Из рукописи мемуаров Уилбура Сута «Театр одного режиссёра», вырезано редактором
Это случилось осенью 201Х года. На моей голове было много волос, а внутри головы — много идей и интимные фото актрис. Я был молодым и перспективным, и всем нравился. Ставил заумную дичь в Императорском театре, очень популярную, на которую не стыдно было сводить женщину с большими дорогими губами. После очередной премьеры нас пригласили на приём обсудить будущее антарктического театра с Самим — который, правда, на премьере не появлялся, но присутствовал там духовно. Меня, как молодого и перспективного, поставили жать руку Императору Техноблейду в первых рядах, под все объективы (эти фото очень легко найти в интернете). Потом он сказал пару фраз: поздравил, похвалил, нет, даже восхитился, выразил надежды, пообещал поддержку, предвидел большое и светлое будущее. Все похлопали. Он удалился, так и не обсудив антарктический театр и его перспективы, оставив нас коротать время с фуршетом и министром культуры. Ко мне подошёл помощник Техноблейда и вежливо попросил пройти с ним на личную аудиенцию.
О том, что произошло дальше, я никому не рассказывал, даже в различного рода состояниях. Причина этому не то, что я боялся прослыть лжецом — хорошего художника это только красит. И уж точно не то, что я боялся опорочить честь Императора — он в этом плане недосягаем. Я никогда об этом не рассказывал, потому что хотел сохранить эти минуты личными, укромными, моей чистой и незамусоленной тайной. А сейчас я уже лысый и у меня больные почки — не время для секретиков.
Я пошёл охотно, с большим любопытством. Как и все аполитичные люди, я не любил власть, потому что нет позиции проще и интеллектуально ленивее. К Техноблейду я относился с иронией и произносил его имя исключительно через губу; в общем, болел той самой детской болезнью либерализма — в условиях затянувшегося детства. Но когда Император приглашает вас на поговорить, все претензии к нему притупляются.
Император встретил меня, снова пожал мне руку и поздравил с премьерой, и я машинально оглянулся в поисках фотоаппаратов. Он мягко потянул меня от закрытой двери за локоть и настоял, чтобы я сел.
Мы устроились за одной стороной столика, совсем близко, чуть не касаясь коленями — Техноблейд, как известно, был очень габаритным, да и у меня два метра роста. Еле уместились в рамках приличий. Он что-то начал говорить, а я думал о том, что у него очень добрые глаза, и что одеколон у него такой интересный, и что стóит у него в полушутку поинтересоваться, чем он таким душится.
Из его по-царски размеренной речи и низких шероховатых тембров я понял, что у меня большие перспективы и что он спрашивает моего мнения.
Тщеславие ударило мне в голову. Легко пренебрегать властью, когда ты ей не нравишься, а вот когда сам Император признаёт твои заслуги, он тут же обретает большой вес. И я как сорвался. Говорил и говорил, насколько я помню, всё какие-то банальности, очевидные для взрослых дяденек и очень смелые для молодых и перспективных. Он слушал меня и подбадривал своими добрыми глазами. Не знаю, сколько я говорил, помню только, что у меня пересохло в горле, и что он налил мне воды из графина, не доверив хрусталь.
У меня действительно тряслись руки, я вдруг понял, что жутко волнуюсь, и смутился этого. В нём же не было ни насмешки, ни снисхождения — он часто такое видел, поэтому умел держаться непринуждённо с теми, кто обливался перед ним пóтом.
— Вы всё верно говорите, — сказал он, — И про финансирование, и про институт критики… А как вы видите свой личный вклад?
В голову полезли банальности, как зомби в фильме категории Б. Почему-то под коркой вертелось «Люблю Антарктику, мой льдистый край родимый».
Я набрал воздуха, и в носу, и во рту оказался запах его одеколона. Терпкий такой, похожий на гречишный мёд, с едва уловимым сладким подбрюшьем, не такой агрессивный, как все мужские ароматы. Я никогда, ни до, ни после, не слышал такого запаха, сколько бы всего не перенюхал в его поисках.
— Творить мистерии двадцать первого века, — проблеял я.
— Это хорошо. Надеюсь, вы вскоре займётесь и общественной работой.
— Хоть завтра, ваше величество. Я только за… То, чтобы работать… Общественно.
Голова закружилась, как перед сном. Меня повело, и я накренился, и упёрся рукой ему в грудь, где-то чуть выше планки орденов. Тут же отдёрнулся и начал извиняться. Под мундиром и жиром, грудь у него была каменная, и он не шелохнулся, а только посмотрел на меня по-доброму.
