Некоторое время прошло с того дежурства. Можно даже сказать, что за этот период, который составил около трёх лет, Опал стала вести себя куда лучше. Более того, с Перидот ей удалось найти общий язык, и та более не раздражалась на каждое навязчивое слово или действие со стороны своей напарницы. Конечно, разговаривали они тоже не сильно много, но зато не ругались друг с другом и не случалось никакого рукоприкладства. Да и вечера в библиотеке проходили вполне себе спокойно. Перидот даже показалось, что Опал и не липнет так сильно, разве что сидит напротив и иногда засматривается, полностью отвлёкшись от своих обязанностей. Само собой, она понятия не имеет, что у Опал в голове делается и почему. Но и это не беда. К тому же работы с книгами вдруг навалилось, ведь Диопсид вот так, ни с того ни с сего, решил написать свою книгу, и черновики на вёрстку как раз Перидот и отдал. Вздумалось тому написать странный свод правил и учений, который пока неясно для какой цели предназначался. Называть тот его решил неким «катехизисом». Всегда Дио такой — с причудами, которых либо не понимали, либо просто понимать не хотели.
А нынешнее дежурство, к счастью или нет, выпало на зиму. Поля теперь были снежными пустынями, по которым не пробраться быстро, а льды нещадно и невежливо шумели, мешая остальным самоцветам мирно спать. Как обычно, как случалось каждый год и как продолжалось многие столетия.
Перидот была уже с полчаса как на ногах, а вот Опал всё не желала явиться. Разумеется, зимой хочется спать побольше, ведь под мягким одеялом и с плюшевой игрушкой в руках было куда уютнее, вот и та под предлогом морозов решила уклониться от дежурств. «Как дитя малое», — думала Перидот. Лет той уже около двух тысяч, а собранностью Опал иногда не радует от слова совсем. Однако Перидот знала её уже слишком хорошо, чтобы вестись на наивные, как ей казалось, отговорки и лишний раз нянчиться. В зимние дежурства почти каждый раз её нужно было силой вытаскивать из под одеяла, а та только недовольно бурчала. А сама Перидот уже стояла у кровати своей напарницы, слегка так склонившись над ней и со всей возможной строгостью сверля её взглядом.
Опал мирно спала на боку, хорошенько укутавшись в одеяло, и выглядела бы как огромный тюк ваты, если бы из под мягкого одеяла не высовывался её нос. Лицом почти утыкалась в подушку и тихо сопела, да так безмятежно, как будто у неё нет ни дел, ни обязанностей, какими бы они ни были. И Перидот смотрела на ту какое-то время молча, словно бы надеясь, что её напарница под тяжёлым взглядом наконец поднимется и начнёт собираться; Опал ведь не спала, а лишь делала вид, самоцветы же обычно до полудня не спят, верно? Но нет. Опал лежала под одеялом всё так же, только малость шевельнувшись, пытаясь улечься удобнее. Дыхание тихое и ровное, даже почти смешное в своей сонности. Перидот щурилась, внимательно разглядывая её лицо. Мол, «ну сколько можно уже?» Хотя и завидовала она в равной степени, как и раздражалась — это умение настолько крепко спать, даже когда льды уже потихоньку начинали скрежетать где-то вдали, просто поражало.
Постояв ещё какое-то время, Перидот выпрямилась, сложив руки за спиной. Только тяжко вздохнула. Нет, не от усталости или чего ещё, как раз этого у неё сейчас не было вовсе. Скорее, это было жестом вежливости — до последнего не тревожить и попытаться не повышать голос. Просто, выверенно и привычно. А ещё лучше подождать и сосредоточить блуждающий взгляд на чём-то ещё, например, на мягкой плюшевой игрушке, которая лежала у стены, в ногах Опал. Округлой формы псевдо-пёсик, с нелепыми глазами и ушками — реплика того лунянина, который появлялся в прошлом году. Вернее, не его конкретно, а одного пушистика из целой такой своры, на которую он в момент разделился. И Опал теперь мирно спала вместе с ним. Будь на её месте кто другой — уже давно был бы на ногах, а эта почти не шевелится. Вот так и происходит, когда ты вроде-бы уже всё объяснял, проговаривал, пытался научить уму-разуму, а в ответ только тихое сопение в подушку и сонный выдох. «Совершенное безобразие», — именно так это и ощущалось.
