мозаика укладывается на свои места

желание не подконтрольно, но подконтрольно то, что с этим желанием делать 

желание = порыв

не рациональный

а может желание зарождаться в исключительно рациональной модели, построенной из точного и четкого? может ли родиться порыв внутри ограниченной системы или это будет значить, что система изначально предполагала такое развитие событий?

— я не уверен, что мной движет, но кажется, что я хочу тебя поцеловать, — и спокойный тон дилана выбивает из колеи, словно шторм по щекам проходит и зрачки сами собой расширяются. 

они лежат на его кровати, на улице осеннее безумство ветра и грязищи, задувает в щели отремонтированного окна звенящим холодом. тело дилана теплеет, становится почти горячим, вот-вот и раскаленная от нервяка железка. его взгляд испытующий, синие глаза, живо-синие, блуждают по лицу, в поисках ответа. он выглядит растерянно. а сначала казалось, что всё так просто.

ло гнет бровь, гнется и сам потом – наклоняется, прислоняется грудью к худому автоматонскому плечу – мягкость тела сталкивается с углом кости, совсем живой. разницы не понял бы, не знай, как всё есть на самом деле. у ло взгляд всегда жуткий, когда он без очков – глаза не то что карие, они черные-черные, чернющие, как плакатная тушь, разлитая толстой кляксой, пропитавшая бумагу. темнее любого вороньего пера и всякой ночи. ночью – звезды, тут – неизведанная мгла. и эти глаза глядят и глядят, куда-то внутрь заглядывают, но дилану те дали неведомы и знакомы никогда они не будут, а потому он поступает проще – поднимает ладонь к чужой щеке, прислоняет к коже и осязает, как это, как оно. и ло склоняется глубже, ныряет в это касание, трется носом о внутрянку ладони с тонкой искусственной кожей, совсем живой, даже пахнет человеком. или это дилан весь пропах телесностью? человечность-человековость заразная в некой мере. не будь тут мироходцев может и душа бы так не мучилась, но, кажется, это ко всем измерениям применимо. 

глубокий вдох – кожа притягивается к ноздрям, заслоняя дальнейшее движение воздуха. выдох – кожа греется, влажнеет от конденсируемой влаги. на пальцах завитушки-отпечатки, на фалангах мелкие морщинки, на кистях родинки, на предплечьях чернющные волоски. на лице дилана акне, а на плечах и бедрах зажившие тонкие шрамы. всё как у людей. 

ло высовывает язык и он ровно впечатывается в середину ладони, ложится на линию ума – длинную, прямую и четкую, линию сфокусированного реалиста с чистым разумом, чьи глаза сейчас выдают рваную линию сердца – говорят, к большой боли. и ло проходит теплым и влажным языком вдоль путей чужой судьбы, размышляя, на каком промежутке здесь заляжет воспоминание о нем, в какой ложбинке появится точка-черта-родинка, а может быть и шрамик, напоминающий о его существовании. кажется, что люди, что автоматоны – все боятся одних и тех же вещей.

ло привык совершать ошибки, а оттого собирался слушать только сердце. если он не помнит что из себя представляет, то пусть хотя бы интуитивно разберется в том, что кажется правильным. дилану в какой-то мере проще: даже если его чувствами руководит программа, то в мотивации сомневаться не приходится. интересно, джон для себя рассматривал такой сценарий? нет, об этом совсем не хочется думать.

язык ло скользит по худющему бледному запястью, пятнает блестящей от света ночника слюной, очерчивает пару крупных родинок. он натыкается на широкий поперечный шрам на внутренней стороне запястья и утыкается в него лицом, закрывая глаза чужой кожей.

— это ты сделал? 

— помню, что я, но знаю, что нет, — дилан морщит нос горбинкой и изгибает брови. с его губ слетает влажный выдох, — как думаешь, как долго я.. жив? не думаю, что у меня было детство. вполне возможно что я начал существовать, когда появился ты.

— может быть это взаимно, — ло пожимает плечами и отнимается от чужого запястья только ради того, чтобы теперь начать водить пальцами по коже, залезть ими под убранный рукав, проползти-просочиться дальше, — каждый день как новенькая жизнь, ничего нельзя сказать точно. я не помню, кто я такой.

— но ты можешь решить это сам. я не могу.

— все мы можем, — ло протискивается между его ног и крепко-крепко обнимает, — иди сюда. 

головой он ныряет в теплую шею, давит языком на кадык, твердый, лижется до ключичной ямки и вверх до подбородка широким движением мягкости плоти. дилан судорожно выдыхает и стискивает его своими худыми коленями, а ло хватается за его бока, налегая сверху, гладит и щупает, изучая нечеловеческую кожу, зловеще реальную и удивительно желанную. его распаляет чужое дыхание, яркое и ароматное апельсинами, которые прежде дилан умял. его грудная клетка, полная проводков, шестеренок, клетка из металлов, внутри которой лежит сердце, гоняющее синюю кровь. всё как у людей, всё как у людей, всё как у людей. 

