Хуже всего становилось по вечерам. Страшнее — ночью. Ужас подступал постепенно, ласково. Обнимал сердце. Мягко, осторожно, со всех сторон. Иногда это было заметно, но чаще... Не вырваться, не вздохнуть. Такого жестокого, беспросветного одиночества давно не было. А, может быть, и никогда. До этого.
Сумерки каждого дня приносили тревогу. Тоже мягкую, прозрачную, едва заметную. Будь Ава по-настоящему занята чем-то, заинтересована, поглощена... Но нет. Только тревога и страх поглощали ее, мешая и не давая думать о чем-то еще, хотя бы немного, хотя бы чуть-чуть.
Паника тоже не отступала. Она подходила постепенно и медленно, на шелковых, обманчивых лапах. Часто, — по таким вечерам, — доходило до оглушающего страха, какого не выразить словами. Все внутри горит, теряется, трясется. Весь мир сжимается до крошечной и незримой, — а, может, и вовсе несуществующей? — точки страха. А после мгновенно раскрывается паникой. В которой, не отыскав выхода, просто горишь.
Не вырваться, не вздохнуть. И кажется, непременно кажется, что не устоишь, и вот сейчас — сорвешься... Много позже, когда страх отступит, оглянешься на себя, и даже усмехнешься: ну, не смешно ли? Не трусиха ли? И чего так боялась?
Но в самую минуту дикого, отчаянного страха Аве ничего не помогало. Ни разговоры с самой собой, ни дыхание, ни попытки себя успокоить. Все казалось черным, и все — потерянным. Таким страшным, ужасным, темным... Остановиться бы, замедлить внутренний бег, да скачущий в горле рвущими ударами пульс. Но как? Как?..
Одна, одна и одна.
Ава не помнила точно и не понимала, как проводила эти первые, самые тяжелые ночи и дни. Даже забота о собаке, которую она назвала Чарли, осталась за границей ее памяти. Ава смутно помнила, как двигалась, ела, ходила с ним по улице, но... Было ли это на самом деле?.. Но очень четко, среди плывущих воспоминаний и мыслей, она запомнила иное: то мгновение, когда вдруг поняла, что не может без Уильяма даже спать. Эта мысль, такая простая и очевидная, сначала прошла мимо разума.
Остановилась.
Обратила на себя ее внимание. Вызвала в душе смятение и удивление, а затем — легкий, но все больше возрастающий страх. А потом... все доросло до паники. До новых, горьких и горячих слез. Следовало сделать, может быть, самое простое и ясное: прийти к дому Уильяма, дождаться, когда он откроет дверь, и все сказать?.. Но как, какими словами?
Как рассказать все то, что разрывает ее изнутри? И дело не только в том, что «он поймет»... Он, почти с полной вероятностью, извинит Аву. Но сама она... Кажется, ничего уже не понимает... Какие слова подобрать к этому стылому, то холодному, то сжигающему стыду? Как рассказать про сон? И если бы это был только сон!
Стыд не отпускает, не позволяет говорить. Они изнасиловали ее, и за это она ненавидела их. Но хуже всего было то, что воспоминания об этом проникли дальше и глубже границы тела и кожи, и теперь, даже спустя такое долгое время, вызывали в душе Авы стыд. И отвращение.
Впрочем, за эту «впечатлительность», как и за молчание, невозможность заговорить и подобрать слова, она тоже ненавидела себя. И даже если Ава отыщет слова, и скажет... Уильям ее простит. А что — потом? Как насчет нее, самой Авы Полгар?
Она будет, как прежде, слоняться по дому тенью, и дальше пребывать в подобии яви? А Уильям? Будет ждать, ждать и ждать? Снова, опять, как всегда? Ее возвращения, краткого мгновения, когда ей, может быть, станет лучше?.. Но сколько можно?.. Сколько еще он будет ждать ее, а она — саму себя?
Как же она устала! Устала безумно, от самой себя. От своей тяжести, от всего прошлого, от того, как трудно и тяжело дается ей всякое движение, привыкание к нормальной, обычной жизни, которой у нее никогда и не было. Ава до смешного, нелепо, беспомощна в ней. На все или почти на все в окружающем мире она реагирует заученно резко, заранее заняв оборону. Но кто теперь нападает на нее?
Никто. Бой окончен, оружие сложено. В нем давно нет никакой необходимости, но рука сжата в кулак до судороги сильно, и Ава не может разжать ее, раскрыть ладонью.
Нет. Так больше нельзя.
Ей нужно что-то сделать с собой. Что-то, что вызволит ее из этой личной, внутренней тюрьмы. Не может же она (и не должна, не имеет права!) все время полагаться на Уильяма, спасаясь только его силой, его помощью, его поддержкой. Как будто мало ему личной тьмы...
А, может, все это — что-то вроде игры, которую она воспринимает слишком серьезно? И все, что действительно нужно — отнестись ко всему легче, спокойнее? Не с одной Авой Полгар случилось то, что случилось. Может, другие успешно справились с последствиями, а она просто чего-то не знает, не понимает, и потому разводит целую трагедию, на пустом месте и — совершенно зря? Может, нужно проще и легче?
И... станет лучше?
За этими изнурительными, ежедневными и почти круглосуточными, перетекающими из яви в обрывки сна и обратно, размышлениями, в душе Авы, — несмотря на все попытки девушки посмотреть на прошлое иначе, — тлела громадная боль. Такая большая, что игнорировать ее было невозможно. И бессмысленно. И не получалось, — как бы Ава в том ни старалась, — принять то, что с ней произошло, даже с ломаной улыбкой на губах.
Ибо это — ложь. А правда, по-прежнему, в том, что ей очень больно. Но она должна с этим теперь разобраться. Нельзя останавливаться, — начало положено, ей нужно, нужно продолжить! Иначе... к чему это все? Все эти усилия, старания? Если она остановится, скатится обратно, это будет значить, что все — зря, и все — напрасно! Все время, все усилия, вся забота Уильяма, все, что было во всем этом «последнем времени»... Что же, все это — напрасно? Нет, только не это! Она не может так с собой и с ним поступить. Нужно продолжить, нужно дальше, непременно стараться! Но тогда... не остается иного, — она должна зайти в свою тьму. И признать то, чего всегда избегала: серьезного отношения к самой себе. К своему прошлому, к своей боли. Это же она сказала как-то Уильяму, что его раны, как бы это ни казалось абсурдно, требуют к себе уважения.
Сказала.
Ему.
А к себе и к своим ранам Ава Полгар, как и раньше, должного уважения не проявила. Да что там! Она никогда всерьез не воспринимала ни себя, ни все, что с ней произошло. Во время жизни на улице этому была своя причина: начни Ава разбирать случившееся с должным вниманием и сочувствием к самой себе, ей не выдержать ни той жизни, ни тех условий. Там и тогда не было ни места, ни времени для всего этого. Там она всегда была настороже. То в испуге, то в страхе, то хотя бы в каком-то подобии обороны (что, должно быть, особенно смешно смотрелось, учитывая ее комплекцию и рост). Маленький и дикий, уличный зверек.
