— Вот же проклятая богами скотина!

Конь тревожно заржал и мотнул головой, намертво застрявшей в кустарнике. Он, конечно, был не виноват, да я и обращался не к нему, а к его пустоголовому владельцу. Сначала привел породистую скаковую лошадь в лес, до смерти напугал криком, заставив понести, а потом и вовсе бросил, убедившись, что уздечка бесповоротно запуталась в колючих ветках.

Я размахнулся и ударил топором. Конь вновь заржал и рванулся назад. Ну еще бы. После побоев, которыми его наградил горе-хозяин, скотинка, небось, думает, что удар предназначался ей.

— Тихо, тихо, красавец, потерпи…

Мне и куст-то было жаль до слез, еще две луны — и на шиповнике распустились бы первые розовые бутоны. Но приказ был однозначным: не повредить дорогущую сбрую и вернуть коня в замок в целости и сохранности. Удар, и еще удар. Осыпаются листья.

Лорд Валлентайн владел не только лесом, но и обширными землями за рекой. Замок на холме захолустьем почитался, лорд приезжал сюда редко. Поохотиться на медведя или в одиночку кабана завалить, друзьям на потеху — таким же прожженым воякам, как и сам он. Охотничьи трофеи стены обеденной залы украшали, а следы звериных когтей и клыков — тело старого лорда.

Его сын, лорд Майкел, был не таков. Молодой, изнеженный, за жизнь ни дня не работал, а дичь подавай мирную, беззащитную. С утра лес гулом рогов и топотом копыт звенел — господа травили оленя. Хоть и претит мне это, но как уж есть — что хозяин скажет, то и делай. А указать крупное стадо, где не так жаль пустой потери — дело моё.

Вот только забили они сегодня не того оленя… Гость лорда Майкела привез своего собственного загонщика, установившего в чаще сеть. Я ее уже после видал и удивился: на вид до того тонка, что, кажется, и барсука не способна удержать, а поди ж ты — попался олень, да какой! Всю жизнь, почитай, в лесу живу, а видал таких лишь раз или два, еще с отцом, и тот всегда опускал лук и лишь делал знак смотреть во все глаза. А было на что посмотреть. Размах рогов — что твои ворота, а повадка такая, куда там королям да вельможам.

Потому-то я рубил несчастный куст с такой яростью — шиповник жалко, а оленя все же жальче, и неизвестно, когда чащоба вновь родит такую красоту, и родит ли...

Мой отец был егерем, как и я. Лорд Валлентайн иной раз заходил к нам в сторожку, пропустить стакан-другой можжевеловой браги, вспомнить былые веселые времена. Тех времен, я, хвала богам, не помнил, мал еще был, когда церковные войны огненной косой косили народ. Отец и в леса подался, спасая семью от всеобщего “веселья”. Мне-то нечего ждать, что молодой лорд ввалится в дом, хлопая по плечу… да, честно сказать, и неохота мне с ним бражничать.

Мать прожила недолго, не приучена она была к тяжкому труду и вольной жизни в чащобе. Помню руки с браслетом из незабудок… запах хлеба от льняного фартука. Очень отец по ней тосковал. А я в него пошел: такой же черный, приземистый. Может, оно и лучше: не шибко мозолил глаза, напоминая о жене. Всего-то от нее и осталось, что десяток книг, ворох неумело сшитых портков да несколько шелковых длинных рубашек. А две весны назад и отец ушел: сосной придавило. Обычно папаша за версту слыхал, где какое дерево трещит, а тут... Видать, лесной дух шальной поворожил.

Вы-то городские наши байки за сказки считаете, ан нет. В лесу поживешь, не такого навидаешься. Я как-то, пацаном еще, болотный народец видал. Заплутал в чаще, задумался и свернул на ложную тропку. К воде чёрной вышел, а они тут как тут. На кочке посреди топи пляшут, вокруг огоньки болотные голубенькие — красиво! А я бочком-бочком, да назад. Сил не было, как хотелось остаться поглядеть, но мы-то знаем, как лесные не любят чужих глаз. Проклянут — вовек дороги домой не найдешь.

Отвел я коня, домой впотьмах уж вернулся. Ну, мне-то не привыкать: я у себя каждую тропинку знаю, не то, что в городе или в замке: добрых полчаса промучился, пока нашел нужную конюшню и передал животинку с рук на руки слуге лорда. А народу-то во дворе толклось, батюшки! Какой-то церковник гостит у хозяина, епископ, не иначе. Столько багрового да золотого я в жизни не видал. Лакей на лакее, и все с вышитыми крестами. Все и толковали только о том, что, мол, новые времена пришли, и нечисти туго придется. Горазды они разговоры разговаривать… Вышел — как из темницы вырвался. После замковой толкотни и пестроты в темном лесу глаз отдыхает.

