Слухи нехорошие пошли. Новый архиепископ как у власти стал, повелел нечисть всю, как есть истребить. Кому нечисть, а кому и народ целый, светлый да мирный, живут — никого не трогают, ежели к ним не лезть. А то и помогут когда. Ну это давно уж было, весной еще, а вот теперь церковник тот награду положил за поимку иль за голову мертвую. Так и до нас докатилось, весь лес охотниками за золотом наполнился. Уж я их гонял, да куда там! Лезут в болото, в чащу непролазную, да там и остаются. Это ладно, пусть их, ежели за смертью чужой пришли, свою найдут. Зато ловушек после них в лесу оставалось много, зверей безвинных погибло, да таких же обормотов, как и те горе-ловцы… Ведь оставит яму на тропе, листьями прикроет, а сам в топь провалится, или, скажем, рыси попадется на зубы. А яма-то стоит, ждет. Так что основная моя работа стала искать капканы посеребренные да петли, ямы выглядывать, и спасать, кого успеется — зверь ли, человек. Тут-то и получилось у нас с Фиджем с чудесами поближе познакомиться.

Идем как-то, снегу уже навалило по щиколотку, зима за нос щиплет. А смотрю — блестит что-то в кусте, переливается. Подошел, гляжу — а там лесочка тонюсенькая, совсем как та сеть, что оленя весной поймать сумела. Пригляделся, а в лесочке кто-то бьется, пищит. Маленький, сразу и не понять, что за зверек. Оказалось, не зверек вовсе. Ручки-ножки тоненькие, как мизинчик у Фиджета, головка с шляпку грибную. Глазищи — во! В пол-лица! Мне аж страшно стало, такая мука была в тех глазах. Бьется, искровился весь… Я стою, что делать не знаю — а ну как подумает, что это я ту лесочку натянул, а теперь в клетку посажу? Но так оставить тоже не дело. Стал я распутывать нитку, а с поклажей на спине несподручно. Спустил я Фиджа на снег, а он сонный был, недовольно кулачками глаза трет. Руки то у меня простые, грубые, нащупать все узлы да не перерезать ручку-ножку маленькую то еще задание. А оно пищит, каждое движение больно дается, небось. Пока распутывал, понял — лесочка то не простая, а с серебряной нитью. Так вот отчего лесная-то тварь сама освободиться не смогла. А потом меня как ударило. Значится, и олень-то тот… не простой был! Да какже это так, а? Выходит, поймали они тогда самого хозяина лесного, не иначе! Я от злости даже забыл, что делаю, дернул, а оно пискнуло и обмякло, а узел распался. Ну, думаю, все… убил. Расстроился — не передать! На ладонь взял, тельце легкое-легкое, тепленькое. А ничего, шевелится. Глазки свои огромные открыло. Тут и Фидж подошел. Смотрит, рукавичку сбросил, пальчиками тянется. Ну, хуже-то не будет, думаю. Дал потрогать.  

А существо от его прикосновения как ожило, село на руке у меня и смотрит на нас. Потом ротик открыло и ну щебетать! Чисто птичка, только таких голосов птичьих я не знаю. Тут Фидж меня удивил — отвечать начал! Так они говорят, а я дуб-дубом стою, только глаза таращу. А потом гляжу, а у лесной тварюшки из-за спинки крылышки разворачиваются. Я спервоначалу-то думал: плащик какой, а оно вон оно что! Ну, сверкнули на солнышке перья-не перья, чешуя-не чешуя… Бог знает. Встряхнулось, и вдруг как чихнет! Чисто по-человечески. Я не выдержал и фыркнул. А оно засмеялось, как колокольчик зазвенел, крылышками встряхнуло и вверх! Только и видали. В ветвях-то не углядеть потом. Мальчик мой и говорит: — Она алиф, ей было больно. Хорошо, что ты ее спас!

— Алиф? Это кто ж такие будут? — чешу я в затылке.

Мальчонка плечами пожал.  

— Это их слово, не наше. Не знаю, как сказать.

Лесочку я смотал, в карман сунул — привычка все в дом тащить, авось, в хозяйстве пригодится. Главное, Фиджу не давать, чтоб снова не пожегся.