Но улица давно в прошлом, Эв. А ты с нее так и не вернулась. Ты все так же боишься. Почти всего. Не принимаешь себя всерьез, не любишь себя, не уважаешь. Живешь набегу, наотмашь, почти все в той же, — немного, правда, измененной, — обороне. Почти ни во что, кроме того же прошлого, не погружаешься искренне, всем сердцем. Потому что боишься. Потому что сердце очень болит. Всегда готовая сбежать, ты воспринимаешь все, что теперь у тебя есть, как игру. Дом, компания, деньги, — как временные опции очень краткой игры. Даже Sunrise, созданная тобой, вызывает у тебя страх. Ты думаешь о ней, — как и обо всем, что есть в твоей жизни, — что это не для тебя. Но... время идет. Настоящее уходит. А ты все еще поглощена прошлым. Прошлой болью, прошедшей тьмой, прошедшим ужасом... Остановись, Эв! Постой на месте, не убегай. Попробуй остановить себя. Сделай вдох, наберись, наконец, настоящей храбрости, ты же можешь! Ты столько всего выдержала, пережила! Признай, что все в твоей жизни — твое! Sunrise — твоя компания, Уильям — тот, кого ты очень сильно, искренне любишь...
За первыми, робкими и отрывистыми мыслями, то и дело бегущими серьезного размышления, — их Ава снова и снова, изматывая себя, возвращала назад, к заданной теме, — становится очевидно, что Sunrise уже давно требуется расширение. Как минимум, вдвое.
Ты давно это знаешь, но медлишь. Боишься признать. И компанию, и ее масштаб, и то, что она — твоя. Именно твоя. Из страха ты никогда не занимаешься ей всерьез, полагая, что «как-нибудь» все обойдется.
Нет, Эв. Это обман. Признай, что это — ты, и компания эта — твоя! Все в ней твоя заслуга! Sunrise появилась и взлетела на старте, пусть, во многом, и неожиданно, но именно благодаря тебе. Твоему уму, твоей находчивости, твоему упрямству, твоему изобретению! Ты просто не имеешь права бросить теперь все это! Ты должна, должна это признать и идти дальше. Жить! И так — во всем. Все — признай! Погрузись с головой, сполна, сердцем! Ты не утонешь, не бойся. Ты не захлебнешься!.. Ну, где и в чем, с кем ты еще чего-то боишься?
Уильям.
Компания.
Немного — суды, Аллес.
А больше... Больше, конечно, просто сама жизнь.
Признай!
Признай!
Признай!
Это слово стало так назойливо и требовательно преследовать Аву, что она, в самом деле, не знала куда от него, — да и от самой себя, — деться. Но ирония, — эта горькая и серьезная шутка, — заключалась, как всегда, именно в том, что от себя никуда и никогда не сбежать.
Побежденная неотступным требованием сердца и внутреннего голоса, Ава начала признавать. Не сразу, конечно. Сначала она медлила, откладывала, откровенно боялась и ленилась, не подчинялась и не хотела обо всем этом долго, подробно, обстоятельно думать. Но выхода не было, и ей пришлось. Потому что только на этом пути, — об этом тоже неотступно, занудно, почти не умолкая, твердил ей внутренний голос, — ее ждала настоящая, истинная победа.
На старте, как часто водится, все получалось откровенно и очень плохо.
Почти сразу стало ясно, что излюбленная привычка убегать научила Аву не только избеганию всего в жизни, да и самой жизни, но и поверхностному скольжению, скорому суждению почти обо всем, что, собственно и наполняет жизнь.
Такое быстрое, верхнее скольжение хорошо, может быть, в серфинге, но не в разборе завалов, и не в стремлении начать, наконец-то, по-настоящему жить. Потому Аве пришлось учиться (невыносимо, раздражающе долго и медленно, и пока без каких-либо заметных результатов) банальному, самой азбуке.
Медленности, усидчивости.
Приходилось учиться замедлять себя. Не избегать откровенных, неудобных вопросов, которых так много накопилось в душе. Приходилось заставлять себя идти дальше. Очень сильно заставлять. Даже если больно. И особенно тогда, когда больно.
Долго и мучительно Ава не могла по-настоящемы быть, говорить с собой. В начале она не выдерживала ни себя наедине собой, ни этих вынужденных, одиноких размышлений и разговоров. Она уходила, убегала от себя, искала какое-то занятие. Но шутка и штука в том и были, что ничего теперь, кроме этой необходимой честности, не существовало. Впечатление было такое, что сама себя Ава едва выносит. Если честно, так оно и было.
Она себя никогда не любила. Не знала, как это, и что это вообще такое. Но постепенно, неповоротливо, скрепяще-медленно, после огромных, раздражающе-многократных и неудачных повторений и все новых и новых попыток и срывов, в которых у нее то и дело терялось терпение, у Авы начало что-то получаться. Крохотные, самые первые, сначала едва заметные и робкие, но, все же, настоящие шаги. Навстречу самой себе. Вопрос и — честный (а не торопливый, как раньше) ответ. В начале, пока, конечно, очень краткий.
Благодаря такой «тактике», Аву бесило и раздражало буквально все. И гораздо больше, чем раньше. Еще бы! Все происходило так невидимо-медленно, так невыносимо долго!
«От этого вообще есть, будет какой-то толк?!» — кричала она мысленно то ли самой себе, то ли пространству, и ответа, конечно, не находила. И, раздражаясь продолжающейся и окружающей тишиной, — как ей казалось, — сходила с ума.
Злость кипела в ней, граничила с яростью. Ведь давний, однажды найденный и приклеенный фантик слетел, а под ним, если убрать временами искристый, но, все же, черный юмор, плескались моря боли. В эти моря именно ей, — и только одной, — предстояло и войти, и плыть. Плыть, и не убегать. Плыть, даже тогда, когда безумно, до паники все непонятно и страшно. И снова, опять больно.
Как часто, безумно много раз она хотела все это бросить, бросить к чертовой матери! Но не могла. Душой знала, — только там, пройдя через темное море, есть и настоящий выход, и искреннее спасение. А она хотела теперь только их.
И выхода, и спасения, и жизни, и любви.
На слове «любовь», произнесенном мысленно и осторожно, перед внутренним взором Авы мгновенно возникал Уильям. Его лицо, яркие, блестящие глаза. Смотрящие то строго, то нежно, но всегда проникающие своим взглядом в самую глубину ее сердца и израненной, бедной души. Именно ради этой любви, что спасала Аву даже тогда, когда сама она этому отчаянно сопротивлялась, ей теперь очень хотелось жить. И потому она продолжала. Не имея никаких гарантий на успех.
...В одном из этих дней, именно в таких мрачно-шатких путешествиях выяснилось, как сильно, на самом деле, — если быть с собой абсолютно честной, — ее изранило прошлое.
Просто безумно.
Но она — здесь, она не решилась уйти даже тогда, когда... Значит, что-то поправить возможно?.. Ава очень медленно, трудно выдохнула. Пришлось признать и то, что воспоминания об изнасиловании мучают, терзают ее, не дают покоя. И она, которая раньше заявляла Уильяму о нежелании мести, теперь этой мести желала и жаждала. Но разве это возможно?..
Самый большой стыд и ужас оказались заключены даже не в физической боли и издевательстве, а в том, что это было именно насилие, совершенное против ее воли. И, как оказалось, не только над телом. Ее достоинство и независимость, ее нежелание и отказ, право на сопротивление и несогласие, сама гордость, да, в конце концов, сама человеческая, — и девичья, — честь были попраны! Никто не обратил на них никакого внимания. Они просто сделали то, что хотели. Сделали со смехом и с пьяным гоготом, по «праву сильного», потому что могли. Но, может быть, это все очень смешно — употреблять в сегодняшнем дне такие слова как «честь», «гордость», «достоинство»?
И она смешна?
Или нет?