К дому подошел, совсем стемнело. Услышал звук странный. Я дверей не запираю, не от кого. Звери мой домик знают, близко не шастают, разве что зимой, от бескормицы подойдут. Ну, у меня в стороне, у колодца, всегда припасено: ягод сушеных, да мороженой требухи рыбьей в корыте. Мне-то что, мне не жалко, а им — хоть какая подмога. А припасов из амбара они не таскают, знают, что за такое бывает. Лисий череп с прошлого году над дверями висит. Так-то я, вроде, не злой, но во всем порядок быть должен.

Отбросил я полено, что калитку подпирало, к дому подошел, и звук повторился. От дверей, снизу, чуть не из-под ног. Кряхтенье, писк. Луна еще не взошла, тьма — хоть глаз коли. Наклонился, смотрю, вроде сверток на пороге лежит. Перешагнул я ступеньку, и в дом. Лампу нашарил, запалил. Глядь, а на пороге-то… того. Дитё лежит, в тряпки кое-как замотано. Чумазый — не понять, зверек в шерсти или человек, только нос пуговкой и глазки блестят.

Ну, думаю, приехали. Видать, служанка какая из замка, или из деревенских кто решил от лишнего рта избавиться. Совсем не дело это. А и может по-другому дело вышло: потешился какой кобель девчушкой, да и бросил. Такое тоже бывает… Может, и она сама тут же где-то в лесу заплутала, меж кустов мечется. Поднялся я, с крыльца спустился и фонарь на колышек у ворот повесил — увидит, на свет придет. Ребенка я на крыльце оставил — сколько лежал, еще полежит, ничего ему не сделается. Вышел за тын, походил-покликал, в ответ тишина ночная, лишь вдалеке сова ухнула. Далеко отходить не стал — смысла нет. Весь лес все равно не обойти.

Вернулся, а он смирно лежит, на меня смотрит, палец сосет.

— Ну и что мне делать-то с тобой?

А он вдруг личико сморщил, и ну реветь! Я головой только покачал, подхватил на руки, в дом занес.

— Да ты, брат, мокрый весь! Не дело это, на холоде в сырых тряпках валяться… Чай, до лета еще полторы луны.

Зажег я печку, сунул дитё в корзину для дров, запалил другую лампу. Хорошая у меня лампа была, красивая, стекло тонюсенькое — огонек на просвет видать. Материна еще. Отец все берег, а я достал и пользую — что ж добру-то зазря в кладовой валяться? Там оно скорее испортится.

Малыш пригрелся, притих, на лампу смотрит. Развернул я его тряпки, смотрю — мальчик. Здоровенький, ручки сильные, ухватил за палец крепко, сразу не оторвать. А и не ткань это вовсе, а так, мешанина какая-то из мха да волокна крапивного. Совсем, видать, из нищеты родился, хотя по виду и не скажешь, щеки вон какие наел… Хотя на мамкином-то молоке все спервоначалу крепенькие растут, что оленята, что поросята малые. Это мать худеет, ежели год неурожайный выдается, а деткам хоть бы что.

Достал я из кладовой тряпок ворох, что от старой одежи остались, в хозяйстве тряпка — вещь полезная. Пыль вытряхнул, подумал, на мальца оглянулся.

— Постирать бы прежде надо, что скажешь?

В сторонку отложил. Взял коврик овечий, который мне один торгаш еще зимой отдал впридачу. Я тогда мед выменял на рубашку хорошую, еще и с вышивкой по вороту. Мед лесной вкусный, это правда.

Так вот, сунул я овчинку в корзину, малыша на стол положил, лампу на крюк повесил над лоханью, сходил за водой. Ну, думаю, сейчас крику будет! Вода-то колодезная, ледяная, пить — зубы ломит. А он ничего, будто привычный. Помыл уж, как сумел. Шкурка смуглая, волосики оказались темные, курчавые. Глаза не разобрать какие — все ж не белый день стоит… завернул в рубашку свою, ту, что поплоше была, и снова в корзину положил. А он опять плакать намерился, да как — оглохнуть можно! Тут я себя по лбу-то и хлопнул.