А с того дня стали мы находить у себя разное — то рябины ветку мороженой, вкусной, а крупнющая — я и не пробовал такой никогда. А то палочку красивую, выглаженную, на крючок похожа. Такой плавник у дальней реки есть, три дня пути от нас. Я этот крючок у двери прибил, над лоханкой для умывания, ковшик повесил — удобно. Еще стали замечать, что мыши у нас пропали. Раньше-то бегали, конечно, и в амбаре, и дома. Воровали по мелочи. А тут — как сманили их, ни одной! Как-то забыл я на столе блюдо с пирогами, за день умаялся, а Фидж пригрелся после ужина у меня, да так мы и уснули. Утром хватился — все до единого пирожки на месте, разве подсохли чуток. Надо всеж таки полотенцем прикрывать… А были б хвостатые в доме — точно погрызли бы, потом хоть выбрасывай.  

В общем, чувствовали мы, что опекают нас алиф, благодарность выражают. Понял я потом, что пикси это. Люди про них всякое говорят, но я пока только хорошее видал. Сами-то не показывались мне, только Фидж иной раз слышу — за углом дома иль за деревом в лесу тихонько щебечет. Ну, а я и не лезу — все равно ихней речи мне не понять, а бестолку любопытничать негоже, не ребенок ведь. Хоть и интересно еще хоть разок на крылышки переливчатые взглянуть…  

Зиму мы с толком провели — Фиджа я читать да считать выучил. Он на лету хватал, я уж и удивляться устал. На вид — дитё малое, больше двух зим не дашь, а туда же, буквы на память выучил, слова составляет, да смешные такие. Я ему бересты нарезал, значки на ней выжег, он часами на полу возился. То ульмаруна какого-то выложит, то ластиви…  Я спрашиваю:

— Значит-то оно что?  

А он в ответ улыбается, говорит:

— Друзья мои. Они по ночам приходят, добрый сон навевают.

Я допытываться не стал. Друзья так друзья, а добрые сны нам нужны, особо когда за окном вьюга стонет, как живая, или из сугроба очередные ноги горе-охотника торчат… Ну и простые-то слова Фидж тоже выкладывал, конечно. Потом я ему сказки читать начал, материны книги достал. Сам-то я их на сто рядов перечел, уж оскомину набило, а мальчонке нравится. Там ведь не только наши сказки были, но и разные другие, заморские. Драконы усатые, птицы золоченые да русалки морские. У нас водяные девы другие совсем, без хвостов. И похуже характером будут — при жизни их обидели, вот и лютуют теперь, чего уж… Жемчугов-то принесут вряд ли, а заманить-утопить — милое дело. Мужчин особенно. Отец как-то рассказывал, прошлого-то лесника как раз зеленоволосая и утащила. Пошел, на свою голову, в новолуние на озеро лесное, а там она. Тело светится, сама себя гладит, на него поглядывает… губки блестят. А он-то мужик, бабы давно не видал, ну и ухнул в любовь ее холодную с потрохами, а после и на дно. Тело потом нашли, глаза рыбы выели, на шее — венок из водяных цветов. Все знают, так русалки своих любовников метят. Откуда знаю? Я ее сам видел, деву озерную. Спасло меня то, что ногой на сук наткнулся, до крови, от боли и проснулся от морока. А так бы тоже сгинул в свои семнадцать зим.

А как весна пришла, ручьи запели, да сосульки золотом зажглись — стал мой мальчонка капризничать. Сидит-сидит, а то вдруг заплачет, горько-горько. Спрашиваю — что стряслось? А он — головка болит. Ну а я не лекарь, чай. Два, три раза, мало ли… а после встревожился, конечно… И куда его везти? Какой лекарь знает, что у них за болезни-то? Я ведь и не знаю до сих пор роду-племени моего сыночка приемного. Да и не вернемся мы оттуда, это как пить дать. У людей им одна дорога, на костер.  

За зиму Фидж вымахал — года четыре дашь, не меньше. Хорошо, что много еды напасли, пригодилась. Я как в деревню первый раз сходил по весне, на людей глянул, вернулся — другими глазами на Фиджа посмотрел. Совсем он иным стал, на человека все менее похож. Не сказать даже чем. Повадкой, статью, да еще глаза окончательно зеленью взялись, только что не светятся. Кудри черные на голове пушатся, сзади веревочкой схвачены, на конце шнурка — птичий черепок. Сам Фиджет нашел, осенью еще, понравился он ему.  

