Взрыв расколол полный неги сон: ворвался в мозг, ослепил вспышкой даже под закрытыми веками, стальным капканом защёлкнул лёгкие, не давая вздохнуть. Джин сел в кровати, очумело мотая головой и пытаясь продрать сонные глаза. Сам сон исчез, растаял, не оставив даже намёка, что за взрыв он снил Джину, предательски испарился, пока парень оглядывался, почему-то зажав себе спросонья ладонью рот.

    Правильно вообще зажал. Хорошо, что ни единым звуком не нарушил чуткий сон мирно спящего рядом макнэ.

    Джин сидел, чуя, как остатки сна тают первыми снежинками, попавшими в тепло, и испаряются без следа. Только ледяные иглы одна за другой вонзались куда-то в подвздошье. Каждый миг ночи что новая игла.

    Он. Переспал. С парнем.

    Не так.

    Он позволил оттрахать себя. И кому? Макнэ!

    Джин выдохнул тихо сквозь сжатые зубы. Потянулся как можно тише. Тело отозвалось приятной истомой, усталостью, которая после контрастного душа превратилась бы в свежесть и бодрость на целый день.

    Если бы только эта ночь была с девушкой…

    Он оглянулся. От спектра уязвимости расслабленных черт лица спящего Чонгука щемило сердце, заставляя кусать губы от смеси злости и нежности. Похотливый угар закончился, испарился после этой ночи, оставил после себя слишком много послевкусий, чтобы можно было разобраться в них вот так, с ходу.

    Но Джин попытался. Упёр локти в колени, спрятал лицо в ладони. Крутил в голове мысли словно гантань, вот только у него их была не пара, а гораздо больше. И все тяжёлые, свинцовые, неподъёмные… Он зачем-то дотянулся до Чонгуковых массивных гриндерсов, потянул за идиотские цветные шнурки. Где этот мелкий их только взял? Не мог нормальные чёрные купить? Или это у него такой бунт — хорошие фирменные ботинки, зато шнурки дурацкие?

    А для него Чонгук — тоже бунт? Против чего? Навязываемых «стандартных» отношений? Привычного уклада? Родителей? Учёбы? Жизни? Себя?

    Джин поднял голову, огляделся. Тишина в кемпинге царила даже какая-то излишняя — больше половины студентов разъехалось ещё вчера, сразу после финального концерта. Чонгуку наверняка так и удалось домик забронировать — кому он нужен, если сейчас на студента приходится по две комнаты? Хоть трахайся, хоть сольбан замути, всем уже пофиг, лишь бы не подожгли сдуру ничего и не разнесли бы по пьяни.

    А домик был уютным, со всякими скатерками, циновками, свечами, горой милых мелочей, которые прямо кричали о романтической ночи в любовном гнёздышке.

    Джин поморщился. От романтики он был далёк.

    Сам не заметил, как за размышлениями и разглядыванием интерьера вытащил шнурки полностью. Потупил пару минут в яркий рисунок, обмотал вокруг кулака. Цветные длинные ленты лежали на потемневшей коже — береги её не береги от солнца, а руки за жаркий месяц лета всё равно загорели.

    Он снова оглянулся на Чонгука.

    Тёмные спутанные пряди разметались по шее. На подложенных под голову руках рассвет чётко обрисовал мускулы. Джин внимательным цепким взглядом проследил росчерки теней до поясницы, скользнул по одеялу до высунутой из-под него босой пятки — и отвёл глаза. Встряхнул головой и начал бесшумно собираться, сунув шнурки себе в задний карман.

    С каждой ступенькой вниз гантань в голове рассыпался серебристой пылью уложенного опыта.

    Джин не жалел о случившемся.

    Но больше не планировал повторять.

    Он, как оказалось — всё же не гей.

    *****

    Вещи складываться не хотели ни в какую. Тэхён рассеянно посмотрел на стопку футболок в шкафу, и подивился, как она там оказалась — он отчётливо помнил, что утаскивал её в чемодан минут пять назад. Или двадцать?

