. Каким бы ты ни был пацифистом, оказавшись на арене, тебе придётся убивать, если хочешь дожить до следующего рассвета.

Студию заполнила тишина. Я чувствовал, как весь Панем прямо сейчас прилип к экранам. Ещё никто из победителей не говорил о том, каково быть трибутом. Никто не осмеливался заговорить о той цене, которую мы платим за жизнь. Я видел боль в глазах Фелиции. Видел в её зрачках отражение каждого умершего трибута, единственной целью которых было выжить. Я слишком хорошо понимал, что она пыталась донести. Жаль только, что жители Капитолия никогда этого не осознают. Её слова максимум растащат на цитаты и будут бездумно повторять на светских вечерах.

— Вы привыкли называть нас трибутами. Но, по правде говоря, мы ничем не отличаемся от других людей. Единственное, что нас выделяет – это «удача» быть выбранными на жатве. — Фелиция с Цезарем обмениваются фальшивыми улыбками и неестественным смехом. В зале раздаются аплодисменты, кто-то даже выкрикивает признания в любви. Она их игнорирует. — У нас есть семьи, родители, надежды и мечты. Каждый год мы стоим в шеренге, холодный пот стекает по спине, и единственное, чего мы хотим, — чтобы назвали не наше имя. Я всегда чувствовала себя паршиво, когда выдыхала с облегчением, видя, что увели не меня или не моего друга. Но когда я оказалась на месте тех, за кого я так боялась… — Она замолкает, как тогда, на жатве. После того, как назвали её имя. — Оказавшись по другую сторону, я наконец всё поняла поняла. Поняла наши реакции на "победу" и "поражение" во время жатвы. — В её голосе звучит усталость. Она смотрит в пустоту, будто вновь оказалась на арене.

Я подался вперёд. Как и тогда, хотелось заслонить её, спрятать за своей спиной. Но теперь я мог только наблюдать и надеяться, что она справится.

— И я не злюсь на них. Не злюсь на тех, кто радовался, что выбрали не их. После всего, через что я прошла. Нет. Через что мы прошли. — Она покачала головой, её белые кудри разметались по плечам. Уверенная улыбка снова вернулась на её губы, а в глазах появился огонёк. — Это нормально – радоваться чужой неудаче, когда на кону стоит твоя жизнь.

— Поэтому ты так поддержала идею Бити пустить электричество в солёное озеро?

— Единственное, чем я была увлечена на арене, — это выживанием. И желанием уберечь Минхо. 

Фелиция сжимает руки в кулаки, впиваясь ногтями в колени. Она всегда так делает, когда раздражена. Цезарь не слушает её. Он просто читает заготовленный сценарий. И это её бесит.

— Я не хотела оставаться у дерева, но и не могла уйти, чтобы Бити не заподозрил неладное. Он был не глуп и быстро бы понял, что мы собираемся разорвать союз. Но, кажется, союз был перерезан вместе с проводом.

— У тебя есть предположения, кто это сделал?

— Нет. — Фелиция хмурит брови и задумывается, уставившись в потолок.

Я слишком хорошо знаю эту её привычку. Когда-то она раздражала меня, а теперь… теперь это глоток свежего воздуха. И не только по отношению к девушке. В Тринадцатом может и хорошо, в сравнении жизни моего родного дистрикта, но он ощущается не живым. Даже более не живым и не естественным, чем Капитолий. Люди здесь ведут себя, как запрограммированные роботы. Да что уж там, я не видел хоть какого-то разнообразия эмоций на лицах жителей Тринадцатого. Даже у нас, истощённых, полуживых после публичных избиений и запуганных жёсткой диктатурой, было большее разнообразие эмоций и реакций, чем у них. 

— Я мало что помню после того, как провод перерезали. Всё произошло слишком быстро. Помню, как искала Минхо. Как увидела, как Брут убивает Рубаку, и поняла, что это мой шанс. — Она запинается, взгляд снова пустеет. Тело напрягается. — Он был слишком опасен, а я не знала, где Минхо и в каком он состоянии. А потом я услышала его голос.