Так вот, жаловался малыш, голову все чесал, а потом как-то в банный день мою я его волосики, и чую под ладонью бугорок… а там и второй. Смотрю — и правда. Мороз у меня по коже прошел. А мысль первая, опять же, дурацкая: “Хорошо, что весна, а не осень, как бы малец шапку на рога-то надевал?”  

Ну, не рога пока, а так, маленькие отростки прорезались, бархатистые, за кудрями и не видать их.  

За мукой пошел я, заодно в замок заглянул, там старенький смотритель библиотеки живет. Мы с ним иногда в таверне деревенской вместе за столом сидели. Думал попросить у него бумаги какой ненужной — у писарей завсегда бывает, начнут строчить, кляксу посадят, либо лорд писать и вовсе передумает. Или копии переписки да указов разных. А Фиджу бы пригодилось, стал он охотником зверей да птиц рисовать. Всю печь беленую мне исписал, да всю бересту извел, что дома была. Угольком-то по коре неудобно, да и портится быстро, а жаль. Хорошо малец характер зверя передает: вроде два штриха, а вот уж и сокол летит, не перепутаешь.

Старик мне не обрадовался. Не потому, что против меня зуб имеет, нет. Просто тревожился он, что лорд Майкел наследством неразумно распоряжался, почитай, половину уж по ветру пустил. Вот и наше владение вскоре должно было за долги государству отойти. А государству — это, почитай, церкви. Засядет у нас тут какой святоша, начнет девок деревенских брать, бесов изгонять… А бастардов наплодят — дьявол попутал. Знаем, слыхали. 

Беспокойно стало на душе. Тьфу, думаю, лучше б не ходил, ну ее, эту бумагу… Хотя Фиджет как раз чуть до потолка не прыгал, подхватил кожаный мешочек с угольками, побежал на улицу рисовать, новый матерьял пробовать.  

После, ночью лежим, я думал, спит уже.  

А он из своей кровати тихонечко так:

— Отец, а что такое ко-лесование?

Я аж на кровати подскочил. Впервые отцом назвал… А вопрос-то мерзкий какой, не знаю, то ли плакать, то ли радоваться.

— Казнь такая, изуверская. Откуда ты эту гадость взял-то?

— С письма. Там на обороте буквы, — вздыхает. —  Указ… за укрывательство. Нелюдей.

Я молчу, как рот заткнули, чувствую, тишина такая тяжелая, будто камнем нас придавила. А Фидж словно бы вознамерился меня до белого каления довести.

— Я другой, — говорит, — ты меня людям не показываешь. Алиф сказали, я скаллирау…

— Это еще что? — сиплю. Во рту как песку насыпано. В жизни еще таких длинных речей от него не слыхал.

— Ну… Я не знаю. Но не человек же? А значит…

Я с кровати вскочил, к нему шагнул, говорю: — А значит будешь ночью спать, а не разговоры глупые разговаривать!  

Он еще что-то возражал, я его в охапку схватил, одеяло со всех сторон подоткнул.  

— А ну глаза закрыл! Отец я или нет?! Назвал, так и слушайся!

Я к себе лег, сна ни в одном глазу. Зла не хватает на себя-дурака. Надо ж было такое в дом притащить! Фиджет еще повозился, повздыхал, потом уснул, вроде. Но снилось ему недоброе, слышно было. А я лежал-лежал, пока луна не скрылась. Увидел друзей Фиджетовых. Уж не знаю, кто из них ульмаруна, но по стенам они знатно лазят — как приклеенные. Вначале на тень похоже, а потом облачком повис над кроватью мальчика, за балку ногой уцепился, и сыплет вроде звездочки серебристые. Второй ко мне подобрался, глаза белые, лунные лучи будто вобрали. Страшно с непривычки в такие смотреть. Он голову набок склонил, и пропал. Понял, видать, что с моим беспокойством да мыслями ему этой ночью не справиться. А у Фиджета личико разгладилось, задышал хорошо, тихо.