Как давно подобные слова стали выспренными «категориями», о которых даже сам глубоко раненный человек говорит с жесточайшей насмешкой, без капли добра или хотя бы сочувствия к самому себе? Или все это ей только кажется? И теперь, вдруг... Прошло столько времени! В отрицании, в насмешке Авы над самой собой, над своей неумолкающей болью (сколько раз она говорила себе, что «хватит на этом зацикливаться!»), в отказе принимать себя и свое прошлое с сочувствием, с пониманием, всерьез, — как очень болезненный, но, все же, факт, неотъемлемый факт прошлого.
Ава так долго, так упорно и так усердно избегала не только своей боли, но, — что хуже всего, — вместе с ней и себя, самой жизни! И что оказалось? Это никогда не были отвлеченные «категории»! Это даже не были только слова. Для нее это была сама боль, которую вряд ли можно выразить даже с помощью самых точных слов. Ну, или Ава таких почти не знает. А когда становится слишком больно, она просто прячется, плачет и пережидает.
Отойдет тьма. И можно будет снова выйти на свет...
Но сейчас, когда Ава впервые взглянула на себя откровенно, оказалось одно: ей очень больно, ей очень страшно, и ей безумно важно, — жизненно нужно! — признать все это.
Свою боль.
Свой страх.
Все свое прошлое.
И то, что для нее все это — очень, безумно важно: и ее честь, и достоинство, — и как человека, и как, тогда еще, совсем девочки, — и ее право на отказ, на сопротивление. Ее самостоятельность, неприкосновенность... Все, все это оказалось растоптано, отброшено в сторону! Но как же так? Это важно! Какое у них было право? Это так больно! Так безумно, безумно больно! И страшно.
...Уильям понял бы ее. Непременно. И ему ничего не пришлось бы объяснять. Потому что он — такой. Чистый и высокий. Он все это знает, все из того понимает. И он никогда, ни за что не посмеялся бы, скажи она ему и про достоинство, и про честь. Потому что он — тот и из тех, кому это тоже важно.
Но Уильям куда смелее, отважнее Авы. Он не только признает эти «категории» как свою действительность и важность, он сам дает себе дерзновение и право жить согласно им. Даже если они, с точки зрения всех других окружающих и смешны, и нелепы, и глупы.
Старомодны.
А если они, в его понимании, будут нарушены? Что ж, тогда можно вспомнить тех охранников, в особенности — конец Требли...
Да, Уильям — такой. Он никогда не сказал бы, что ее мысли — смешные и глупые. И именно потому, что он — чистый и высокий... Как может Ава ему говорить об этом? О своем глубинном, тогда еще девичьем стыде? Очень многое Уильям поймет безусловно, Ава уверена. Но это... как это сказать? Какими словами объяснить? Они вообще есть, существуют?
Да и сможет ли она говорить с ним о таком? О той мерзости, о той грязи? О том, как она себя, в этом стыде, чувствует? А что, если его отношение к ней после этого изменится? И после всех откровенных слов (если только Ава их найдет), он посмотрит на нее иначе? И больше не захочет ее. И она станет для него непривлекательна?...
Эти, и подобные им сонмища тревожных мыслей одолевали Аву все первые дни после того, утреннего разговора с Уильямом. Потом тревога постепенно стихла.
Прочно сковав девушку давним стыдом и несмелостью, она прочно запечатала ей уста, и даже если Ава снова начинала думать о том, чтобы прийти к Уильяму... Все только тем, — да несколькими пробежками до его дома, когда ее захлестывала особенно сильная паника, — и ограничивалось. Вот она решает идти к нему, и все открыто сказать, вот собирается, снова выбегает в ночь, торопливо подходит к его дому, к двери, и... ничего.
Уста запечатаны.
Только слезы бегут по щекам, застилают глаза. Знает ли Блейк, что в этих приступах глубочайшего волнения, когда ничего страшнее, чем одиночество нет, Ава сидит у его двери, сжавшись комком? На крыльце, на деревянной, верхней и широкой ступени, с которой он, в том, — почти недельной давности разговоре, — обещал передать ей привет? Помахать рукой, выпить вместе утреннего, горячего кофе?
Подобной остроты, накала самых разных эмоций и твердой убежденности в том, что за молчание, недоверие и «все сделанное», Уильям ее не простит, разум Авы не выдерживает. И когда паника, наконец, отступает, она занимает себя иным. Тем, что точно знает.
Ава решает твердо разобраться в делах своей компании. Сделать все, что давно необходимо и нужно: оптимизировать производство, расширить штат, нанять новых сотрудников, провести собеседования и... что там еще? Надо подумать.
И надо принять решение насчет Келса. Ей нужен новый адвокат?..
И разобраться с Аллесом.
От этих мыслей, полных и страха, и взволнованной уверенности, и готовности действовать, становится гораздо легче. Даже просто дышать. Да, в том, что касается самой себя и Уильяма, Аве много еще неясно. Или ясно, пожалуй, только одно: она очень сильно во всем запуталась.
Но в отношении Sunrise пора приниматься за работу. И Ава с жадностью и нетерпением за нее хватается. Она не хочет лететь в Пало-Альто, и удаленные интернет-конференции и видеозвонки становятся спасением. Она дает поручение Рут составить подробный отчет о текущем состоянии дел, и очень внимательно изучает его, одновременно сравнивая и сопоставляя полученную информацию с открытыми данными о Sunrise, и с тем, что пишут о ее компании СМИ, разного рода и калибра эксперты, журналисты, конкуренты и прочие, прочие, прочие...
Работа неожиданно захватывает, погружает Аву в одинокий, веселый, немного сумасшедший квест, путь с неизвестными препятствиями. В мыслях рождаются новые планы. Подумав о том, какой она видит свою компанию, Ава теперь четко представляет себе и новый офис, и переезд сотрудников, и процедуру отбора кандидатов...
Даже заявленный пока только в мысленных планах новый масштаб пугает, но по-прежнему взрывает в крови Авы задор, хмель и давно забытую, пьянящую радость. Взгляд ее, под грузом работы, постоянных созвонов с сотрудниками, и бесконечностью выпитого кофе, горит ненормально, слишком ярко и фосфорически. Но ей на это плевать!Впервые за долгое-долгое время она просто чувствует! Иногда ей так хорошо! Да, конструкция эта пока очень шаткая и работает всплесками да подобно нестройному миганию лампочек на новогодней гирлянде, но это же неплохое начало, верно?..
Аве очень хочется в это верить. Не размышляя о предстоящих переменах долго, боясь потерять энергию и решительность, она, наконец, позволяет себе погрузиться в дело полностью. И, не думая много, просто делать.
Это действует на Аву как взрыв, как настоящий наркотик. Дни мешаются с ночью и с неодобрительно-краткими то взглядами, то вздохами Иды, которая, кажется, всегда находит ее то излишне деятельной и возбужденной, то едва спящей по несколько минут в кресле, у ноутбука. Но Ава ничего не может с собой сделать. И не хочет.
Ее кипящая, неумная и страстная деятельность изумляет Рут, быстро высасывает из сотрудников энергию. Они, привыкшие, что мисс Ава Полгар, учредитель и руководитель компании, — конечно же, есть, но всегда где-то там, далеко и чуть ли не умозрительно, — едва теперь выдерживают и высиживают многократные, подробные и занудные совещания и созвоны с ее участием. Они говорят о ней разное. Лица некоторых сотрудников, не выдерживая, теряют и терпение, и улыбку. Ава видит и отчетливо замечает, как некоторые откровенно удивлены и недовольны происходящими переменами. Но ее это мало интересует. Отмечая скуку, страх и нежелание работать по-новому в поведении некоторых подчиненных, мисс Полгар спокойно напоминает им о том, что, при желании, они могут уйти из Sunrise. Но странно, — именно после таких откровенных слов никто из недовольных не уходит.
