Денег, на самом деле, много. Мадара мог бы прикуривать от них, как от спичек, при желании. Но после того как они всеми правдами и неправдами загнали какому-то коллекционеру старое полотно какого-то импрессиониста из серии «очень дорого», курить он хотел бросить. Начал он после того, как в прошлом году чуть не потерял Сакуру на многолюдных улицах Нью-Йорка. Ладно бы терялась перед, а не после операций, когда уже вся полиция стоит на ушах!

Выдержка Учихи Мадары восхищает ее настолько, что это даже придает сил дышать ровнее. Каждый раз. Но восхитить его в ответ нечем.

Сакура плачет беззвучно по ночам, закусив зубами ткань спальника, вспоминает оставшихся снаружи друзей и мечтает выбраться. Думает, а что если…

…что, если она не вернется домой.

…что, если они останутся тут навсегда.

…что, если фонарь погаснет.

Сакуре до смерти страшно. Страшно увидеть чужие глаза за пластиковой прозрачной стеной. Страшно понять, что все, его нет. Он отмучился, отбился в агонии, пристегнутый к мягкому креслу по рукам и ногам. 

Сакура молится кому-то там, кто сидит за голубизной небес и темными просторами космоса, чтобы еще день. Два. Три. 

Когда узкие и не слишком удобные джинсы сползли с бедер, а теплый, но колючий нежно-сиреневый свитер остался на стиральной машине аккуратно сложенным квадратиком, Сакура почувствовала себя комфортнее. У Мадары помимо строгих, накрахмаленных белых рубашек имелись и мягкие, уютные. Фланелевые. Одну такую клетчато-синюю она прибрала к рукам и теперь ходила в ней вместо пижамы.

Ему было не жалко.

Члены организации "Акацуки" оказываются в нашем мире, в квартире двух сестер, увлекающихся аниме. 

Уживутся ли на одной территории нукенины и обычные девушки?

Смогут ли Акацуки вернуться обратно, в свой мир? 

/Прошлое название фф: Что! Опять?!/

За окном словно чернила расплескали. Видимо, облака иссохли, потому что стекло не было больше усеяно прибитыми к нему ветром снежинками. Сакура прислонилась носом к окну и грустно вздохнула. Чуда хотелось неимоверно.

Сакура цепляется за широкие плечи, жмется ближе к Мадаре, беззвучно рвет горло стонами. Ее укачивают, как маленького ребенка.

От Мадары веет жаром — так всегда. Его мутные со сна черные глаза смотрят беспокойно.

— Кошмар? — одним плавным и давно отработанным движением он усаживает ее к себе на колени. Ладонь опускается промеж лопаток.

Сакура складывает ладони лодочкой и прикладывает их ребрами к лицу. Дышит глубоко и роняет свое отрывистое «да». 

Мадара в редкие моменты нежности любит целовать ее родинки, а Сакура, чтобы получить больше поцелуев в новогоднюю ночь, клеит на тело звездочки.

Мадара умеет резать по больному, вскрывать через слой невозмутимости, и об него она режется, режется каждый раз, как только входит. Вспыхивает от злости — в пике она чуть ли не черная — вздрагивает и все никак не соберется, не соберет худые пальцы в кулак, чтобы попробовать ударить.

Он хрустит шеей, пропускает сквозь самоконтроль черный ряд перьев на затылке (единственное себе послабление) и смотрит прямо. У его отражения ни острого клюва, ни черно-красного отлива, впутавшегося в перья, — гладкое светлое человеческое лицо. Глаза птичьи.