Дни их встречи всегда выпадали на сырость. Джисон мерзляк, дрожал от холода не только на улице, но и в здании: будь то душный кинотеатр или уютное кафе, но у Минхо в квартире таял и сладко размякал, в самом деле, как рафинад.

Хенджин знает: нет ничего хуже разочарования семьи. Его мама думала, что он подхватит гены бабушки и станет травником, а отец брал выше — хотел зельевара. То, что произошло потом, Хенджин хочет забыть, как страшный сон. Эти многочисленные беганья по лекарям, гадалкам, шаманам… все как один ставили перед фактом. Одна мамина знакомая сказала в утешение, что такое встречается раз в сто лет, и «Может у тебя на роду написано изменить наш мир?». Как-то не особо полегчало.

Главная улица взрывается сочностью красок и звуков, и Джисон тонет в ней быстро, как в меду тонет горячая ложка. В этих огнях масляных ламп, в ярких оранжевых сполохах бумажных гирлянд, в жирных запахах пшеничных лепешек и сладких булок, что пекут прямо здесь, в маленьких шатрах, он видит, как взрослые пьют и не хмелеют; видит, как дети толпятся у кукольного представления, и восторгу их нет предела; видит солнце и луну на каждом праздничном флажке, на каждом платке и каждой ленточке.

Джисон жив, пока я ищу его, пока думаю о нём, пока пишу эти строки. Как только мои руки опустятся, как только моя вера пошатнётся, вернуть его будет уже невозможно. Это похоже на манию, на нездоровую фантазию, и кто-то скажет, что в дурдоме мне самое место, но откуда-то есть знание, что однажды Господь даст мне подсказку, тоненькую ниточку, что приведёт меня к правде…