И Ава ведет свою речь и работу дальше. Думая о новой модели Spider, она, одновременно с тем, уточняет у Рут, готовы ли им сдать в аренду большое офисное здание в центре Пало-Альто, которое давно было у нее на примете как раз для такого случая? Получив, через несколько часов (вопрос не терпел отлагательства, но мисс Полгар согласилась дождаться начала рабочего дня в Пало-Альто) утвердительный ответ, Ава кивает. Так и надо, все хорошо. И не важно, что большая часть кабинетов в новом офисном здании первое время после переезда будет пустовать.
— Все это временно, мы набираем много новых сотрудников! — радостно объявляет Ава во время совещания по zoom.
Рут, слушая ее, и что-то еще дописывая на листе бумаги, не успевает толком выдохнуть, как получает новое назначение. С этой минуты она — первый заместитель мисс Полгар в Sunrisе.
— Но... — охрипшим от волнения голосом шепчет Рут, — ...я не обладаю... я не знаю...
— Обсудим в личном звонке, Рут. Прямо сейчас. Переключайся. Всем остальным спасибо и хорошего дня!
Рут переходит на закрытый созвон с Авой, и пытается сказать, что нет у нее ни знаний, ни компетенций для новой, очень ответственной должности.
— Я хочу остаться только вашим личным помощником! — с отчаянием и страхом перед новым, почти слезно, просит Рут.
Ава, наконец, выдыхает. Обещает подумать. Хороший личный помощник — на вес золота, но нужен и такой же первый заместитель. И принуждать Рут, если страх ее настолько сильный, она, конечно, не будет. Не хочет.
— Прежний мне не нравится. Он не справляется, — подводит итог Ава, имея ввиду того сотрудника, что, временно исполняя обязанности почившего в Бангладеш Аллеса, судя по результатам текущего месяца, новые обязанности не осилил.
Рут кивает, снова удивляясь бьющей из Авы энергии, — она и забыла, когда видела прежде мисс Полгар такой, — и спрашивает, сообщить ли ей этому сотруднику о переводе на прежнюю должность?
— Нет, я сама, — снова изумляя Рут, объявляет Ава. — Спасибо. Созвонимся завтра, в десять утра. Если возникнут какие-то вопросы, по любой теме, звони мне. В любое время.
— Хорошо... — еще отвечает Рут, а Ава Полгар, едва завершив разговор с ней, уже сообщает своему нынешнему заместителю о том, что, по ее мнению, с необходимыми обязанностями он не справляется. И потому она предлагает ему перевод на прежнюю должность.
— Но я не согласен! Я все делаю! — спорит сотрудник, которому весьма пришелся по вкусу и отдельный кабинет, и новая зарплата, и корпоративный автомобиль.
Ава Полгар качает головой из стороны в сторону.
— Нет, это не так. Потому что...
Она ведет указательным пальцем вниз по данным из распечатки с обновленными данными, желая все сообщить официально, но сотрудник срывается. Отправив Аву Полгар очень далеко, — и в весьма красочных выражениях, — он прерывает со своей стороны видеозвонок.
Губы Авы растягиваются в недобрую усмешку. Внутри нее — только энергия и задорная злость, ни капли сожаления. Перезвонив Рут, Ава дает ей распоряжение подготовить необходимые документы об уволнении нынешнего заместителя, и, откинувшись на спинку высокого кресла, устало улыбается. Она уволила неподходящего сотрудника так просто, так спокойно, так легко!
Кофе в чашке давно остыл, за окном поднимается красно-багровое, пока холодное солнце, но мисс Полгар все это очень нравится. «Мне нравится увольнять людей!», — думает Ава, и, запрокинув голову, громко и весело смеется.
* * *
Уильям перечитал написанное, скомкал лист, и не глядя запустил им в мусорную корзину.
Попал.
Хэм, проследивший, не без любопытства, за полетом белого, мятого мяча, от резкого движения Блейка едва не слетел с его обнаженного плеча. «Можно было и не писать. И так все предельно ясно», — мысленно отчитал себя андроид, и непроизвольно вздрогнул. Раны снова ныли, раздражали его. И опять он, задумавшись, потерял концентрацию, осел в кресле, коснулся шрамам спинки кресла... Вынужденно выпрямив спину, Уильям перевел сосредоточенный, пристальный взгляд на монитор ноутбука, где была открыта самая подробная, детализированная карта города Савар из всех, что ему удалось найти.
В подробном отчете Халка об Аллесе Гудвине были указаны несколько адресов, по которым, в то или иное время, после своего побега из США, проживал в Бангладеш бывший заместитель Авы Полгар. Судя по информации юного хакера, Гудвин, сбежав из-под следствия, все дни своей вырванной свободы проводил в Бангладеш, иногда переезжая из города в город.
Изучив информацию от Халка и ту, что он нашел самостоятельно, Уильям пришел к выводу, что никакой видимой логики или, к примеру, равных временных промежутков между переездами Аллеса нет. Оказавшись в Бангладеш, он неделю провел в столице, в Дакке. Потом рванул в Читтагонг, Кхулну, Силхет... «Ты, что же, ездишь по списку?» — спросил невидимого Гудвина Блейк, и резко рассмеялся.
Все это были крупные города, с большим населением, — счет шел на миллионы, сотни тысяч людей. Затеряться в их числе (ведь такой была цель беглеца?) было бы куда проще. Но Аллес, покинув Силхет, оказался затем в Раджшахи, Тонги, Богра...
Блейка к этому моменту разбирал почти неудержимый смех: он сверял маршрут предателя со списком городов Бангладеш, и пока Аллес, не пропустив ни одного из них, шел прямо по нему. После Богра в списке значился «Маймансингх», но Гудвин отчего-то «пропустил» его, — как и несколько следующих городов, — и оказался в Саваре (или в Сабхаре), где, если верить данным Халка, и жил до сих пор.
Но в каком бы городе Гудвин не был, Блейку нужно одно — выйти с ним на прямую связь, выкурить его из укрытия, раздражить. Но как именно это сделать? Запрос, направленный Уильямом от своего имени в ту газету, где был опубликован пасквиль Гудвина об Аве Полгар, вышедший в печать в день свадьбы Виттера и Риз, результата не дал. В предоставлении какой-либо информации о том, как эта статья, за подписью Аллеса, оказалась в редакции, ему просто отказали, без объяснения причин. Или здесь он может сделать что-то еще, но пока этого не понимает, упускает?..
Если бы не отупляющая боль, то и дело сбивающая его с нужной мысли, он бы, верно, соображал куда быстрее и лучше.
— Ладно, довольно ныть, — шепчет себе Блейк, продолжая разглядывать карту.
Личная встреча с Гудвином вполне вероятна, поэтому Уильям хочет самым подробным образом изучить местность. И не спугнуть эту падаль раньше времени. Не может же он объявить о себе вот так, прямо и сразу. Что он скажет? Лихо рассмеется, как главный герой в каком-нибудь недалеком американском боевике, и потребует Аллеса сдаться? «Аллес Гудвин, я знаю, где ты живешь!». Ну, и что с того?.. Пока — почти ничего, за исключением адреса.
Уильям снова передернул плечами, — как будто это могло избавить его от занудной, медленной и глубокой боли, — и, растянув на сенсорном мониторе карту Бангладеш, отыскал город Савар.