Моё сердце дрогнуло от той теплоты, с которой она произнесла моё имя. Губы тронула слабая улыбка, но тут же исчезла.

— Я пыталась понять, откуда он кричал. А потом молния ударила в дерево, и силовое поле просто взорвалось.

— Ты видела запись. Причиной взрыва стала стрела Минхо.

— Никто из нас не знал планов Бити, Цезарь. Провод не был протянут к воде. Возможно, Минхо просто хотел избавиться от него, чтобы защитить нас.

— Что ж, может быть, ты и права. — Цезарь широко улыбается в камеру, сглаживая напряжение. — Но согласись, это выглядит подозрительно. Будто он с самого начала был на стороне мятежников.

— Ох, правда? — Фелиция ухмыляется, глаза сверкнули опасным огнём. — Тогда нападение Джоанны тоже было частью плана? Может, Минхо специально подставился под молнию, чтобы его поджарило?

— Ты слишком остро реагируешь. Я не утверждаю, но и исключать такой вариант нельзя.

— Я верю Минхо. Без него меня бы здесь не было. Он спас меня. Дважды. — Её голос твёрд, в нём не дрожит ни одна нота сомнения.

Цезарь кладёт руку на её сжатые кулаки. Пытается успокоить. Возможно, напомнить, что это прямой эфир. Но её выдаёт напряжённая спина и покрасневшие уши. Она держится. И я горжусь ей. Я слышу шёпот одобрения в зале. Она всегда умела влиять на людей. Это было её оружие. То, в чём я так и не преуспел за целый год тура победителей.

После долгой паузы Цезарь вновь улыбается и переходит к следующему вопросу. Возможно, он просто напоминает ей: «Помни, где ты находишься. Будь осторожна.»

После нескольких долгих секунд молчания, в течение которых Цезарь внимательно изучал Фелицию, он решился продолжить программу по изначально намеченному сценарию. Возможно, он и не пытался её успокоить. Скорее всего, он лишь старался напомнить, что они прямо сейчас в прямом эфире, и ей стоит быть осторожней с высказываниями.

— Можешь ли ты сказать что-нибудь о вашем менторе, Хеймитче Эбернети?

— Он был алкоголиком без всякого чувства такта. Иногда мог дать полезный совет, но в остальном — бесполезен. Мне нечего сказать о нём.

Когда она начала говорить о Хеймитче, из её голоса будто высосали все краски. Я не знал, что она может говорить о чём-то или о ком-то с таким холодом и безразличием.

— Как ты думаешь, он мог быть замешан в заговоре?

— Мы с Хеймитчем никогда не обсуждали это. — Нога девушки начала дергаться от нарастающего напряжения. Она то и дело покусывает нижнюю губу, то ли сдерживая желание съязвить, то ли из-за привычки, которую приобрела во время игр.

— А что тебе подсказывает твоё сердце?

— Оно подсказывает мне, что я устала от этого разговора. Как долго мы будем обвинять всех моих знакомых и близких в связях с мятежниками? Я повторю: никто из моего окружения никогда не предлагал мне ничего, что могло бы навредить Капитолию. Никто не говорил о мятежниках, никто не планировал саботировать Квартальную бойню. Я не могу ничего утверждать о Хеймитче, потому что я просто не знаю.

Я совсем забыл о существовании Хеймитча за этот месяц. После нашей ссоры я больше его не видел. В Тринадцатом дистрикте производство и потребление алкоголя строго запрещено. Бедолаге, наверное, сейчас совсем нелегко. Он, наверное, не раз пытался уговорить медиков отлить ему немного медицинского спирта. Но здесь каждый грамм под строгим контролем, так что у него вряд ли получилось. Я знаю только, что Хеймитча держат в строгой изоляции, пока он не придёт в более или менее подходящее состояние для того, чтобы снова выйти в мир. Это жестоко. Особенно для человека, который пытался убежать от своего прошлого с бутылкой низкокачественного самогона из Шлака.

