У Кайи жмётся сердце тоской заранее; и он обнимает Аякса только крепче: не может его отпустить. 

Аякс чувствует себя немного неловко на чужой кухне, будто в душу посмотрел; это оказалось интимней, чем видеть Кайю голым. Потому что Кайя всегда был четким и выверенным, знал, что делать и как себя спрятать, вдруг понимает Аякс. Но в окружении своего личного пространства был, наверное, самым честным; и Аякс смакует это чувство, застревает в нём, задумчиво пальцем собирая с открытой полки пыль.

Он раскладывает кусочки по коробочкам-ситуациям внимательно, чтобы не забыть и

не запутаться, но всё это как будто смысла не имеет; Кайя смотрит и видит: это всегда Аякс, всегда один и тот же, одинаковый. Готовый кинуться на кого-то посреди попойки, громко шутить дружелюбно с подчинёнными и нелепо с ним флиртовать, перерезая кому-то глотку.

Никто никогда из них не мог быть повязан, посажен на цепь, окружён-окольцован; никакие правила-обязанности и жизненные обстоятельства не могли их связать, потому в их восприятии просто не было такого концепта.

Они сидят у каменной стены в полуразвалившемся укрытии — старом заброшенном доме, ветер снаружи воет; такую пургу надо было пересидеть. Рассказ Аякса выходит коротким и чётким, но облегчения и удовлетворения он не чувствует; в груди всё тот же нераспутанный ком ниток — ни проглотить, ни выкашлять; от выброшенных в холод слов только чувствуется сильнее; что-то словами не вытащить.

что человек не смог бы вынести

Аякс чувствует, как по телу раскатывается паника: как будто он мог набраться смелости окликнуть её, если бы у него оставались силы продолжать идти.