— Всего-то двести-триста тысяч человек... — шепнул Блейк, разглядывая грязные улицы городка.
Уильям так пристально, до боли в глазах, разглядывал фотографии и полученные, благодаря спутникам, изображения улиц, что можно было не сомневаться: он готов проверить каждый закоулок, пока не отыщет Гудвина. Конечно, это было не серьезно, Блейк и сам это прекрасно понимал. Как и то, что, разглядывая, пусть и самую подробную, но только карту, он, как говорится, лишь предварительно знакомится с местностью. Карта и территория — категории очень разные. Но дело в том, что и ему, Уильяму Блейку, наверняка понадобится навестить Савар. А на этот случай лучше быть хорошо знакомым с картой, хотя она и сильно отличается от реальной территории.
Уильям провел за досье Аллеса несколько дней подряд, безвылазно засев дома, и знал — он, конечно, лишь в начале пути. Но как и в случае с охранниками, здесь он тоже не имеет права на торопливость, тем более — на ошибку. С той пятеркой его преимущество было во внезапности, в том, что они не знали — он идет за ними. А этот, Аллес Гудвин, в бегах уже несколько месяцев. Какой-никакой, а опыт побега у него уже есть. И для того, чтобы вовремя убежать, он всегда должен быть настороже, в состоянии непокоя. А значит, фактора неожиданного нападения у Блейка, в этом случае, — в чистом виде, — нет. И вряд ли будет. Но это вовсе не отменяет охоты. Напротив. Уильям с особым удовольствием изловит Гудвина. И это наверное будет увлекательно и весьма интересно.
Не имело особого смысла думать над тем, почему Гудвин выбрал именно Савар. Городок был маленьким, не слишком известным в самом Бангладеш, и далеко не самым приметным. Туристы вряд ли часто его посещают... Не на такой ли территории удобнее находиться, избегая закона? Только вот нищета...
— И грязь... — прошептал Уильям, вспомнив, как за время детального знакомства с небольшим государством Южной Азии, он успел где-то прочитать, что Бангладеш считается самой грязной страной во всем мире.
В попытке всецело переключить внимание только на карту и на размышления о поимке Аллеса, Блейк выпрямился сильнее. Движение вышло порывистым, слишком грубым от боли. И корка, едва успевшая застыть по поверхности шрамов на спине, — эти раны были очень сухими и доставляли ему самый большой дискомфорт потому, что он, как и раньше, не мог их самостоятельно обработать, — треснула, порвалась. Едва поджившие в прежней, долгой неподвижности шрамы, только успокоившись, от этой неосторожности снова заболели, жарко, надолго заныли. Так сильно и горячо, будто вся кровь отошла в раны, и теперь, потревоженная, билась и горела только в них.
Сжав побелевшие губы в нить, Блейк сделал прерывистый, мелкий вдох. Боль мешает ему сосредоточиться, и следует найти что-то другое! Но — не терять времени. Нельзя.
Так, что там, в его планах, еще?.. Вопрос только-только отзвучал в мыслях, а Блейк, сверкнув безумно яркими, острыми от боли глазами, уже набирал в текстовом редакторе начало статьи для «Stars», еженедельника Роджера, который, в мечтах Бейли, должен стать гораздо серьезнее и основательнее, чем одной огромной колонкой самых низких и пошлых сплетен.
— Поможем Роджеру?.. — тихо спросил Блейк, взглянув на Хэма, и следуя своей идее, которая сейчас пришла к нему.
Хамелеон не ответил. Только крохотным зрачком повел. Стараясь устроиться на плече Уильяма поудобнее, ящерица поцарапала Блейка. Будь кожа андроида в обычном состоянии, он бы этого и не заметил, но, с учетом шрамов... Уильям поморщился, аккуратно снял Хэма с плеча и пересадил в террариум.
— Конец утреннего променада, — сказал он, наблюдая за тем, как ящерица, которая большую часть времени проводила вне своего жилища, — то на руках, то на плече андроида, то на прогулках, то в путешествиях с ним, — молча и упорно хочет выйти из террариума, и пытается процарапать стекло. — Нет, Хэм, нет. Ты и так слишком редко находишься в своем доме. Хотя, если судить по описанию людей, хамелеоны — не очень общительные и не слишком тактильные. Ты в курсе?
На подобные возмутительные заявления Хэм ответил выбросом языка. Но язык прилепился к стеклу, и ящерица, замерев на секунду, спрятала его в рот, сопроводив все это, — если только такое возможно? — совершенно недовольным выражением, застывшим на конусно-острой мордашке.
— Вот именно. Мне тоже не очень приятно, — чуть улыбнувшись хамелеону, шепнул Блейк, переводя взгляд на плечо.
Когти Хэма, конечно, не оставили никаких следов. И потому, что были слишком мягкими для этого, и потому, что чистого места для новых шрамов на коже Блейка уже не было. Но старые раны растревожились, и этого вполне хватило для того, чтобы Уильям снова начал нервно бродить по комнате. Сидеть неподвижно он уже не мог, унять нытье в ранах никак не получалось, так какой смысл? Обработать еще раз?
— Да сколько можно! — бормотал Блейк, нетерпеливо переставляя, — почти швыряя, — баночки с мазью.
Нужной мази, той, что ему действительно помогала, и дольше всех удерживала боль взаперти, почти не осталось. А другие были почти бесполезны.
Уильям покрутил в руках почти пустую банку без этикеток и надписей, пытаясь вспомнить, откуда она у него. «Точно... от Авы Полгар», — прошептал он, внимательно наблюдая за реакцией своего организма, который всегда очень чутко реагировал на имя девушки. Кажется, ничего.
Пронесло.
«Пронесло!.. — вспыхнула поджидающая Блейка операционка. — С учетом того, как уже болят шрамы!.. Да, это точно! Пронесло! Больше боли... еще возможно?».
— Да перестань ты! — раздраженно ответил ей Блейк. — И без твоих учений... Прими шрамы как постоянный фактор, и перестань уже ныть!
«Я не «ною!» я... А ты! Сам!.. Это твои реакции довели нас опять до такого!».
— Да, меня бесит Аллес. И я хочу его изловить! И что?
ОС молчала. Потому что начни она отвечать... «Аллес»! Как будто это — причина!
— Лучше бы помогла мне со статьей для Роджера, — отозвался Блейк, возвращаясь к ноутбуку. — Ладно... приступим к обзору ресторанов Лиссабона. По фото и отзывам из сети.
Для этой статьи все было давно готово. Теперь ее следовало лишь «собрать». А то, что она будет написана не по живой фактуре, и то, что ни в одном из заведений общественного питания, описываемых в новой статье, сам Блейк не был, его не смущало. Спасибо болтливым и впечатлительным людям, которые, посетив «Carvejaria Romiro», «Adega das Gravatas» или «Portugalia», не смогли удержаться от публичных отзывов, жалоб, восхищений и общих впечатлений. Какие рестораны там еще пользуются особым спросом?
— Так, чтобы был «красивый интерьер»... Конечно же, для эффектного фото в соцсетях...
Наплевать! Трех ресторанов хватит! Если Роджер будет недоволен...
— Там разберемся!
Нетерпеливо отстукивая по столешнице музыкальный ритм, Уильям перечитал написанное. Маловато для полноценной статьи. А Бейли для его издания нужен объем и «статус».
— А так?.. — спросил андроид вслух, добавляя и растягивая, без малейшего угрызения совести, очень поэтичное описание португальских сезонов (на целый и немалый абзац) и, в особенности, весны.
Сейчас же весна? Март. Самое начало.
