Дивертисмент

Ах, какой чудесный дуэт: горгулья и лиса, урод и дурак, господь и плебей. Только пьесы, блять, и пиши — прям Шекспировские, чтоб с обидой на весь мир и обязательной смертью всех причастных под конец. Смысла было б маловато, конечно, но а кто сказал, что легко будет?

С тех пор, как Паер превратил себя в монстра, прошло две недели с лишним и срок для отпевания; с тех пор, как Крипу с Юмой приняли обратно в общество под эгидой возможной помощи и информации — всего-то дней четыре.

Такое себе состояние, чтобы начать работать вместе, ничего не скажешь: ломота в мышцах от стресса уже подъедает остатки самообладания, а ещё мушки под глазами, а ещё ебанутое чувство вины до мигреней — ммммм, набор мечты, прямо сказать.

Всяко лучше, чем ебаный тремор четырехдневной давности. Когда пришлось словами через рот признаться.

(Крипа сжимает его руку в своей, ждёт, пока Паер сможет разжать глаза и, соответственно, хватку. Стыдно пиздец, до кислоты на языке стыдно, но Крипа молчит и только что-то большим пальцем по ладони выводит, заверяет, что скоро все будет в порядке. Поверить бы ему ещё как-нибудь — после всего, что случилось.

Это он его так один раз поймал: сидящим на полу над шалкерами, немного задыхающимся. Его всего колошматило судорогой, и внутри тысячи сигналок оглушительно трещали: ВИУ, ВИУ, ЕСТЬ КТО ДОМА? БЕЗ КРОВИ НА РУКАХ, ЖЕЛАТЕЛЬНО!

После этого в подобные приступы Паер запихивал себя в самые дальние щели ТехСоюза — чтоб не выковырять-не достать. Крипа тогда просто ждал его на выходе — лишний раз справиться, что он точно в норме.

Вот вопрос на засыпку: как можно в таком состоянии быть, блять, в норме?)

Гринд обычно помогает с заземлением: мысли о процессе вытесняют всё остальное, позволяя ему отдохнуть хотя бы на некоторое время. Но теперь он узнает, что это, оказывается, не всегда работает. Потому что его нынешние мысли слишком тяжелы, чтобы их просто так рассосало.

У Крипы дела не лучше: он уже четвертый раз не может сделать необходимое чарование, так что он бьется об эпос и сжимает лазуритовый карандаш в протезе до треска.

— Нормальной рукой пиши, дурень, — решает вдруг вклиниться Паер.

Крипа поднимает голову так, будто уже забыл, что Паер вообще тут находится. Или наоборот. Он медленно, как в замедленной съемке, перекладывает в рабочую руку карандаш и неловко обхватывает его пальцами, словно только сейчас вообще подумал о том, что так будет действительно поэффективнее.

Отвлекаясь от этого, спрашивает:

— Ты вот, сколько спал?

Паер недобро усмехается:

— Часа три, — ага, между морганием, — А ты?

— А я как акула, — у Крипы голос залетает в октаву чего-то нервного и срывающегося, как после истерики, — Сплю с одним закрытым глазом.

Хочется сказать ему, что так оно не работает, дурак ты рыжий, но вот загвоздка — Паер сам в душе не ебет, как спят акулы.

Зато он знает, что сам не может уснуть.

Кошмары не были ему прямо друзьями, но с тех самых пор — поселились в ТехСоюзе, как коренные. Что во сне, что наяву, они везде одни и те же: тени, голоса, огонь, вся такая херня. Его собственные мысли. Очень много крови.

Он прекрасно знает, что в этой адской дыре нет никого, кроме Крипы — хуй знает, че с Механиком, на их собственную базу наверное перелез; или сторчался, всё может быть на божьем свете — но иногда он слышит шаги. Человеческие, очевидно, самые обыкновенные. Они проходятся вдоль улицы, стуча каблуками, задерживаются у церкви и останавливаются прямо под его порогом, ждут, когда же он выйдет. Мнутся.

При всем уважении к монстрам под его кроватью, эти шаги — самая страшная херня, на которую его мозг был способен.

Потому что он на нее попадался.

Потому что он шел, спускался и открывал дверь; потому что он не обнаруживал за ней совершенно ничего, кроме искажающегося от жары и недосыпа воздуха; потому что он знал, чьи эти шаги, по их интервалам и даже манеризмам. И от этого всего у него срывало нервы с петель.

Потому что он знал, что этих шагов нет. И не будет. По его собственной ебаной вине.

. . . Однажды, выйдя ночью из дома, он находит Крипу внутри церкви. Зажавшись между сундуками (вау в этой позе НЕ может быть удобно даже теоретически, там тупо нет места чтоб нормально уместиться взрослому человеку), он таращился в одну точку, абсолютно потерявшись в пространстве. Повязки с ним не было, так что можно было увидеть проходящий по веку шрам и потерявший цвет радужки глаз.

— У нас мир сломанный, — неожиданно сообщает, звуча при этом почти как ребенок. Значит, всё же что-то осознает; значит, понимает, что Паер здесь.

Он решает подыграть и не задавать лишних вопросов.

— Как ты узнал?

Крипа морщится и проезжается затылком по сундукам.

— Я его слышу.

Опять про это, значит. Уже обсуждали, вроде, да Паер не слушал. Не особо его интересовали чужие конспирологии, когда своя есть.

— А здесь? — он обводит взглядом собор, подразумевая, что из всех мест на свете Крипа выбрал именно его, — Здесь тихо?

— . . . Если молитвы читать, то иногда да. Но я запомнил только одну. Больше не могу её повторять.

— Тогда вылезай, я помню все остальные.

«Помню» — сильно сказано, когда ты их всех на ходу выдумал, но если это хоть кому-то утешение, то да, конечно. Помню, вычитал, узнал, передаю из поколения в поколение — всё что угодно, если это помогает страждущим.

Крипа выползает с неохотой, но в итоге они устраиваются на полу (тут больше негде — лавок давно нет) и Паер аккуратно держит его рукой за плечи, в надежде, что это хоть немного может заменить предыдущую тесноту и предоставить необходимое заземление. Он рассказывает всё, что успел наклепать за долгое время существовании Меди, все дурацкие молитвы, песни и гимны, и когда он наконец-то заканчивает, мир действительно кажется тихим — а ещё, на удивление, не таким уж жарким.

И как-то так повелось: друг за друга держаться не просто метафорически. Это было малое — и в основном глупое, но! — необходимое убеждение в том, что физический мир, вроде как, все ещё существует, и даже не всегда хочет разорвать тебя на части. Сплетаются змеями, нитками-швами — до добра уж очень вряд ли доведёт, но пока работает, а значит похуй, че там будет дальше, главное не трогать, а то ещё работать перестанет.

Ай да дуэт, какая красота: убийца со стажем и убийца с ещё не сдохшей совестью, проклятый любовью и ею обманутый — да, жестокие пьесы у нас выходят. А что поделать? Нынче на это спрос, вот и выкручиваемся.

Сезон кончается, одна у нас досада. Но мы можем начать сначала, вы не волнуйтесь.

Под руку с последним, кто, быть может, в этом мире действительно существует — навстречу светлому, и, блять, счастливому. Чтоб хорошо было. Чтоб, наверное, исцелиться — раз и навсегда.

Вот так вот.

В далеке разрывается осколками прошлое.

Занавес.