он задирает худи, у дилана худой торс и видно ребра, когда он так лежит под ним, раскрепощенно раскинувшись, уложив руки по бокам от своей головы. ло снимает с себя футболку – возвращая должок, обнажаясь перед ним взаимно, мол смотри, всё так же. всё как надо, от пупков обоих рядок счастливой дорожки, россыпями родинок укрыты животы, а мышцы тянутся и перекатываются при движениях. один-в-один у дилана напрягается живот, когда за бока его тянут на себя, заставляя приподнять задницу. к шее снова льнут, словно там медом намазано, словно желаннее места нет, но если взаправду, то приятней, чем касаться грудью друг к другу ничего не было, казалось, словно и это – слишком много, но ло поднимается, неверяще самому себе проходится по косточке подбордка и, со второй попытки, умудряется попасть по губам. когда рот льнет к его рту слышится скулеж долгожданного воплощения мечт и перехода надуманных черт. радостный возглас и восторженно вскинутые брови, пальцы цепляются за отросшие волосы на затылке. он прислоняется крепко, мокро, тут же ныряет языком между искусанных губ, обходит зубы, давит мягким мясом о об острые клыки, а затем пролезает к чужому языку так, как надо. настойчиво, резво, с молодой прытью он движется и пыхтит в чужой рот, а дилан только и делает, что сдавленно скулит. ло задавил его, ло крупней, и выше, и мясистей, но не видится ему в этом беды, дилан горячеет и румянится, пока его ладони гуляют по широкой спине. 

всё движется, шевелится, руки-ноги-языки, всё переплетается и сталкивается. вот ло спускает штаны и стягивает их с дилана, вот припадает к его телу, жадно ртом хватая его плоть, обнимая её губами, заныривая глубже макушкой, вылизывая и обсасывая влажную кожу. пока его язык вычерчивает свои замысловатые пути и рот истекает слюной дикой жажды, от дрожи в теле дилана не спрятаться, она расходится волнами по имитациям мышц, доходит до кончиков пальцев, отчего самопроизвольно, практически, если так можно, рефлекторно, его ладони сжимаются. он мокреет и раскаляется по мере продолжения уверенных и нежных движений, а ло интуитивно знает как правильно, прежде чем останавливается, чтобы вновь прильнуть к губам, пока всё блаженство не окончилось. дилан кусает его губы и с них сочится кровь и вкус этот такой же, как вкус дилана, такой же живой, такой же естественный, и ло совершенно и решительно не видит разницы.

дилан хрупкий в человеческих руках и он доверчиво раздвигает ноги, пока мучительно долго длятся терзания клыков и слюны на шее, пока его пальцы толкаются сильно и жмут куда хочется, когда второй рукой ло держит вес своего тела и он сейчас такой везде, такой повсюду, такой был-здесь-всегда, и дилану хочется верить, что жизнь его началась вот-прямо-сейчас. 

он скулит и дрожит, ло шутливо болтает в шею милости «красивый» и «эй, не перегревайся, будь со мной», а дилан даже если бы хотел, то не смог бы быть где-нибудь еще, когда зубы крепко смыкаются на его яремном тирен-канале и бедрами ло уже прижался к нему, бедрами ло зешевелился и принялся удовлетворять все его желания, все коды-программы-сценарии-паттерны, все вожделения и надстройки, все возможные развития мыслей и будущих в не_живой не_настоящей голове, которая сейчас только и могла, что опрокидываться и гудеть, рот на которой только скулил и глухо стонал, а уши внимали человеческим стараниям.

ничего лишнего, всё нужно и всё прямо сейчас, все движения тел, быстрые и сильные фрикции, шлепки кожи о кожу, скованные стоны и робкие переглядывания. и дилан обычно вредный, назло тихий, но ло ломает его сценарии с первой их встречи, ло открывает новое, потому что нельзя на поломанном фундаменте построить добро, нужно снести-переосмыслить всё, что ты знал прежде, чтобы стать чем-то большим, чем «я». и дилан жалок и велик в своем вожделении, в пиковой точке, когда «я хочу/желаю/жажду/люблю тебя» перестает быть вопросом для размышлений, а становится истиной в самой красивой её инстанции, когда совсем не важны исходники чувства, а остается только фактическое и неоспоримое – само чувствование.

дилан заходится крупной дрожью и взвывает, прежде чем утянуть ло в свои объятия, пока тот всё еще в нем медленно толкается. предел чувствования и сила нажатий не контролируема, вот руки на загривке тянут, пожалуй, слишком резво, а губы встречаются столкновением. ло ударяется зубами и смешливо улыбается, тычась носом в чужую щеку. он вытаскивает и дает дилану закончить за него, помочь рукой и самому решить где испачкаться, и с бархатным стоном капает ему на живот, черное худи ляпает белым, а дилан глядит и глядит, словно никогда такой радости не видел. как ло гнет брови, как открыт его влажный искусанный рот, как звуки расходятся приятными уху нотами по площади тел, как подрагивают плотные мышцы, а капли пота падают вместе с каплями семени на сухое-сухое тело. и может быть дилан действительно прежде этого восторга не ощущал, ведь каждый день, как новенькая жизнь – никогда не знаешь точно. ни того, что ждет тебя, ни даже того, что с тобой уже случалось. 

но пока он здесь, пока он не потерялся среди улиц и миров, пусть будет так. пусть сегодняшняя маленькая жизнь окончится маленькой смертью, а дилан отметит в памяти вечер галочкой: 

— мы оба случились и оба есть, — дилан вытирает каплю пота со лба ло, пока тот буравит его висок своим носом, зарываясь в теплоту и размазывая общую влагу доброй усталости, — по крайней мере сегодня?

— по крайней мере сегодня.