— Любовь, романтика, звезды, луна и прибой... Для большинства людей сойдет. Увязать это с тематикой текста... Только побольше изящных эпитетов. Так, чтобы в меру избито, чуть-чуть «оригинально»... Набрать «курсивом», и... Почти готовое признание в любви... Только имя подставь... — бормотал, отстукивая по клавишам, Блейк.
С ним случилось полнейшее разлитие желчи. Но это его ничуть не смущало и не мучило. Наоборот. Надо пользоваться моментом, писать статью, переливать яд в слово. Когда еще у него достанет и без того небольшого терпения для такой чепухи? То, что Роджер, давая ему это задание, ни слова не упомянул об описании португальского климата, Блейка тоже не тревожило. Если Бейли не понравится...
— Там разберемся... — все шептал Уильям.
Подобные разговоры вслух, с самим собой, отвлекали андроида от шрамов, дергающихся в боли, и потому он продолжал вести свои монологи, даже если на деле это было чистым безумием.
Статью получилось «собрать» довольно быстро. Раз прочитав ее молча, про себя, Уильям перешел на чтение вслух. После этого, кое-что подправив, и, по мелочи изменив, он остался вполне доволен и собой, и своею, разлитою в целое море, желчью.
Блейк хотел уже отправить статью на адрес Бейли, но, в последнюю секунду о чем-то подумав, изменил решение, вернул самому себе текст на доработку. К нему внезапно пришла одна мысль, и он уже дополнял статью, желая сразу же проверить ее на деле.
С этим дело пошло еще скорее, чем с дистанционным описанием лучших лиссабонских ресторанов, ни в одном из которых Уильям не был.
— А вот этот фрагмент точно не регламентирован... — тихо шептал андроид, очень быстро и нетерпеливо набирая новые абзацы.
Так статья, в которой, по мысли Роджера, должны быть описаны лишь рестораны португальской столицы, не только сильно разрослась в объеме, весьма отойдя от изначально заданных стандартов, но и стала посвящена, в итоговом варианте, чему угодно, только не заданию Бейли. Завершался обширный публицистический опус Блейка риторическим вопросом да ироничной тональностью:
«...А что же стало, спрашиваю я, с гигантом современной IT-индустрии, с компанией «Yut-stereo»? Неужели слухи и сплетни с несвежим послевкусием, возникшие от недавних судебных тяжб с ее именем, заставили эту великую корпорацию замолчать, уйти в тень? Мне представляется это весьма и весьма сомнительным, и даже печальным, ведь в прошлом этот монстр «мягкой» IT-ниши так любил сам напоминать о себе...
Или, может быть, уходу «Yut-stereo» в тень и ее, не побоюсь этого слова, гробовому молчанию немало поспособствовала одичавшая болонка по имени Аллес Гудвин, которую Yut-stereo так неудачно переманивали к себе (сейчас компания, конечно же, говорит, что это не так)?
Ведь именно Аллес, намерившись перебежать из компании «Sunrise» в «Yut-stereo» незаметно и в одностороннем порядке (с первым у Гудвина, я так полагаю, явные проблемы, ибо о какой незаметности может идти речь, когда ты крадешь конфиденциальные документы для конкурентов, не брезгающих ничем, ради победы над подрастающим, весьма перспективным конкурентом?) заметно просчитался в своих планах. И вышло так, что эта дикая собачка, перегрызшая не то, что собственный поводок, но и лапу (вот до чего, дорогие читатели, доводит бешенство) сделала все не только напрасно, не достигнув своей цели, но и во вред, прежде всего, самой себе. Потому что итог данной спорной пробежки вышел весьма прискорбным:
— Крупнейшая корпорация «Yut-stereo», в какую бы густую тень она после этого ни уходила, запятнала свою репутацию сотрудничеством с дикой болонкой. Пробежка эта, по убеждению Аллеса, должна была привести его к выгодной должности в «Yut-stereo»... Но, как мы знаем, не привела. А «Yut-stereo», понаблюдав за своим незадавшимся сотрудником, по умолчанию отказалась от него, и новой должности в штате крупнейшей компании Гудвин не получил. Но что же случилось?
Впрочем, уверен, печалиться едва ли стоит: репутация самой «Yut-stereо», как известно (несмотря на все примененные ею белила) такова, что ей в пору обсыпаться даже не столько хлорным отбеливателем, — дабы как-то очистить себя, — сколько негашеной известью (что много лучше, поскольку она, как известно из трудов бравых немецких нацистов, разъедает все живое, саму органику). Хотя и это средство «Yut-stereo» не поможет. А коль скоро репутация компании и без Аллеса трещит по швам, так к чему же ей еще и он? Тот, кто не сумел толком украсть даже документы из конкурирующей компании? Нет, такому неловкому сотруднику нет места в «Yut-stereo»! Ну, да что касается меня, то я уверен: ни одно средство, даже полученное от храбрых германцев, не очистит репутацию IT-монстра.
— Аллес Гудвин, выкрав документы из «Sunrise», и не добежав до «Yut-stereo», был так проворен и ловок, что попался полиции Пало-Альто. Но, как оказалось, не очень сильно он ее интересовал. Потому что сбежал из-под следствия. Сбежал, я думаю, довольно легко. Хотя, может быть, это вина не американской полиции штата Калифорния, а истинная незаурядность острого ума, проявленного коротконогой болонкой при побеге? В таком случае каюсь, и, как говорят люди, снимаю шляпу. Которую я не ношу.
— Аллес Гудвин по-прежнему, и сегодня, совершенно не интересен полиции США. Иначе чем объяснить тот факт, что после всего времени, что истекло с момента его побега, он так и не найден (спойлер: полиция Пало-Альто в этом вопросе и сейчас помочь ничем не может, ответа о ходе преследования болонки не дает. Да, думаю я, она и не ищет ее. Я бы тоже не задавал вопрос об этой дикой собаке, я не люблю болонок. Но тут дело интересное, если угодно, дело честности и справедливости, задетое за самое живое).
— Ходят, — как лунатики по ночам, — смутные слухи, что Гудвин бежал в одну страну. Но, боже мой, неужели это правда?! Неужели он смог сбежать от доблестной полиции Пало-Альто?! Как говорят (у меня слабость к известным речевым оборотам, прошу понять и заранее извинить) «никогда такого не было, и вот опять!». Но если бы, спрашиваю я себя (о, только если бы!) о побеге Гудвина стало известно полиции США, неужели бы она, в этом случае, его не изловила? Разве может такое быть?
Вопрос, как вы, дорогие читатели, понимаете, риторический. Он не требует ответа. К тому же, все мы этот ответ и так знаем.
И, тем не менее, жизнь болонки в известной стране после побега, судя по ее эпистолярно-публичным выпадам (прямо название фильма Федерико Феллини!), стала не иначе, как сладкой, придав крохотной собачке отаги и смелости.
La Dolce Vita.
Иначе стала бы болонка, изрядно осмелев (и при трех оставшихся лапах, как видим, такое бывает... видим и удивляемся, но ни в коем случае не мешаем!) писать статьи в СМИ? И не простые статьи, а настоящие объявления в адрес руководства компании «Sunrise», — с угрозами, с целыми и настоящими намерениями найти, отыскать и отрыть какую-то «правду» о ней, о руководителе «Sunrise», мисс Аве Полгар. О, где ты, трехлапая собачка «Yut-stereo», Аллес Гудвин? Что за «правду» тебе удалось найти?..