— Батюшки, да ты голодный, небось! Вот так радушный из меня хозяин, гостю еды не предложил!

Ходят тут у меня лесные буйволицы, у них молоко и беру. С меня — трава луговая, кошеная, с них — молока кувшин. Но это только в начале лета, потом-то уж приходится в деревню ходить, а молоко на льду в погребе держать. Пока отец был жив — была у нас корова, а потом я ее продал, зачем мне одному такая прорва молока? За буренку лук дали хороший, тисовый, с оплеткой. Боевой лук, не чета моему самодельному. Стрелять я могу хоть как, хоть с седла, хоть навесом — в лесу без охоты быстро ноги протянешь, и стрел каких хошь заготовить могу, а вот лук лучше пусть мастер сделает — каждому своё.

Плошку принес, а и думаю — кормить-то как? Небось, из чашки пить не обучен еще… На руки взял, стал тихонько поить, с ложечки. Вначале-то малыш пищал, не понимал, чего я от него хочу, а как молоко на губы попало — смекнул, приноровился. Почитай, стакан выхлебал. Молоко жирнющее, травой пахнет. Так и пригрелся у меня, жаль было назад в корзину перекладывать. Но там ему тепло, рядом печка потрескивает… да и не сидеть же так до утра?

Среди ночи меня с кровати как подбросило. Крик поднялся — не передать! Я спросонья все позабыл, чего вечером было, никак не пойму кто вопит и где. Потом-то вспомнил, конечно, лучинку запалил.

Опять малец сырость развел, а у меня и тряпицы-то чистой никакой нет больше. Содрал я с подушки наволочку, завернул мальчонку, он снова затих.

— Что ж ты меня, несмышленыш, в расход-то вводишь? Не мог до утра потерпеть?

Подушки у меня две, и я их берегу. Пуха пропасть по осени надергать можно, но перебрать, да высушить, да с сухой лавандой от ползучих тварей перемешать, в ткань зашить — все работа… На лесные дары полотна выменял небеленого, мягкого, да и шью себе. То мешочек, то заплатку на исподнее, а то вот — наволочку. Зимой особо делать нечего — как раз занятие.

Еще дважды просыпаться пришлось, благо молоко я забыл в погреб убрать, так и оставил на столе. А овчинное одеяльце годным оказалось — стряхнешь как следует, и хоть бы что, даже запаха не остается!

Утро со стирки началось. Хотя сомневался я, что отмою рубашку, хоть с мыльным корнем, хоть в кипятке. Так и вышло, теперь только что на тряпки.

Подумал я, брать ли мальца с собой, и решил, что не стоит. Устроит мне крик посреди деревни — и доказывай, что самовольно дитё не умыкнул. Работорговцев-то у нас не видали, но слышали, а меня вроде и знают, да больно редкий я гость, и баек про меня меж людей ходит — не счесть. Кого в лесу за браконьерством или мучительством пустым поймал — те, конечно, разбойником да бирюком меня называют. Ну а кому помог тропу отыскать или малинник богатый — те наоборот. А колдуном не кличут, этого нет, для этих дел у нас старая Айра есть, что больше моего трав знает и роды принимает. А вот и схожу-ко я к ней, да спрошу, кто недавно от бремени разрешился.

Оставил я малыша спящим, в губы свернутую молочную тряпочку сунул. Авось на сколько-то хватит.

Рассветный лес спервоначалу туманным кажется, глухим, а потом глядь — а он уже весь золотой и светится, птичьим щебетом течет.

Айра мне обрадовалась, всучила связку яблок сушеных, все новости деревенские как на духу выложила, мне и спрашивать ничего не пришлось. Конечно, своим-то она все уши уж проскрипела, а для меня каждый разговор с ней — окно в мир, старуха только и рада почесать язык с непуганым собеседником… В общем, никто за последние полгода дитя не принес, хотя женщин много, да вот как-то сложилось: у кого раньше дитя родилось, а кто сейчас на сносях ходит, но повивальный мешок Айра давно не доставала. Ушел я ни с чем. Бестолку время потерял, только что силок проверил да из заводи вынул ловушку соминую. Будет свежая рыбка на обед, и то радость.

Домой вернулся, подкидыш на меня из корзинки глазенки таращит, тряпочку посасывает. Как дверь за собой закрыл — он тут же заревел, тянется, мол, бери на руки, раз пришел! Ну, я и взял.

— Как назовем-то тебя, а, непоседа?

