Первым делом Ян, что неудивительно, решает напиться вдрызг, и Индро, уж как он не одобряет его разгульную жизнь, которая приводит только к неприятностям, понимает. Нет, представляет, что понимает. Это ведь не у него на шее была петля, не под ним уже расшатывали пенек, когда спасение появилось в самое последнее мгновение.

Индро тоже все еще вспоминает, отделаться от мыслей не может: как волок на себе горячего от лихорадки сотника, как кричал, не боясь сорвать голос, как просто орал, когда понял, что никакие доводы не работают и что Яна все-таки повесят — вот так, у всех на глазах, как подзаборного разбойника, на глазах у Индро, и у Яна глаза были мокрые, как у скулящего Барбоса, и… Индро втягивает носом воздух, чтобы успокоиться, но не отпивает вино. Ян подмечает это, но не настаивает, Ян все еще слишком тихий (по сравнению с обычным собой). Он просто пьет, чарка за чаркой, и когда Индро намекает, что, мол, хватит тебе, пан, на сегодня, Ян только пьяно мотает головой и утыкается ему в плечо. Непривычно — но Индро кладет ему ладонь между вздрагивающих острых лопаток.

— Давай, отведу тебя в покои, — ворчит он, помогая Яну подняться, ноги у того заплетаются, Индро ведет осторожно, как девицу — в танце на свадьбе, боясь, как бы Ян лицом в пол не грохнулся. Нос свой благородный расшибет, вот крику-то будет.

Добираются до панских покоев они без приключений, хотя на лестницу приходится потратить много времени. Ян падает на постель, и Индро надеется тихонько выскользнуть прочь, прикрыв за собою дверь, чтобы не тревожить сон друга, но Ян вдруг требовательно хватает его на запястье, тянет к себе, Индро чует кисловатый запах вина и еще что-то горькое, как сушеные травы.

— Останься, — просит Ян. Странно — он именно просит, не приказывает, Индро не угадывает в его голосе приказных высоких нот, но… Он натягивает улыбку:

— Ты, пан Птачек, теперь чувствуешь вину, что твоего оруженосца поселили на конюшне?

— Индро, просто… останься, — не отступает Ян. — Мне страшно. Я… я все еще слышу колокол, — признается он, глаза лихорадочно блестят в темноте. — Он не замолкает, снова и снова, и я не могу сосчитать, начинаю путаться… Думать, осталось у меня на час больше или на час меньше времени, но какая разница, если я в сущности уже обречен, сколько ни оттягивай.

— Все хорошо, — тихо говорит Индро, сев на край постели. — Я бы не позволил тебя казнить. В лепешку расшибся бы, но не позволил, ты ведь знаешь.

Он обещает остаться, просто не может уйти, когда Ян трясется, кусает губы и шепчет что-то про колокола. Как в горячке повторяет. Они все еще звенят. Индро думает сесть на полу у постели пана, прислониться поудобнее, чтобы стеречь его сон, но Ян шипит: «Индро, не дури», утягивает его лечь рядом, панская кровать широкая, это вам не лежанки да бедняцкие постели, к которым Индро привык, и он на мгновение позволяет себе насладиться нежной мягкостью перины. Пахнет чистотой, ромашкой — и вином.

— Когда ты пришел, — говорит Ян, проглатывая слова, — когда я услышал тебя у двери, я подумал, что ты явился попрощаться.

— Господи, да я не думал!.. — охает Индро. — Я подбодрить тебя пришел, я помочь хотел, пан, да что ж…

Ян сипло смеется, Индро видит в лунном свете, как в горькой усмешке изгибаются его губы. Обычно, в свете дня, Индро есть, на что отвлекаться. Хотя бы на одежды его пестрые, расшитые. А теперь, в темноте, ничего не остается, кроме лица Яна, кроме того, как Индро ловит движения его бровей, губ, чуть прикрытых, прижмуренных век. Дышит отрывисто, загнанно, и Индро невольно придвигается ближе, чтобы уловить шепот:

— Я был уверен, что никогда тебя не увижу больше, даже на казни не увижу, поэтому… я был рад, что ты явился к тюрьме. Хотя ты рисковал, хотя тебя наверняка бы схватили, я все равно порадовался, что хотя бы ты будешь рядом… Думаешь, я эгоист, — кивает Ян своим мыслям. — Ты всегда так думаешь, нет нужды притворяться, особенно теперь… здесь.

— Нет, Ян, — качает головой Индро. — Я… ты правда хочешь знать, что я думал?

Ян соглашается, и это странно, потому что обычно ему плевать, что о нем там думают другие. Ему просто надо, чтобы ему подчинялись, пресмыкались. Как и должно быть, так устроен мир, где есть сияющие наследники, а есть сыновья кузнецов, которым не дозволено даже слова лишнего сказать тем, первым. Но… пожалуй, после недавних их приключений многое меняется, и Индро знает, что никогда прежде не мог представить такой откровенности с Яном, не думал, что будет лежать рядом и слушать дыхание, волнуясь подсознательно о том, что оно прервется, словно это долгий сон, будто он сейчас откроет глаза и увидит, что Яна все-таки казнят, что у него с хрустом ломается шея. Ночь сегодня мрачная — наводит на тяжелые мысли.