— Не знаю, стоит ли спрашивать твоё мнение о разворачивающейся войне. Ты, наверное, уже слишком устала…

— Ты можешь узнать моё мнение о войне. Но не думаю, что оно хоть на что-то повлияет, пока Капитолий продолжает ежегодно убивать детей, сталкивая их лбами и заставляя бороться за выживание.

Бум. Этот выстрел её слов был оглушительным для всего Панема. В зале, где велся прямой эфир, повисла мёртвая тишина. Даже Цезарь не знал, как отшутиться, чтобы сгладить возникшую неловкость.

— Значит ли это, что ты поддерживаешь точку зрения повстанцев? — Его голос был серьёзным, вкрадчивым и чётким.

Он старался произнести каждое слово так, чтобы оно прозвучало с предельной ясностью. Сейчас от ответа Фелиции зависело её будущее. Я молился на остатки её благоразумия. Это не самое подходящее время для сарказма.

Я только узнал, что ты жива. Мне нужно время, чтобы найти тебя. Пожалуйста. Не делай глупостей.

— Это значит, что я устала от этой жизни. — Девушка сделала небольшую паузу, чтобы восстановить дыхание. — Устала видеть смерти детей по телевизору. Устала просыпаться от кошмаров, которые преследуют меня каждую ночь после игр. Устала испытывать стыд, когда вижу перед собой лица родственников умерших трибутов. Устала корить себя за то, что я всё ещё жива и могу сейчас с тобой говорить. Я не на стороне мятежников, и не на стороне Капитолия, Цезарь. — Она снова замолчала, повернувшись к той же камере, на которую указывал Цезарь в начале интервью. — Я на стороне мира, в котором нам не нужно убивать друг друга за еду и "привилегии", доступные для жителей Капитолия в неограниченных количествах. Я за мир, в котором люди не будут бояться рожать детей, потому что по достижению двенадцатилетнего возраста их могут забрать на игры. Я за мир, в котором мы все перестанем ненавидеть друг друга и быть мнимыми врагами.

— То есть ты призываешь к перемирию?

— Да. Я думаю, что нам хватит пролитой крови за эти семьдесят пять лет. И надеюсь, что и остальные услышат и поддержат меня.

Цезарь поворачивается к камере, его лицо заливается улыбкой, словно ничего шокирующего или необычного не было сказано. В зале раздаётся эхо его задорного голоса.

— Ну что ж, на этом специальный выпуск завершён. Мы возвращаемся к нашему обычному вещанию.

Фелиция уходила с интервью уверенной походкой, как будто только что смогла облегчить свою душу и душу всего Панема. Однако я видел, что за этим фасадом скрывается нечто другое. Когда камеры погасли, и восторженные крики Капитолия стихли, на мгновение я заметил, как её взгляд стал пустым. Она отдалялась от меня с каждым днём, проведённым в Капитолии.

Ты уверена, что я умер. Ты винишь себя за то, что не смогла спасти меня. Не сдержала данное мне обещание. И ты всё ещё надеешься, что на Сноу могут подействовать твои сладкие речи про перемирие. Дурочка. Я говорил тебе беречь себя. А ты опять подставляешься под шквальный огонь. Не натвори глупостей. Пожалуйста. Дождись, когда я смогу прийти за тобой. На этот раз я не опоздаю. Только не пропадай.

Как только интервью завершилось, со всех сторон ко мне начали доноситься возгласы недовольства. За спиной звучат обвинения в адрес Фелиции. Кто-то называет её предателем, кто-то лгуньей, а кто-то вообще не стесняется в выражениях, называя её врагом. Мне трудно возразить им, но и согласиться с ними я не могу. Гейл — один из немногих, кто молчит. Все, кто почти не отреагировали на её последние слова, понимают, что всё это интервью было только ради них. Капитолий знал, какое влияние могут оказать победители на бунтующих в других дистриктах. Если кто-то, кого они считают своим союзником, будет призывать к перемирию, многие, возможно, прислушаются.