Перидот вновь склонилась над ней и наконец сказала той на ухо, пока что довольно мягко:
— Опал. Ты, кажется, что-то забыла?
— М-м? — донеслось из под тяжёлого одеяла, едва слышно и весьма недовольно, глухо. — У меня есть хорошее оправдание...
— О, правда? Так какое же? — Перидот вскинула брови.
— Я погребена до весны, не копай...
Говорила Опал очень сонно, нехотя выпутываясь из своего мягкого кокона. Глаза полузакрытые, волосы малость спутаны — как будто та как раз была рождена только ради того, чтобы спать и ничего более не делать. Но делать надо было, ведь сегодня не тот год, в который она может залечь в спячку и глядеть приятные сны, сколько её душе будет угодно.
— Так.
— Да что ты... — бормотала она, потягиваясь. — Ещё пять минут...
— Если ты думаешь, что сможешь просыпаться так до самой весны просто потому, что тебе не нравится рано вставать, то ты глубоко, глубоко заблуждаешься. Вытащу тебя отсюда за ноги, а Широ переедет ко мне в библиотеку.
— Тогда я перееду вместе с ним, тебе на зло, — вновь едва слышно и заспанно.
— Да ради бога.
Опал, сонная и точно на грани нежного бунта, но до сих пор безвольная, медленно села и свесила босые ноги к полу, вместе с тем наклонившись телом вперёд и потирая глаза, правда, не ясно для чего. Привычка, доставшаяся от предков, что были на этой земле давным-давно, — как всегда говорил учитель. А Перидот стояла рядом, поджав губы и щурясь, и хотела бы пригрозить, что если Опал не будет шевелиться хоть немного быстрее, то она заставит её читать записи Диопсида вслух, пока инклюзии не начнёт тошнить. Этакая литературная пытка, ведь Дио пишет свои текста витиевато и чёрт там ногу сломит. Но, пожалуй, не в этот раз.
— Слышишь, Перидот, скажешь мне кое-что?
— Да, радость моя? — наигранно произнесла она, будто с непрошенной лукавой заботой.
— А ты меня любишь, или просто терпишь?
— Издеваешься?
— А что, нельзя спросить? Много времени прошло, — тихо проговаривала Опал, уже натягивая рубашку на бледные плечи.
— Не с утра, не здесь. Вечером спрашивай, что душе угодно и сколько угодно. А сейчас — работать.
Опал только склонила голову и теперь смотрела на Перидот исподлобья, не удовлетворённая ответом, который получила. И до сих пор слегка так жмурилась, видно, толком не придя в бодрое сознание, ведь даже пуговицы застёгивала как-то вяло. По ходу незамысловатого дела разок зевнула, вежливо прикрывшись тыльной стороной ладони. Хоть так.
— Вот, просто я сейчас проснулась, а озноб так и бьёт, я тебе клянусь, снаружи и внутри.
— Ты не можешь чувствовать температуру, — с терпением отвечала Перидот.
— И ладно. Значит, у меня сквозит в душе. Не чувствуешь?
— Надень туфли.
— Ты совсем меня не слушаешь, — мямлит, не так застегнула пуговицу, снова расстегнула, как было — совсем рассеянная. — И не любишь.
— Как раз-таки слушаю. Между прочим, выслушиваю все твои жалобы до единой. Но слишком много ты жалуешься, — Перидот склонила голову.
— Спасаюсь от тоски как могу, — уже почти одевшись. — Каждый день похож на предыдущий, что ещё?
Опал склонилась к коленям, потянулась к туфлям, правда, не глядя. Перебрала пальцами по полу, наконец те нащупав. Взяла одну, с усилием, словно боролась не со сном и леностью, а с чем похуже, и пыталась понять, почему со вчерашнего вечера одна туфля лежала на боку и подхватить её было так неудобно.