— Я испугался, — признается Индро. — Что потеряю единственного человека, которого называю другом. Я в ужасе был! Не потому что Гануш снимет с меня голову, не потому что ты важный панич, наследник Ратае, как ты любишь напоминать, а потому что тогда я останусь совсем один, а я не хочу… быть один. Ты напомнил мне, что жизнь полна глупых ссор, безумных охот, приключений и приятных вещей вроде ухаживания за девушками и посещений бань, — с улыбкой вспоминает Индро. — Ты показал мне, что не обязательно оставаться на пепелище Скалицы навсегда. Там ничего не вырастет, надо двигаться дальше. И я решил, что пойду за тобой.

Он говорит и говорит, хотя, видит Бог, Индро не то чтобы мастер речей. Ему привычнее решать проблемы силой, но к этой беде, к этой боли, рвущейся в груди, не приложить кулак. Ян вздрагивает, Индро чувствует его движение, чуткое, осторожное. Индро не осознает, пока губы Яна не касаются его. И как только нашел в темноте, удивляется Индро, а потом понимает. Медленный, осторожный поцелуй. Так же Ян входит в воду. Проверяет, не холодно ли. Индро жарко. Он выбирает замереть, как напуганная дичь, и Ян отстраняется — чуть не силой от него отдирается — и закрывает лицо руками.

— Прости, — слышит Индро. — О Боже, прости меня.

Индро не знает, у кого Ян вымаливает прощения, у него или у Господа, потому что Индро знает, он слышал, что это… неправильно, но не вязались у него представления (украдкой, конечно) о богомерзкой похоти и… это трепетное касание. Отчаянное желание быть рядом, которое просыпается в нем всякий раз, когда он видит Яна, не важно, накликал на себя тот какую беду или нет. Индро думал, это естественные для любого оруженосца чувства, слуги к своему господину, но… Ян, очевидно, относится к нему иначе. Для него все другое; его спасли, его оберегают. Это… благодарность? Да, наверняка она.

Приходится приложить усилия, чтобы отнять руки Яна от лица, заглянуть ему в глаза. Индро видит проблеск слез, как тогда, как у виселицы, и у него что-то перехватывает в груди. Он не хочет, чтобы Яну было больно; не хочет, чтобы Ян страдал.

— Посмотри на меня, — просит Индро.

— Я просто хотел… хотел почувствовать, что я еще жив, — винится Ян.

— Ты жив. И я рядом с тобою. И никуда не уйду, если только меня не изрубят на куски.

Ян слабо смеется:

— Перестань ужасы рассказывать. Не уходи, — шепчет, ткнувшись в плечо Индро, судорожно вдохнув. — Я снова все испортил…

Индро целует его — получается неловко. Ласково перебирает волосы, взъерошивает, чуть царапает за ухом кончиками ногтей, как будто кота домашнего чешет, и Ян доверчиво прижимается. Слишком тихо. Не похоже на все, что Индро изведывал до этого, и дело не только в том, что губы у Яна не такие мягкие, что, если поцелуями очертить челюсть, спускаясь на хрупкую шею, щетина чувствуется колючая. Увлеченный, Индро исследует его, вслушивается в тихие, счастливые вздохи. Это похоже на помешательство, но он-то уверен, что не пьян, что ему голову кружит другое… одержимость эта. Желание всего Яна потрогать, прикоснуться к пылающему телу, только чтобы ощутить, что Индро его вытащил — даже из петли вытащил!

— Обещаешь? — требует Ян невпопад. Повторяет снова и снова, толком не слыша, что ему отвечают.

— Клянусь. Поедем вместе в Небаков, — рассказывает Индро. — И ты всем докажешь, что из тебя хороший посол. Нам теперь вместе — хоть на край света.

— Это ты меня успокаиваешь, — в обиде поджимает губы Ян. — И слова твои, и поцелуи — только оттого, что меня чуть не казнили! Ты если жалеешь, так и скажи!

Он вывернуться пытается, уйти от рук Индро, но тот удерживает, и почему-то это кажется правильным, настоящим, потому что Ян тут же поддается, крепко, до боли его обхватив за плечи. Он сам мечется, не понимает, не знает, что им теперь делать — и с посольством их, и с чувствами, что царапаются во рту, никак не желая облечься в слова. Индро думает, что, если кто и может его понять, так это Ян.

Ян все еще объят страхом. Все еще слышит колокола. Может быть, утром он пожалеет, может, от этих жадных касаний — не важно, руками, губами, лбом в висок вжаться уже довольно — ничего не останется. Но Индро поддается, позволяет нежности себя увлечь. Он бы солгал, если бы сказал, что не хочет Яну ближе стать. Другом, не просто слугой, ловящим презрительные взгляды. Восхищал его пан Птачек так же, как и злил. Неимоверно. Несмотря на то, что Ян часто не думает, прежде чем делать, и история эта с дичекрадством — тому подтверждение. Но Ян умеет жить, наслаждаться днем, carpe diem или как-то так. Индро смотрит в его глаза, взгляд дурной от ласки. Видит в сверкающем золоте его улыбки трещины. И хочет их залатать.

— Отдохни, — шепчет, когда чует, что Ян уже в сон уплывает, хотя и сопротивляется. — Тебе выспаться надо.

Он молчит. Не хочет снова признаваться, что страшно, но пальцы дрожат.

— Я тебя разбужу, — обещает Индро. — Если колокола приснятся. Слово даю.

И, может быть, хотя бы сегодня кошмары Яна не мучают.