Я возвращаюсь к столу, за которым сидел Гейл. Мой старый товарищ указывает на дверь, ведущую из переговорных в кладовую, где хранилась вся необходимая канцелярия. Я сразу понимаю, что Гейл предлагает нам уединиться, но так, чтобы это не бросалось в глаза. Здесь слишком много посторонних взглядов, которые точно заметят, если я решу уйти из помещения на виду у всех.

Пока большая часть мятежников была занята выяснением отношений и поливанием грязью моей напарницы, мы с Гейлом проскользнули в тёмную комнату. За нами осталась лишь тусклая полоска света, которая просачивалась из зала. Лучше не привлекать лишнего внимания. И лучше быть как можно тише. Вокруг всегда есть глаза и уши, которые могут стоить тебе слишком многого.

— Я знаю, что ты хочешь мне сказать. Она опять поступила опрометчиво.

— Нет, Минхо. Я привык, что вы двое любите ворошить осиное гнездо. Но, как ты сам понимаешь, Капитолий не упустит возможности стравить мятежников и обычный люд.

— Что-то мятежники не торопились проявлять себя, пока мы умирали десятилетиями. А теперь снова молчат, вынуждая выживших победителей подставляться под удар. — Мой голос начал повышаться, и Гейл шикнул, напоминая мне о том, что нужно быть тише.

— Ты же знаешь, что не всё так просто. — Его голос стал вкрадчивым и спокойным. — Им нужно было создать базу повстанцев в Капитолии, развернуть подполье в остальных дистриктах. Им нужен был кто-то, кто смог бы привести эту машину в действие. Они ждали, когда появится кто-то вроде тебя. — Он сделал паузу, давая мне время осознать сказанное. — Символ, который сможет повести за собой людей.

— Она такой же символ революции, как и я, Одейр, Мэйсон или Битти, в конце концов. Без неё у Тринадцатого не было бы и меня. Так что Коин реально облажалась.

— А слова Фелиции могут принести ещё больше вреда. Даже если её намерения были благими. Большинство повстанцев наверняка просто пропустят её слова мимо ушей. Всё-таки доверие она ещё не исчерпала. Но есть дистрикты, где сопротивление слишком слабое. Как ты думаешь, эти люди прекратят бунтовать, если увидят призыв о перемирии от «своего человека» по телевизору?

— Может, мятежникам стоило работать лучше все эти семьдесят пять лет, чтобы сопротивление не рухнуло из-за слов девушки, сидящей на мушке у Капитолия?

— Ты воспринимаешь всё слишком близко к сердцу, потому что, — Гейл сделал паузу, подбирая слова. — Потому что она тебе не безразлична. Но из-за этого ты перестаёшь здраво мыслить.

— Это говоришь мне ты, Гейл? Человек, который по уши влюблён в самую безбашенную и неуправляемую девушку на свете. Нарушивший правила, чтобы помочь ей забрать с собой идиотского кота, который бродил по руинам Двенадцатого дистрикта. Этот человек мне сейчас собирается рассказывать про здравый смысл?

— Минхо, я говорю это, потому что понимаю тебя. Но нужно смотреть на всё трезво, сейчас не время для эмоций.

— А что бы ты делал на моём месте? Если бы твоя девчонка была в заложниках у Капитолия?

— Я мог бы им только посочувствовать. — На моё громкое недовольное фырканье Гейл весело посмеялся.

— Какой же ты пустослов. Зная тебя, ты бы места себе не находил, и громил всё вокруг.

— Наверное, ты прав. — Гейл хлопнул в ладоши и нервно провёл руками по своему затылку. — Но сейчас на моём месте ты. Поэтому я прошу тебя успокоиться. Мы что-нибудь придумаем.

Между нами повисла тишина. За стеной не утихали обсуждения интервью, которое дала Фелиция. Я ясно слышал оскорбления и пожелания смерти ей и остальным трибутам-победителям. И усмехнулся от того, что, как и остальные, я тоже являюсь их мишенью. Вам нужен символ, который поможет противостоять Капитолию. Видимо, не так уж важно, чтобы этот символ был жив. Может, предложить Битти сделать надувную куклу с моим лицом?