    Мысли перескочили со сборов домой на время ожидания ответа от Наён — та его игнорила уже полчаса, а Тэхён всё утро мечтал, что трахнет её ещё разочек перед отъездом. И куда она запропала?

    Дверь громыхнула, но тень в проёме на его чирлидершу не походила никак. Чон Чонгук грозовой фигурой застыл на пороге, мрачным взглядом окинул полупустую комнату, и с недовольным рыком «где он?» ринулся к Тэхёну. Выглядело бы всё это страсть как пугающе, если бы младший не запутался в собственных ботинках почему-то без шнурков, не споткнулся и чуть не упал по пути.

    — Где он? — повторил Чонгук, не очень убедительно собирая в горсть ткань тэхёновой толстовки на плече. Тэхён посмотрел на сжатый кулак, перевёл взгляд вниз — гриндерсы Чонгука развесёлыми щенятами с вываленными языками свободно болтались на ногах.

    — В смысле где? — удивился Тэхён, осторожно освобождая толстовку из пальцев макнэ. — Вы разве того…

    — Чего того?

    — Не вместе?

    Чонгук отодвинулся, разглядывая комнату. На половине Джина было пусто. Матрас, подушка и одеяла в углу кровати скатались роликом гостиничного равнодушия.

    — Он когда уехал?

    Тэхён пожал плечами, и сунул пакет с нижним бельём из чемодана обратно в шкаф.

    — Вещи он ещё вчера утром собрал, а ночью… мы с Наён не особо слышали, знаешь ли, но вроде он утром втихую пробрался и забрал свои чемоданы… кажется, совсем рано, чтобы успеть на ранний скорый до Сеула… Эй, а вы что, так и не?..

    — Не твоего ума дело! — рыкнул Чонгук и вылетел из комнаты.

    Тэхён на грубость только покачал головой, и с недоумением уставился на шкаф, где ровными стопками были зачем-то выложены вещи из чемодана.

    *****

    Конец августа выдался жарким. Здание университета Конкук нависло на Чонгуком бетонно-стеклянной громадой. Кондиционеры внутри обещали прохладу, но заходить в него не хотелось. Долги и обязанности прибили ноги к асфальту надёжнее его тяжёлых гриндерсов, с нормальными чёрными шнурками. Чонгук потупил на носки ботинок и вздохнул. Дурацко, конечно, вышло: порвать кроссовки в самом начале кемпинга, а единственная запасная обувь — эти ботинки, шнурки которых дышали на ладан. Долго они не продержались, а в лавочке на автобусной остановке продавались только дурацкие девчачьи, расцветки сказочного пони. Выбора не было, пришлось брать.

    Он припомнил, как Джин, увидев его впервые, скользнул по мрачной фигуре равнодушным взглядом, саркастически задрал бровь на эти цветные шнурки и отвернулся. А Чонгук пропал в тот же миг, застыл каменным изваянием и взмолился, чтобы хён снова обернулся, снова посмотрел, а главное — чтобы увидел! У Чонгука дыхание сбилось, мысли спутались, оставив в голове только одно кусачее желание немедленно забрать хёна себе.

    Он с тех пор, кажется, нормально дышать больше так и не мог.

    Джин оказался жестоким — обнадёжил, позволил собой надышаться в ту короткую яркую ночь — и исчез, перекрыв ему кислород.

    Казалось бы — в Сеуле будет легче. Рядом с ним, в одном универе, откуда Джину от внимания Чонгука деваться некуда. Он готов был за хёна сражаться со всем миром — с однокурсниками, девчонками, с буллингом, учителями, общественным мнением… Но сражаться пока приходилось лишь с самим Джином — точнее, его отсутствием.