— И лучше было бы утонуть, или забраться в гроб к Топазу.
— Что-что? — Перидот взглянула хмуро.
— Уже молчу.
— Обувайся давай, и пошустрее.
— Не торопи так, — почти что мученически вздохнула Опал.
— И не тороплю. Единственное — склонись, возьми туфли, прими их в сердце своём, — переписала слова Диопсида как её душе вздумается, с чувством. — Обуйся и иди. Путь узок, тернист, однако воздаяние велико...
— Ну-ну... Хватит говорить, как проповедник.
— От Дио таких понятий наслушалась?
— С ним с ума сойти можно! Пытка, не иначе. Как заладит речь про свои навязчивые идеи, так всё, хочется только укрыться куда-то подальше, чтоб его слов не слышать.
— Зато он вправду ответственный, — Перидот щурилась. — И всё же Спес немного слукавил.
— А вы с Дио случаем не родные? М-м?
— Больно нужен мне такой братец.
— Однако вас обоих по характерам почти не отличить. Оба слишком... Не с одного-ли камня вас выточили?
— Гм... нет, — та вновь наклонилась к Опал. — Будь он мне братом, не ранился бы об меня каждый раз. И он младше меня, если ты вдруг забыла.
А потом долгое молчание, уже в который раз. Всегда так оно повисало, свешивалось как незвонящий колокол. Перидот уже совсем позабыла, зачем тут находится, а потом вдруг её посетило, что она всё ещё пытается будить Опал, по крайней мере, поднять её с постели и увести на дежурство. Но вместо того стоит и разговаривает, теряя всякую нить диалога. То одна тема, то потом ещё, уже другая. Течёт одна за другой, не зная границы и края, а потом всё обрывается, и сознание молвит в очередной раз — глава седьмая, параграф пятый:
-724- 1700, 141
Посему, когда мы говорим о теле, то говорим и о памяти, и о душе. Не о душе, как о понятии эмоций, отношения к ближним и прочем, а как о свете, который наполняет каждую инклюзию, какой бы она ни была. И светлость памяти кроется там же. От того может ли быть, что у того самоцвета, который имеет больше воспоминаний, становится светлее и благостнее душа? А тогда закономерно следует, что с потерей каждого осколка мы теряем своё «я», и когда тому осколку придёт замена — останется ли самоцвет тем же, кем был, и будет ли он в том же здравии ума и духа? Вероятно, что не совсем.
...когда становится нечего сказать. И Опал первой нарушила тишину, внезапно вернув Перидот в сознание:
— И всё-таки, ты любишь меня?
— Снова? Я уже говорила тебе. Если мне память не изменяет, ещё вчера. И два дня назад, и три. А ты всё цепляешься ко мне с этим.
— Это отговорки, — Опал нацепила одну туфлю, оставив другую ногу босой и оставшись сидеть так.
— Хорошо, — вздохнула Перидот, уселась перед той на корточки и подала вторую туфлю, опустив голову. — что ты мне ответишь, если я скажу, что не люблю?
Опал потупила взгляд, отвернулась, стараясь что-то взвесить в своей голове. Не улыбалась, не показывала той беззаботности, словно подумывая, что ей в самом деле откажут, без усталого тона, который бы подразумевал, что её вовсе не слушают и хотят остаться в покое. Без всяких откладываний и уклона от вопроса. Не то чтобы она сильно расстроилась бы, просто...
— Не знаю, — слегка нахмурившись. — Может, продолжу спрашивать.
И Перидот вдруг подняла взгляд на её лицо. Что-то не так. Ужели её разум уже подводит, и давно ли? Опал... странно смотрит, смотрит сверху вниз, почти чётко и ясно, теперь сфокусировано — от сонливости не осталось следа. Но пришла какая-то апатия. Неуютный взгляд. Перидот уже ловила такой на себе. *Он* смотрел на неё так, не единожды; но больше этого не делает, или всё же смотрит, просто отчего-то решил делать это с помощью чужих глаз. За что он так, почему так жесток?