Саркастичные мысли сменялись одна за другой, пока на их место не вернулось беспокойство. Я снова и снова прокручивал в голове услышанное с экрана. Пытался разобраться, какие слова Фелиция сказала от чистого сердца, а какие были диктованы Капитолием.

— Как ты думаешь, она… — Гейл внимательно посмотрел на меня, и я хмыкнул от быстроты его реакции. — Она правда имела в виду то, что сказала? Про перемирие и всё такое?

— Честно? Я бы не удивился. Мы оба знаем её достаточно давно, и она всегда была склонна к запредельной вере в светлое будущее. — Мы посмеялись, вспоминая её наивные предложения за всё это время. — Но, после того, что вы оба пережили, я не думаю, что такие слова она бы выбрала для выражения своей политической позиции.

— Ты думаешь, её заставили?

— Я думаю, что она пошла на сделку с Капитолием. Вряд ли Сноу выставил бы тебя мёртвым на арене. Ему нужны были рычаги давления на пленных трибутов. А главным рычагом давления на Фелицию мог быть только ты. Наверняка Капитолий пообещал, что тебя помилуют, если дистрикты потерпят поражение. Вопрос в том, сможешь ли ты правильно разыграть эту карту.

— Она же знает, что Капитолий может манипулировать ею. — Я напрягся. Осознание того, что её используют как пешку, а меня — как подвешенную мышь, злило. — Им нельзя доверять. Мы обсуждали это сотню раз.

— Минхо. Я думаю, что Фелиция всё ещё пытается спасти тебе жизнь. Даже если есть лишь призрачная надежда, что ты жив, она готова ухватиться за неё. Даже если это будет стоить ей репутации.

Хотя арена давно позади, обещание девушки всё ещё в силе, потому что мы оба выжили. Но победа ни одной из сторон не гарантирует, что мы останемся в живых. Повстанцы вряд ли оставят в живых сторонников Капитолия. Так же, как победа Капитолия не гарантирует, что они не убьют нас обоих при первой же возможности. Публичная казнь победителей-изменщиков. Чем не идеальное завершение гражданской войны?

Перед глазами проносятся жуткие картины: копьё, пронзающее тело малышки Руты, избитый до полусмерти Гейл у позорного столба, мой дистрикт, заваленный трупами. Кровь закипает в жилах, картины сменяются. Первый акт неповиновения, который мы увидели по прибытию в восьмой дистрикт. Победители, стоящие рука об руку в ночь перед Квартальной бойней. Моя стрела, выпущенная в силовое поле.

— Речи о перемирии не может быть. Это бессмыслица. Капитолий никогда не прекратит проводить Голодные игры по собственной воле. Мы так и останемся для них рабочей силой, которую даже за людей не считают. Фелиция просто не видела, во что превратили наш родной дистрикт. Иначе она не сказала бы такую чушь.

— Минхо, я не спорю. И не обвиняю её. Она такая же жертва Капитолия, как и мы все. Вопрос в том, что решишь делать ты. На счёт меня можешь не переживать. Ты знаешь, что я всегда буду на твоей стороне, что бы ты не решил.

— Я верну Фелицию домой. И мне плевать, какие планы на меня строит верхушка Тринадцатого.

— И что ты собираешься делать сейчас?

— Сначала я соглашусь стать пересмешником.

Лицо Гейла, даже в этом тусклом пространстве, вытянулось от искреннего удивления.

— Потом я возглавлю операцию по вызволению победителей прямо из-под носа Капитолия.

— Минхо, Коин никогда не одобрит это. Ты свою медицинскую карту вообще видел?

— А после, когда Фелиция, Энни и Джоанна будут в безопасности... — я решительно игнорировал слова Гейла, вцепившись в идею как в последнюю соломинку. — Я вернусь в Капитолий один и разберусь со Сноу.

— Ты с ума сошел? Ты прекрасно знаешь, что не справишься в одиночку. У Сноу слишком много приближенных.

— Я символ этой революции, Гейл. На мне всё началось, и на мне всё должно закончиться. — Моя уверенность не колебалась. — И я вполне себе живучий. Ты и сам убедился в этом. Пережить игры два раза подряд — много ли ты знаешь таких трибутов?