Напомню дорогим читателям, что обещания «разоблачения» главы «Sunrise», все больше похожие на банальные угрозы, были даны в виде разудалой статьи (за подписью бежавшей правосудия и обезумевшей болонки) не столь давно, в печатных СМИ.
Но что же мы видим во дне сегодняшнем? Да ничего! Болонка либо издохла (что неудивительно, зная климат в известной стране), либо просто и нагло врет. Иначе бы... иначе бы она была, хотя бы раз, настоящей болонкой, и ответила бы за свои слова, объявив найденные ею «факты» о мисс Аве Полгар. Но... ничего нет. Кроме пустой вспышки и пустых же обещаний и нынешнего молчания. Но что это? Импотенция мысли? Откровенное бессилие? Желание измарать честное имя Авы Полгар от злости как можно больше, когда у самой болонки — только три лапы, да и те сомнительно устойчивы?
Лично я, уважаемые читатели, теряюсь в догадках. И пока даже не знаю, что думать. Но остаюсь наблюдать. Как знать, может, что-нибудь, со стороны болонки, и придет в будущем. Ну а пока ничего нет, лично я пойду запасаться противогазом. Ибо мелкие собачки, как известно, особенно злы».
Уильям, увлеченный написанием этой части статьи, на время совершенно отвлекся о боли: борьба, как и поиски Аллеса в Бангладеш, начатые в предыдущие дни, абсолютно поглотила его. Он перечитал написанное дважды, остался доволен, и, надеясь на известный эффект от этого текста, уже без промедлений отослал его Роджеру Бейли.
А потом отправился в аптеку. Потому что на занывшие после разговора с Авой Полгар шрамы, за те дни, что они не встречались, он извел всю мазь, которая ему помогала. А теперь выяснилось, что и мазь была от Авы Полгар... Просто замкнутый круг!
Вздохнув, Уильям осторожно натянул на себя большую, просторную рубашку, как делал всегда, когда боль в ранах становилась особенно острой, и вышел из дома. На улице был все тот же март, о котором он сам написал в статье. Март еще холодный и ветреный, с шумом близкого океана, но именно такая пасмурная погода, во время обострения, заметно облегчала состояние Блейка.
Быстро шагая по тротуару, Уильям чувствовал на себе удивленные взгляды тепло одетых прохожих. Им он мог ответить то же, что однажды уже сказал своей Эви: «Мне жарко!». И... — за скобками всяких слов, — очень больно. Но было это сказано очень давно, и Эви, она?..
— Не отвлекайся! — оборвал себя Блейк.
Но поздно. Мысль успела скользнуть мимо его внимания и устроить новую вспышку раздражения в эмоционально-волевом секторе андроида.
* * *
Возвращаясь после утренней прогулки вместе с Чарли, Ава увидела Уильяма. Он шел впереди, по аллее, ведущей к дому, быстрым, очень широким шагом, и ее не заметил. Зато его заметил и узнал Чарли. Подбежав к андроиду, пес радостно, громко гавкнул и завилял хвостом. Блейк, не сбавляя шага, оглянулся на собаку, и молча продолжил путь.
— Уильям! — крикнула Ава, прибавляя шаг.
Она подбежала к Блейку и остановилась, с легкой, радостной улыбкой глядя на него.
— Привет! — глаза девушки, в которых засветились золотые искры, горели счастьем. — Я так рада тебя видеть!
Ава снова улыбнулась. В ее душе было столько легкости, радости, счастья! И она так соскучилась по Уильяму, так рада была его видеть! Она шла домой после долгой прогулки с Чарли. Он слушался ее, понимал команды, радостно крутился вокруг. Они ходили к океану, то бродили неспешным шагом, то бегали и играли. Чарли, пугаясь холодных волн, отпрыгивал назад, к берегу, стоило воде коснуться его лап. И Ава, наблюдая за ним, не смогла сдержать смеха.
В ней теперь просыпалось столько радости! Отчаянной, еще очень неровной, даже нервной, но Ава была счастлива и такой, самой первой перемене в своем состоянии. А еще, все время прогулки, она думала только об одном: Уильям, Уильям, Уильям! Как же она по нему скучала! Как долго они не виделись, не встречались! Словно целую вечность назад! Но вечность эта, пусть и уложенная только в неделю их земного времени, была необходима Аве для того, чтобы разобраться по-настоящему во всем. По крайней мере, начать... «Я не могла прийти к нему в том состоянии... не могла!», — нетерпеливо напоминала себе Ава, а душа ее горела одним: видеть, видеть Уильяма! Узнать, как он, как у него дела?..
Встретившись с океаном, Ава и Чарли зашли в магазин, где мисс Полгар, ставшая хозяйкой собаки неожиданно для самой себя, купила для пса поводок, корм, специальную расческу, шампунь, ножницы для стрижки когтей...
— Сколько всего тебе нужно! — с улыбкой сказала она, смотря на ретривера.
Он ответил ей радостной, беззаботной улыбкой, нисколько не возражая.
— Доставка будет через час, — напомнила девушка за стойкой, заканчивая оформлять заказ.
— Хорошо, — улыбнулась Ава. — Чарли, за мной!
Пес выбежал следом, взглядом спрашивая, куда они теперь?
— Устроим завтрак в компании Уильяма Блейка! Только сначала я отведу тебя домой.
Чарли выслушал предстоящие планы, приподнял невидимую, светлую бровь, может быть, желая уточнить, почему это его не приглашают на завтрак к андроиду, но, заметив недалеко от себя жирную чайку, залаял и погнался за ней.
И вот теперь, возвращаясь с прогулки, Ава заметила Уильяма. Она стояла перед ним, всего в паре шагов, и и долго, с теплой улыбкой, медленно, долго, с любовью и радостью, разглядывала его замкнутое лицо. Ей столько хотелось сказать ему, но под суровым, отвлеченным взглядом Блейка она отчего-то почувствовала себя наивно и глупо, и продолжала молчать.
— Здравствуй, Ава Полгар.
Уильям был, как всегда, вежлив безукоризненно, но Аве показалось, что его слова прозвучали сухо и равнодушно. Она кратко вздохнула, торопясь принять, — по давней, еще не изжитой привычке, — все это на свой личный счет, — но отвлеклась от собственной, взволнованной радости, и заметила, что на Уильяме — не просто рубашка. А слишком просторная, большая ему рубашка.
— Тебе плохо? Как тогда? — беспокойно, быстро спросила Ава.
— Все в порядке. Я просто гулял.
Девушке хотелось заспорить и возразить. Не из упрямства, а потому, что ей слишком мало верилось в эти слова. И эта рубашка... Но Ава промолчала, пока сбитая с толку немногословностью Блейка. Только снова внимательно посмотрела на Уильяма, который явно не хотел продолжать разговор.
— Извини меня, Ава Полгар. Мне пора.
Андроид растянул губы в улыбку только из вежливости и повернулся, чтобы уйти.
— Подожди! — попыталась остановить его Ава. — Тебе нужна помощь?
Она снова подошла к андроиду, на этот раз коснувшись его плеча.
Зря.
Блейк выскользнул из-под ее руки, избегая даже легкого прикосновения. «Ну конечно!.. Можно было не спрашивать!», — растерянно, злясь на себя за медлительность и несообразительность, подумала Ава. Девушка оглянулась на Чарли, устроившего охоту за собственным хвостом, на дверь своего дома и попросила Уильяма дождаться ее.
— Я быстро! — крикнула Ава на бегу, позвала пса и убежала к себе.
Она действительно очень скоро вернулась. Вот только Блейка на прежнем месте уже не было. «Вот упрямый!» — волнуясь и снова переходя на бег, подумала Ава.