Она видела, как Топаза раскололи, как стрелы разбили его на осколки, как Лунарианцы забрали многие из них. Навечно уснул в лазарете. Из-за Перидот. И запечатлел наверняка её взгляд в своё последнее утро, и винит её, осуждает. Со спокойным ликом. Точно обижен, хотя, может, и нет. Возможно, он в гневе. Конечно. Её вина, её величайшая вина. Что теперь, что ещё? С каждым разом посещать Топаза всё сложнее, всё сложнее и больнее, — страшно просто смотреть на него, лишний раз задержать взгляд на гробу. А Опал, словно на зло, со временем становится на него похожа. То, как иногда смотрит, будто знает о Перидот всё, видит не её глаза, а то, что внутри них, глядит насквозь. Как случайно, а может и нет, говорит так, как бы сказал он. Стала спокойнее, как он. Издевается ли, или понятия не имеет?
Странное слово — любовь, странные вопросы «А любишь ли ты меня», на которые отвечать только тяжелее. А что говорить? Ответить взаимно, на самом деле солгав, чтобы это потом Опал разбило? Или же сказать «нет», и это тоже сильно разочарует, ведь столько чужой любви и усилий, забот, — и всё зря. Нет выхода, эту ситуацию не решить. На этот, казалось, простой вопрос не существует правильного ответа. Раньше можно было отмахнуться, сказав, что Перидот не до этого и вообще, хватит с такими расспросами лезть. А это всё продолжается, день за днём, слова остаются теми же, что и вчера. Хранит верность мёртвому, цепляется за деревянный ящик с мягкой набивкой внутри и за синие волосы, на ней растёкшиеся. Скорбь по тому, кто более не проснётся и не откроет глаз, кто никогда не будет вновь собран. Кажущееся вечным мучение, длящееся шестьсот три года.
«Что же ты творишь со мной»
Странное дело. Его стеклянные глаза — она видела их, перед тем как закрылись. Чаша с медузой освещает его сон вечером, утром солнце. В последнее время спутанные сны, хотя раньше не снилось, ни благого, ни страшного. Чем больше Перидот видит в Опал лик Топаза, видит его в её глазах, тем хуже. Почему так? Правда ли оно так, или это её больной, воспалённый разум лжёт ей? Перидот в ужасе. Et lux perpétua lúceat ei; requiéscat in pace. Разбейтесь, госпожа семёрка, Лунарианцы любят оливковый.
— Это неправда?
Вновь послышался голос Опал. Мягкий, спокойный, без всякой, даже пусть малой, обиды.
— Всё, прекращай, — в тот же момент отрезала Перидот, не желая слушать ту дальше. — Обувайся.
— Значит, я тут о чувствах, а ты мне — туфли.
— Я тебе говорю, обувайся.
— Ну могла бы хоть что-то сказать, в самом деле, — сказала Опал, поддевая пальцем задник. — Ну что ты. Всё-таки, мне кажется, что ты меня совсем не любишь.
— Да что такое.
— Скажи хоть раз.
— Так, слушай, — промолвила Перидот негромко. — Ты у нас кто?
— Опал.
— Ну, а я?
— Перидот. К чему это? — непонимающе.
— Вот. И сколько ты уже со мной дежуришь, вечно ходишь по пятам?
— Года так два... или три. Точно, пусть будет три.
— Теперь считай. Я тебя терплю, слушаю жалобы, бужу, когда ты встать не можешь самостоятельно, делаю отчёты за тебя, благодушно собираю твои осколки, если в бою разбиваешься, — заведённо. — Можешь вот это и считать любовью, если тебе это настолько сильно нужно.
— Ну, не та любовь, на которую я надеялась, конечно... — Опал театрально прикрыла глаза, сделав одолжение. — Но...
— По крайней мере, забота. И какой ещё любви тебе нужно?