Так и назвал. Фиджет*, или Фидж. А глазки у него оказались янтарные, с зеленой искринкой. Я таких и не видал раньше. Красиво.

Зажили мы с Фиджем потихоньку, я приноровился по ночам просыпаться, до крика не доводя, переноску из кожи склепал — на охоту иной раз на полдня ухожу, или дальнюю окраину леса проверить. Фидж тихо сидел, нравилось ему у меня за спиной лес разглядывать, а если долго иду, так и вовсе заснет, пригреется. Летом хоть плачь — и так жара густая, влажная, смола в воздухе стоит с солнцем пополам, а тут еще к спине грелка приторочена, сопит.

Пару раз спугнул он мне дичь, не без этого. Один раз зверя, другой — молодца, что капкан свой расставлял чуть не на дороге… Вот парень перепугался, когда из лесу вопль Фиджа услышал, чуть в собственную ловушку не угодил, убежал, только пятки сверкали.

Я что замечать начал... например, взять кровососов… В лесу ведь от мошек да комаров летом не продохнуть, но я-то привык уже, шкуру отрастил, что твой бык. Фиджа разок комары покусали, домой вернулись — батюшки, все ножки в пятнах! Ну поплакал он, а назавтра приторочил я мальчонку на спину, и пошел. Хорошо было в лесу в тот день, как-то особенно приятно. Потом понял — ни одна тварь в рот да в глаза не лезет, хотя вокруг тучи вьются, а близко не подлетают. Чудеса.

Это ладно. Потом Фиджет сначала из корзинки выползать начал, после и за порог. Зубы отрастил — белые да острые, хоть режься! Волосики стали длинные, пришлось кудри шнурком у макушки хватать, чтоб в глаза не лезли. Есть начал. Я как узнал-то, что ему пора? На коленях у меня с ложкой играл, смотрел, как в ней солнышко отражается. А потом хвать жареную рыбу у меня с тарелки, и в рот! Я и ахнуть не успел. Так и началось. Спервоначалу понемногу, конечно, а потом и вовсе молоко только перед сном просить стал. С медом. Раз дал попробовать, потом уж без меда никуда. Сладкоежка… ну а я что? Я ничего, сам-то до меда небольшой охотник, так, немного, для здоровья да аромату в чай. Пускай ест, благо бортей у меня больше, чем надо.

Так вот, о чем я… Как во двор выполз, стал я замечать, что с зеленью делается. Ромашку у крыльца малец увидел, пальцем покачал. А тут и пчела — гудит, переливается. Я дрова бросил колоть, смотрю, испугается, иль нет? Не испугался. Глазки распахнул, а пчела к нему на руку села. Я встревожился, думаю, тяпнет — рука в ногу превратится… Пчела ничего. Посидела и полетела, я даже согнать не успел. А на следующее утро глядь — а у ступенек целый пук ромашек вырос, а шмелей да пчел летает — как на пасеке. И Фидж уверенно туда путь держит, со ступенек сползает, босой пяткой опору нащупывает. Сел — и смотреть.

Тогда-то я и понял, что не простой мне подкидыш достался.

А еще вот что. Ко мне на полянку за тыном часто звери приходят, не боятся. Что за частоколом — то их, что внутри — мое. Так поделили. То олени пробегут, то буйволы с телятами, опять же.

Была там одна важенка-красавица, светленькая, шерстка лоснится. На меня смотрела, но в руки не давалась, отступала. Хотя многие подходят, знают, у дома-то я не охочусь. Иной раз и за помощью. Как-то рысь котенка притащила, уселась у калитки и орет дурным голосом. Я в дом заскочил, не успел вдохнуть, да за лук схватился. Рысь — она даром, что мала, но ее и медведь стороной обходит, куда уж мне. В окно выглянул — сидит. Я осторожно дверь приоткрыл, она назад отошла. Котенка оставила. Ну, думаю, я не я, если рысь от меня помощи не ждет… Пошел. Помирать так помирать, в конце концов. Котенок меленький, пушистый, хрипит. Кость птичья ему в глотке застряла. Вот уж кто мне все руки напрочь раскроил, пока я с той костью проклятущей сражался! Но я не в обиде, что с него взять — малой, глупый, больно ему, противно. Тебе в горло залезь-ка грубой ручищей. А мать сидела поотдаль, хвостом мела, глаза дикие. Не знаю, кто из нас больше боялся. Вытянул я кость. Не без труда, но вышла, с кровью, со слюной. Положил я котенка на траву да пошел руки мыть. Рысь подбежала к сыночку. Обнюхала, облизала, схватила и пропала в лесу. А порезы зашивать я тогда к Айре ходил, самому несподручно.