Воображение ее, с учетом внешнего вида Уильяма, уже рисовало самые ужасные картины, но даже если что-то в них и было правдой, то все мгновенно осыпалось, натолкнувшись на запертую дверь дома Блейка.
— Уильям! — громко крикнула Ава. — Открой!
Тишина.Только утренний холод и свист ледяного ветра.
— Уильям Блейк! Мне холодно!
Стукнув, со всей силы, несколько раз коленом по двери, Ава зашипела от боли, растерла ногу и нажала на дверной звонок. Не помогло.
— Вот же черт!
Засунув банку, которую она захватила из дома, в карман куртки, девушка для верности застегнула молнию, и принялась бесперерывно стучать и звонить в дверь. Минут через пять это произвело нужный эффект.
— Соседей разбудишь, — хмуро заметил Уильям, показываясь в небольшом пространстве за приоткрытой дверью, все в той же безразмерной рубашке.
— У нас нет соседей! Пусти меня, Блейк!
— У меня сегодня нет настроения общаться.
Аву обожгло от этих слов. Значит, ее страх — верный! И шрамы... Испугавшись, что сейчас андроид снова скроется, — и на этот раз точно, — Ава, рискуя расплющиться в дверном проеме, решила брать дом Уильяма мгновенным приступом, и попыталась протиснуться в приоткрытую дверь.
— А мне... все равно, Блейк! Меня ты не спрашивал, хочу ли я говорить с тобой... Ты просто пришел!
Уильям кивнул, соглашаясь, и отступил назад.
— Да, ты права. Глупо все это выглядит. Ну, что ты хотела?
Ава, не ожидавшая такого быстрого решения вопроса, косо, едва удержавшись на ногах, влетела в дом. Запыхавшись, она круто выдохнула воздух и раздраженно посмотрела на Блейка.
— Извини, — коротко добавил он, и опять замолчал, едва глядя на девушку. — Я веду себя непоследовательно, глупо.
Ава расстегнула молнию на кармане куртки, медленно, кое-как протащив, достала банку с белой мазью, и громко поставила ее на столик справа, у входной двери.
— Раздевайся, — бросила она, стягивая, на ходу, куртку.
Уголок губ Блейка не удержался, все-таки дрогнул.
— Звучит двусмысленно.
— Не будь пошлым! — крикнула Ава, поворачиваясь к нему. — Ты никогда не был пошлым!
Голос ее звенел от эмоций, она и сама, резко замолчав и покраснев, явно не ожидала от себя подобной реакции. Глубоко вздохнув, как можно спокойнее, Ава добавила:
— Я принесла мазь. Сними рубашку, я обработаю шрамы на спине.
— Я не...
— Уильям, хватит! — снова закипела Ава. — Ясно, что тебе плохо и нужна помощь! И это ты упрекаешь меня недоверием?!
Блейк, оценив верность замечания, хмыкнул, отошел от двери, медленно, —расстегивая рубашку, — прошел мимо Авы и сел на диван, спиной к ней. За легкой тканью безразмерной рубашки, открываясь постепенно, показались страшные, растревоженные, пересохшие шрамы. Ава, взглянув на них, нервно сглотнула, прикрыла глаза и почувствовала, как судорога сдавливает живот.
— Я сейчас. Только помою руки, — прошептала она.
Первые касания дались особенно тяжело. И Аве, — она старалась прикасаться к ранам как можно острожнее, но сильно волновалась и рука заметно дрожала, — и Уильяму, который, от давности (или от сбитых в боли памяти и внимательности?), кажется, уже забыл, что может болеть так сильно. В прошлый раз, здесь, в Назаре, было так же? Или лучше? Тот случай произошел еще до отъезда в Пало-Альто. А было это давно. И давно, благодаря заботе Авы, не повторялось.
— Извини, — хрипло прошептал Блейк. — Я не должен был ни говорить с тобой так, ни подобным образом вести себя.
Ава чуть улыбнулась, нежно провела рукой по его волосам, шее.
— Босиком на улице я уже стояла. Значит, и угрозу стать расплющенной входной дверью как-нибудь переживу.
— Нет, прости меня! — настойчиво повторил Уильям.
Глухой, наполненный горечью и крошечным смешком голос девушки вызвал в нем еще большее чувство вины.
— Я не обижаюсь. Я тоже упрямая. Ну, подумаешь! Ходила бы твоя Ава Полгар немного и недолго плоской, как Том в «Том и Джерри». — Ава усмехнулась, представив это. — Но, может быть, ты согласился бы носить меня под мышкой? Временно, пока я снова не стану выпуклой?
Девушка весело рассмеялась, но Блейк, резко повернувшись к ней, схватил ее руку, заглянул в глаза, и спросил:
— А ты... «моя»?..
Улыбка сошла с губ Авы. В лице Уильяма было такое глубокое, сильное волнение, что она почувствовала, как подступают слезы.
— Да. Конечно!
Ава нежно коснулась его лица, острого края высоких скул.
— Конечно, — шепотом, вглядываясь в беспокойные, лазурные глаза, повторила она. — А ты что подумал?
— Ничего. Я в эти дни очевидно плохо думал.
Голос Уильяма снова прозвучал отстраненно, и он, что-то сказав себе, торопливо отвернулся.
Настала долгая тишина. Преодолев волнение, Ава уже гораздо увереннее укладывала мазь в раны. Медленно, неторопливо, очень внимательно, не попуская ни одного поворота в глубоких шрамах, когда-то оставленных плетью.
— Я очень скучала, — тихо сказала девушка.
Она, если честно, ждала от Уильяма тех же слов, но он спросил о другом.
— Как ты, Эви?
— Мне гораздо лучше.
Блейк усмехнулся.
— Стоило только разойтись, чтобы начать плыть по течению, правда?.. Я очень рад, что тебе лучше.
Может быть, Уильям рассчитывал, что слова его прозвучат шуткой. Но вышло очень горько и совсем наоборот. Ава остановилась, приподнялась, осторожно поцеловала Уильяма в шею, в нетронутую плетью кожу, над шрамами.
— Мне лучше благодаря тебе.
Блейк вздрогнул. Не ожидал ни благодарности, ни подобных, трепетных слов.
— Тогда, может быть, расскажешь?.. — настойчиво, и, как прежде упрямо, спросил он, имея ввиду все ту же ночь, что была до того, как они стали «плыть по течению».
— Нет, — мягко ответила Ава, улыбаясь.
Закончив обрабатывать шрамы, она встала с дивана.
— Вот как?
Блейк, поймав ее за запястье, внимательно посмотрел на девушку.
— Да, так. Я не могу с тобой говорить об этом.
— Что тогда все это значит?
Ава отвела взгляд в сторону, чтобы Уильям не заметил в ее глазах подступающие слезы.
— Что я люблю тебя, что я очень скучаю по тебе, что раньше я прийти не могла, потому что... была в разобранном состоянии... И что сегодня я снова ночую у тебя.
— Я ничего не понимаю, Ава Полгар, — в полнейшем замешательстве, сбитый искренним тоном Авы со взятой им самоиронии и язвительности, произнес андроид. — И меня это бесит.
Ава рассмеялась.
— И не нужно, Уильям Блейк. — Девушка, блестя глазами, наклонилась и поцеловала Уильяма в щеку. — Отдыхай. А у меня сейчас совещание по работе. Потом я приду к тебе, вместе с Чарли. Ты не против?
Конечно, Блейк не был против. Только после ухода Авы он, постепенно успокоившись, начал нормально дышать.