Тогда та опёрлась локтем на колено, подбородок уложила на ладонь. С минуту помолчала, поблуждала взглядом по стенам, задержалась на Перидот, которая всё ещё была перед ней, но уже успела подняться на ноги. А потом, словно бы опомнившись, сказала повеселее:
— Не больно особенной, знаешь? Когда обнимают, держат за руку.
— Вот это не ко мне, — покосилась Перидот.
— Конечно, не к тебе, — поднявшись с постели. — Зато я всегда для объятий открыта. Когда угодно.
— Мгм, напишу это в отчёте...
— Обязательно запиши, — проговорила Опал, посмеиваясь. — точно так. Подпиши на полях ещё «настаивает ежедневно».
— В твоём духе.
— И не забывай, что я нуждаюсь не только в объятиях.
— В чём ещё? — подняла бровь Перидот.
— В поцелуе?
— Ни в коем случае.
И зашагала к выходу, при том отшатнувшись от Опал, когда та попыталась схватить её за рукав. Перидот остановилась прямо под аркой и снова взглянула на нерадивую напарницу, какой она её до сих пор любила называть, как мы знаем, не без оснований. Сделала шаг навстречу и слегка наклонилась к ней. Кое-чего при Опал всё-таки не было.
— А где твой меч?
— М-м, подо льдами, — коротко и ясно.
Перидот в очередной раз покосилась, теперь на её лице играло явное недовольство; это выдавали потемневшие глаза и поднятые брови.
— Какого чёрта он там делает, скажи на милость?
— Вчера, пока ты раскалывала льдины, я чуть не свалилась в прорубь, — та отвела взгляд.
— По своей же глупости? Продолжай...
— Ну вот, я успела одёрнуть руку, а меч по итогу и остался в воде. Льды его потом прикусили.
— Так, и?
— Хорошо, мне стыдно, — вздохнула Опал, разведя руками.
— Хоть так, — отвечала Перидот. — Хорошо, возьмёшь мой.
— А ты что?
— В мастерской другой возьму, никто не обидится, только на время.
— Если мне твой понравится, оставлю себе, — опять лукаво.
— Тогда получишь им же по лбу, — заключила она. — Он тяжёлый, между прочим.
И передала его Опал в руки.
Ушли вместе. Снег похрустывал под ногами, а Опал еле шла по сугробу, уже жалея, что надела туфли с высоким каблуком. И из-за слишком длинного для неё меча, потому что сама она носила всегда более короткий. А этот строгий и увесистый, слишком неудобный. Однако за всё дежурство происшествий не случалось — сегодня не больно солнечно, хотя как-будто даже тепло. То, что Опал жаловалась... не страшно. Она делала это по любым поводам, чтоб скоротать время и хоть о чём-то завести разговор. Под конец дня Перидот вновь занималась вёрсткой так ей ненавистного катехизиса, который составлял не одну книгу, а две её части. Опал помогала нумеровать страницы, с этим трудно было напортачить, делала оглавления. В общем, рутина, которая для той стала более-менее привычной.
День кончился, за окном теперь кромешная темень, только медузы дают тёплый свет. Перидот шагала к себе, не очень мягко цокая каблуками, о тишине беспокоиться не приходилось. А спать хотелось неимоверно, потому что пришлось задержаться допоздна. Однако когда та зашла в комнату, и остановилась в её середине, в полумраке заметила, что кто-то удобно устроился в её постели. Из под одеяла высовывалась тонкая бледная нога, босая. На полу — белые тапочки. Догадываться не пришлось. «У неё есть совесть?» Хорошо, Опал хотя-бы, судя по всему, пришла со своей подушкой. Нет, та безусловно ещё на улице упрашивала ночевать у Перидот, жалуясь на одиночество и на то, что ей как-то неуютно. Но укладываться так, поперёк... «Ей ещё наглости хватило, посмотрите на неё»
Не придумав решения лучше, Перидот просто толкнула ту ближе к стене, ведь всё равно Опал полностью во власти сна и ни на что не реагирует. Кажется, спит мирно. Значит и цепляться не станет.
И до сих пор ни стыда, ни совести Опал не заимела.