— Всё в порядке, Уилбур? Выпейте ещё воды. Вы устали после премьеры, наверняка всю ночь не спали.
— Это вы точно поняли, не спал, — я подпёр голову кулаком, чтобы она не шаталась так сильно, туда-сюда, как на ветру. — Стресс, работа, прогоны…
Ночь в клубе, а затем — до утра с исполнительницей главной роли. Это сейчас у меня почки больные и четыре развода, а тогда организм мог всё. Техноблейд улыбнулся кончиком рта, как будто всё знал, но решил промолчать. А может быть, он и правда знал? Мне тогда эта мысль показалась очевидной, что Техноблейд всё в мире знал и видел, и смотрел на это своими добрыми глазами, как сказочник на своих героев. Перед таким не нужно каяться, только развести руками, мол, ну вот такой я.
Я развёл руками.
— Всё можно снести, если вы уверены в том, что ваше дело приносит благо. Вы уверены в этом, Уилбур?
Я был уверен, что хотел бы ещё разок опереться на его грудь.
Мне разом стало жарко и холодно, а запах одеколона стал ещё слаще, он хрустел на зубах, как сахар. «Люблю Антарктику, мой льдистый край родимый, и твой холодный взгляд мне всех иных теплей,» — выл в голове военный хор.
Я забыл его вопрос и просто кивнул — я был согласен вообще на всё. Техноблейду мой ответ понравился. У Техноблейда были добрые голубые глаза и мощные покатые плечи, и мне захотелось припасть к его ногам и молить прощения за то, что шутил про него в курилках.
Зрение стало зернистым. Я качнулся вперёд и упал в его руки. Мой стул громыхнул по начищенному паркету. Я извинился куда-то в пуговицу, но встать не попытался.
— Мне позвать кого-нибудь? — мягко сказал он.
— Не надо, — ответил я и прильнул к нему сильнее.
«Служу Антарктике, моей стране любимой, и жизнь свою готов отдать во славу ей!»
— Я готов работать общественно, — повторил я шёпотом и подтянулся вверх, ухватившись за его мундир, как скалолаз. — А можно я вас поцелую?
Не знаю, куда я дел свои ноги. Может быть, я сидел у него на коленях, как у ньюфандлендского Санты Клауса.
Я не дождался ответа и начал касался губами его рта и щёк, сначала легко, потом всё с большей страстью. Он был немного удивлён, но в мудрости своей позволил мне продолжить. Я тёрся о него, как кот о мешочек валерьяны. Я расцеловывал его морду так, как ни одну из своих жён не целовал, ни до, ни после. Я гладил его жёсткую щетину, и она казалась мне шелковистым пухом. На мой поцелуй в губы Техноблейд ответил и приобнял меня за плечи. От этого я совсем расплавился и стёк на пол между его ног.
На таких моментах кинокамера обычно отстраняется из уважения к личной жизни героев. Несмотря на то, что я был самым молодым режиссёром в Императорском театре, у меня не было опыта fellatio. Но это был акт духовный, не физический. Я поклонялся ему, как античному богу. Хочется думать, что моё подношение ему понравилось — это сейчас на меня завели несколько дел за т. н. «сексуальный харассмент», а тогда всем всё нравилось.
Я любил его безусловно и бескорыстно, и он не пользовался моей любовью, а с достоинством принимал её. Я не видел его добрых глаз, но был уверен, что они по-прежнему смотрят на меня сверху вниз, по-отечески.
Нет, это не было воздействием бездушной химии. Это был порыв сердца, когда ты весь превращаешься в надутый парус. Дай Бог каждому испытать это хоть раз. Запах, может быть, был только триггером, а может, я его вообще себе придумал, как простое объяснение его силы. Что-то во мне изменилось после этого, и только к лучшему — как будто он поделился со мной своей широтой и твёрдостью.
Когда мы пришли к завершению, я облизал солёные губы, взглянул наверх и сказал:
— Служу Антарктике.
Техноблейд добродушно рассмеялся, хлопнул себя по коленке и встал, подтянув меня с собой одним могучим движением. Он воспользовался салфетками со стола и застегнул ширинку.
— Это ты мне скажешь, когда будешь получать «Заслуженного деятеля культуры», договорились?
Потом он, прищурив глаз, пообещал мне, что будет следить за моим творчеством и что мы встретимся года через два. Больше мы, однако, не встречались. И «Заслуженного…» мне так и не дали. Но я не сильно обиделся.