Так вот, про олениху. Одно время она часто приходила, я ей и яблок оставлял на колышках. А потом пропала. Теперь сызнова появилась, но близко не подходила, опять же.

Как-то пришла она, а я за водой вышел, к колодцу. Он у меня поотдаль стоит, за тыном. Калитка открытая осталась, Фиджет во дворе играет, деревянных зверей перебирает — вырезал ему, хоть какие игрушки, а нужны. Важенка его увидела и как прыгнет вперед! Думал, она в калитку вломится, нет, на меня оглянулась, отступила. Но на мальчонку моего смотрела не отрываясь, словно солнце увидала. Я только рот открыл. А она уже раз — и пропала. Только листья шумят.

Стал еще замечать, что растет мой ребятенок уж больно быстро. Уже мои старые штанишки на него малы стали. Всего-то четыре луны прошло, лето кончается, а Фиджет уж на ножки поднялся.

Я приглядываться к ребятне стал, когда в деревню выходил, разговоры слушать. Получается, обычные-то дети только через зиму, а то и полторы, ходить начинают. Выходит, не зря мне сердце подсказало не показывать ребенка никому. Ну и ладно. У меня за жизнь всего три гостя было — один раз путник заблудился, другой раз Айра приходила. Она с отцом еще дружила крепко, даже мать застала. Я к ней раз в луну захожу, а тут пропустил, вот она и приковыляла. А я тут лежу не в себе, лихорадку болотную подхватил. Если б не Айра, не выжил бы. Третий-то гость — сам подкидыш мой, Фиджет. Так что покамест безопасно ему тут, без людей. Да и мне спокойно.

А вот говорить мальчик все не говорил. Ни словечка, только писк, крик да тихое воркование, когда ласкается. Но кто я такой, чтоб за него решать, когда пора, а когда нет? Да и как знать, ежели Фидж мой незнамо чей сын? Не совсем человек, а вот кто — пойди пойми.

Осень пришла, пора запасы запасать. Рыбы насушил, мяса, грибов удалось на славу, яблок диких тоже, всю кладовую забил. Кислые они, а как в меду выстоят — загляденье. И люди на ярмарке с удовольствием купят, и самому побаловаться можно. В этот-то год пришлось попотеть, чай, не на себя одного провизия нужна. Да и одежды теплой пора присмотреть, шкурки-то у меня есть, да хороших сапог или, к примеру, шапки я сшить не могу, только даром мех попорчу. Так что собрался я на городскую ярмарку, потихоньку перетащил в деревню связки шкурок, опять же, яблоки в меду, и сам мед. Ну и еще по мелочи…

Джерд — деревенский гончар — мне лошадку свою дает, благо, не часто прошу, а лесные подарочки его девчушкам приношу, почитай, каждую луну. Джерд мужик хороший, крепкий, лесную повадку знает. Вот уж кого мне ни разу спасать из снега да болота не приходилось. Он мне посуду, которую распродать не смог, за так отдает. Где эмаль сколота, где форма чуток не вышла — мне-то что! Зато горшки да тарелки крепкие, звонкие, уронишь — не с первого раза бьются.

В общем, собрались мы в город. Фиджета пришлось с собой брать, не оставишь ведь одного на три ночи! Я уж и сказку для любопытных придумал, если с вопросами пристанут — что племянник это мой, сирота. Благо, сирот-то все прибавлялось с каждой зимой, церковь больно лютовала. Никто не удивлялся, ежели вдруг цельный дом пустел. Забрали, и дело с концом. Мало ли...

Отец рассказывал, что у него сестра была, даже портрет хранил в медальоне. На шее носил. Я любил разглядывать, сам-то медальон красивый, с камешком. И внутри красивая картинка, маслом нарисована. Потом, правда, пропала игрушка, когда отец в город после материной смерти уехал. Вернулся, сказал, что пропил. Ну а я что? Не маленький был уже, шесть зим. Понял, и больше не спрашивал.

Так что про племянника это я хорошо придумал.