— В таком случае я пойду с тобой. — На мой недовольный взгляд Гейл тут же ответил яркой улыбкой. — Просто для подстраховки.

— Как в старые добрые? — Я лукаво улыбнулся ему в ответ. — Я. Ты. Колчаны со стрелами на спинах. И полное сосредоточение на охоте.

— Только в этот раз не на белку, оленя или кукушку.

— В этот раз нам предстоит попасть в увиливающую и смертоносную гадюку. Вонзить стрелу в её холодное, бездушное сердце. И наблюдать, как жизнь быстро покидает её и без того ледяное тело.

— А что потом? — Голоса за дверью начали стихать, и Гейл перешел на еле различимый шёпот.

— А потом свобода, Гейл.

Мы переглянулись и сдержанно улыбнулись. Оба понимали, что всё это — не более чем мечты о светлом будущем. На место действующего диктатора Сноу может прийти правитель не лучше. Никто не обсуждал, как будут проводиться выборы, если победят мятежники. А увидеть Коин на месте Сноу — значит, не изменить ничего в существующем порядке вещей, кроме смены тех, кто будет страдать в итоге.

Я знал её позицию и видел отношение людей из Тринадцатого к тем, кто прибыл из Капитолия. Эффи ещё могла постоять за себя, доказав свою верность мятежникам во время подготовки к Квартальной бойне. Но стилистам под руководством Цинны было гораздо сложнее. Они всегда находились в тени своего мастера, и их внешний вид был как красная тряпка для жителей Тринадцатого. Они видели в них типичных Капитолийцев — тех самых, кто с восхищением наблюдал за смертью двадцати трёх подростков, а потом забывал о них, празднуя нового победителя Голодных игр. За жизнь этих людей можно было бы заплатить миллионами, но они продолжали глотать изысканные блюда, выбрасывая тонны хорошей свежей еды из-за желания попробовать что-то новое. В то время как жители дистриктов собирали крошки хлеба, экономили на еде и умирали от голода, лишившись единственного кормильца в семье.

Они видели в этих людях врагов, хотя те не сделали им ничего дурного. Виновны были их предки, которые позволили всему этому ужасу существовать уже семьдесят пять лет. Они воспитали общество потребителей, не понимающих ценности человеческой жизни. Капитолийцы были жертвами точно так же, как и все остальные. Просто им повезло, что пропаганда с меньшей вероятностью заберет их жизни, чем нож, случайно прилетевший в горло.

Мы покинули помещение, когда переговаривающиеся наконец стихли. Каждый погрузился в свои мысли и пошел в свою комнату, переваривая всё, что слышал. Я заметил, как Гейл, немного покрутившись возле своей двери, развернулся и пошел в отсек 307. Да он приходит к семье Эвердин с завидной регулярностью. Наверное, в его расписании, помимо еды, тренировок и совещаний, есть обязательные визиты к ним. Интересно, когда его бродячая кошка наконец поймёт, что он посещает их не из-за крепкой дружбы?

Я усмехнулся, набрал воздух в лёгкие и шагнул в свой отсек. Родители уже спали, и я, стараясь не шуметь, переоделся и лег на свою кровать. Этот день показался мне невероятно долгим. Теперь, когда я знал, что Фелиция жива, любой день будет ощущаться бесконечным, пока я не смогу добраться до неё. Я мысленно вычеркнул еще один день в своем воображаемом календаре. Он стал точкой отсчёта нашей встречи, которая должна состояться не позже, чем через месяц.

Глаза начали жечь от усталости, и я наконец отпустил себя, погружаясь в поверхностный сон. Боясь пропустить возвращение Фелиции или какое-то важное объявление, связанное с ней. Теперь каждый мой день в Тринадцатом будет напоминать дни на арене Голодных игр. Нужно держать ухо востро, следить за врагами и быть готовым к побегу или нападению, если опасность будет угрожать ей. Но сейчас, когда даже Альма Коин закрыла глаза, можно немного выдохнуть. Завтра будет новый день. И завтра нужно будет действовать.