    Чонгук припомнил, сколько за эти две недели прошёл. Он себе колени стёр, вымаливая у родственников в Пусане денег на учёбу в Сеуле. Щедро сыпал обещаниями, внутри сжимаясь от каждого, ибо в душе не чаял, как будет их выполнять. Поднял всех, кого знал хоть мало-мальски — лишь бы помогли перевестись из Пусанского национального университета искусств в Конкук. Нашёл подработок столько, что на сон в сутки оставался час — а это ещё даже учёба толком не началась. Был готов к чему угодно — лишь бы полгода до выпускного Джина учиться с ним в одном здании.

    Вот только Джина тут и не было. Все сообщения и звонки Чонгука в сети ему так и висели непрочитанными, не просмотренными. Он Джину от отчаяния даже бумажное письмо написал, и ногти сгрыз себе в ожидании ответа — да так и не дождался. Адрес его нашёл, к его дому ходил, офигел от того, что хён не только красивый и талантливый, но ещё и обеспеченный. Дом пустовал, на звонок Чонгука никто так и не откликнулся. Он бы там ночевать остался, да патруль пригрозил, что заберёт его на ночь в участок, если тот вздумает сталкерить начинающего актёра.

    Только записи в личном деле о преследовании Чонгуку и не хватало, и он всё-таки ушёл, раздираемый тоской и нежеланием лёгких нормально дышать.

    Он вчера обежал весь универ, игнорируя начало занятий второго курса — но Джина так и не нашёл. Однокурсники плечами пожимали — мало ли куда мог запропаститься один из лучших студентов? У него уже предложений о работе было — хоть на кимчи маринуй, зачёты за проекты автоматом шли, так что на отсутствие никто не удивлялся.

    Сегодня осталась последняя попытка — к церберше из секретариата подойти с подарком, чтобы узнать расписание Ким Сокджина.

    Чонгук посмотрел на набор дорогущего мяса в руках. Он бы его сам с удовольствием съел, и даже сырым. Но тихо вздохнул и молясь всем, кого знал, постучал в дверь кабинета.

    — Ким Сокджин, — произнесла церберша, нимало не удивляясь просьбе и заталкивая подарок себе под стол. — Так-так… А его нет.

    — Как нет… Где нет?

    — В университете Конкук Ким Сокджин более не числится, — произнесла церберша и строго посмотрела на Чонгука сквозь очки. Но, кажется, совершенно потерянный вид парня и хорошая говядина смягчили её сердце, потому что она пулемётной очередью отстучала по клавишам запрос и добавила. — Он отправил заявление о переводе в Джуллиард ещё в прошлом семестре, а три недели назад инициировал свой перевод. Последний год по своей специальности он будет заканчивать в Нью-Йорке.

    Три недели? Это же было ещё до? До той самой ночи?

    Шатаясь, Чонгук вывалился в коридор. Бетонно-стеклянная громада универа захлопнула его в гудящей от кондишенов ловушке. Не выбраться. Неподъёмные долги, обещания всей своей семье, родственникам, друзьям — и всё ради…

    … того, кто просто с ним поиграл?

    Можно, конечно, просто плюнуть на всё. Отрезать, оставить за спиной, и рвануть в Нью-Йорк. Присоединиться к армии бомжей на неоновых улицах, перебиваться с хлеба на воду.

    Вымаливать каждую каплю его внимания, рискуя нарваться на обвинение и судебный запрет…

    Чонгук поднял глаза, вздрогнул и отшатнулся. Перед ним было лицо Ким Сокджина, и ему потребовалось время, чтобы сообразить, что он стоит перед доской почёта университета, где висят фото лучших студентов.

    Наверное, остальные видели мягкую улыбку и спокойные серьёзные глаза лучшего ученика. Но Чонгуку чудился сарказм в изгибе губ, ехидство в незаметной тени ресниц, льющийся из зрачков яд.

    Кулаки невольно сжались.

    У него было четыре года. Чтобы не нахрапом, как летом, не сдуру, поддаваясь сумасшедшим эмоциям, зову сердца... А спокойно, расчётливо, продуманно…

     … отомстить.

Конец