В городе жуть что творится — народу, что деревьев в лесу. Трудно ходить, не толкая прохожих с непривычки. А уж как тут жить на голове друг у друга, я совсем не понимаю. Фиджет так и вовсе сжался, сидит рядом на тележке, трясется. Я его одеялом прикрыл, от греха. Пусть привыкает понемногу, не все зараз. А я рядом шел, лошадку Джердову в поводу вел. Тут из подворотни здоровенный кобель как выскочит! Я-то что, и не таких видал, а вот лошадка испугалась, в сторону дернула, а потом и вовсе на дыбки. Я на узде повис, в голове одна мысль дурацкая: “Сейчас горшки с яблоками перебьются к чертям”. Очнулся, смотрю, кобылка присмирела, а кобель ползком-ползком к нашей телеге, прямо брюхом по осенней грязи, и скулит умильно. А в телеге стоит мой Фиджет в полный рост, даром что карапуз, и серьезно на пса глядит. Потом свесился с края и ручкой потянулся, прямо к пасти этой здоровенной, с зубами, что твой нож. Я не стерпел, подскочил и Фиджа на руки схватил. Тут и хозяин собаки подоспел, извиняться стал: калитку не вовремя открыли, а сторожевой кобель возьми и сорвись...

В общем, добрались мы до ярмарки с приключениями. Хорошо расторговались, все как есть ушло, а взамен и шубку взяли, и сапожек две пары — что ж тут, раз мальчонка так быстро растет? Ну и остальное, что нужно. До весны теперь можно тихо сидеть. А Фиджет отмер, стал с интересом смотреть, леденец я ему жженый купил, он лизнул дважды и выплюнул. Мед-то, видать, повкуснее будет… Стали мы назад собираться. Ночевали рядом, в гостином дворе, рукой подать. К вечеру снежком площадь ярмарочную припорошило, половина торговцев разъехалась, а я последние три связки белочек торговал, за серебро. Деньги-то иной раз тоже нужны. Малыш мой ждать замаялся, бросил свои игрушки, подошел к деревцу вишневому у края площади, по коре погладил. У меня ажно сердце защемило: ну, думаю, соскучился по лесу-то. Хорошо, завтра дома будем.

Белок я продал, монетки спрятал. Фиджет подбежал, я его на плечо посадил и в сторону гостиницы пошел. Телегу-то я еще с прошлого дня там оставил, а в этот так торговал, без места. Ну, иду я, и вдруг слышу сзади крик. Смотрю, а люди толкутся, куда-то пальцем показывают. Та вишня-то… С неба снег валит, а на краю площади вишневое дерево цветет. Счастье, что никто Фиджа там не заметил.

— Знамение! Чудо!

Кричат, слышу. Прибавил я шагу, за угол свернул. Ну их. Знаем мы, во что нынче обходится чудеса творить. До комнаты добрались, раздел я мальчишку, а он разморенный весь, горячий, устал за день, да в новой шубке упарился. Смотрит, в рот опять палец сунул. Ну и как с таким говорить? Так, мол, и так, не моги при всех силу свою проявлять неведомую? Ежели и поймет что, то не послушает. Ума-то нет пока. Вздохнул я, снял одежду, снег стряхнул, кошелек отстегнул, на кровать бросил. Умыться отвернулся, и вдруг крик, будто режут кого.

— Жжется! Больно!

Я с перепугу чуть кувшин не разбил, оборачиваюсь: мошна по постели рассыпана, Фидж за руку держится, аж посинел от плача. Я к нему, гляжу: на ладошке отпечаток круглый, даже морду королевскую видать. Чисто клеймо… только что дыма нет. Я, почитай, минуту сидел, кумекал что да отчего приключилось. А потом снова — шлеп себя по лбу. Да это ж серебро! Чтоб меня разорвало! А потом меня еще осенило. Это что, мальчик мой заговорил, выходит?! Ладно, с этим-то потерпим, надо спервоначалу главное сделать. Собрал я монеты, спрятал, думаю, как теперь лечить-то? Масла, что ли, на кухне спросить? Оглянулся, смотрю, мальчонка ладонь свою лижет, чисто котенок. Не плачет уже. Я глянул — на глазах ожог затягивает. А к утру и вовсе от него следа не осталось.

Я говорю: — Фидж, ты ж заговорил?

Он кивает.

— А чего раньше молчал? — спрашиваю, и себя последним дурнем чувствую. Что на такое ответить?

Он и не стал отвечать, подполз и обхватил ручонками за шею, прижался. Я по кудрям провел, и словно теплое что-то тает внутри, и легко-легко на сердце. Ай, будь что будет! Кто бы ты ни был, от всего мира заслоню. Теперь-то уж что…