А когда цветы первые сошли, да последние почки раскрылись, приехал к нам вдруг посетитель. Я с утра хотел сходить по бортям, мед кончался, а потом решил до завтра погодить, дома дел накопилось. Бог свидетель, никогда еще я о решении своем так не жалел! Ушли бы с Фиджетом, тот человек как приехал бы, так и уехал. А так…  

Топот конский я издалека услыхал, а прежде меня Фидж из-за дома прибежал — огородик наш пропалывал, руки все в земле по локоть. Олени либо буйволы тихо ступают, только кусты трещат. А тут подковы звенят, не спутаешь. Я на крыльцо шасть, схватил тряпицу, которой волосы подвязываю, когда по хозяйству занимаюсь, и на Фиджета повязал. Тут и показался гость, коня в поводу ведет, иначе-то у нас не проехать. В бархат черный весь затянут, на груди крест серебряный, с камешками. На лицо молодой, нас увидал, улыбнулся. Ну, думаю, только священников мне тут не хватало. А Фиджета поздно отсылать, совсем подозрительно будет…  

— Здорово, хозяин!

— И вам, ваше благородие, не хворать, — отвечаю.

Он коня к забору привязал, и в калитку.

— Ты, что ли, лесник здешний?

— Я, — отвечаю, — а вам за каким делом-то? Кого травить собираетесь? Оленя иль медведя?

Он рукой махнул.

— Я не охочусь, не до того мне, — говорит, — но владения свои знать надо… Вот, объезжаю.

У меня внутри все морозом схватилось. Все, думаю, приехали. Вот он, хозяин наш новый, церковник… А он к крыльцу идет, на Фиджета смотрит, улыбается, хотел его по голове потрепать, мальчонка увернулся, да ловко так, словно ручеек в сторону утек. А священник ничего, не рассердился. Воды спросил попить да ведро — коня напоить. Я бровью не повел, дал ведро и на колодец указал. Посмотрим, что за человек… А он и правда, сначала коню воды подал, потом и себе ковшик достал. Вернулся, отдал ведро, снова улыбается. Надо же, думаю, в бархате, а не боится руки-то запачкать.  

Ладно. Фиджет убежал руки мыть — за домом бочка стояла,  с дождевой, для огорода. Растенья-то не годится колодезной ледяной поливать — зачахнут. А Фиджет любил в теплой воде руками бултыхать, ряску ловить. Один раз лилию вырастил там, прямо в бочке. Ма-аленькую, словно огонек какой на воде. Я и не понял сначала, что цветок это. А огород-то малец полол потому, что не различал спервоначалу какая трава сорная, а какая морковкой зовется. Для него все едино, а уж если цветет — так и подавно. Его воля — вместо овощей росли бы у нас одни фиалки да лилии лесные. Пришлось показывать, просить, чтоб не давал силу земле, а то все бурьяном зарастет, без еды останемся.

Так вот, священник.

— Меня, — говорит, — лорд Родни Уилленрой зовут. Епископ, рыцарь таких-сяких орденов. Я здесь порядков сверх необходимого менять не собираюсь. Как жили, так и живите, а понемногу, с Божьей помощью, и лучше заживем.

Ну а я киваю, что говорить-то. Поживем-увидим. Боюсь только, что он скажет, егерь ему не нужен больше, раз привычки к охоте нет.

— Ты оставайся, лесник в лесу пригодится, — сказал, словно мысли мои прочел, — охотиться и рыбу ловить, плоды лесные брать дозволяю, но только своим, здешним. Остальных — вон. И следи, чтоб поголовье зверей сохранялось, не все сразу выбили.  

А я и так это делаю, народ-то тишком-тайком в лес всегда шастал, а теперь, выходит, и прятаться не надо. Да и охотников за нелюдью гонять проще станет, свои-то не промышляют.

— А это сынок твой? — спрашивает, на Фиджета кивает.

— Племяш, — отвечаю, — сиротка, семью всю вычистили, один он остался.

Лорд Уилленрой нахмурился, будто что неприятное вспомнил, помолчал и говорит: — За то, что сироту приютил, будешь получать серебряник сверх меры, я казначею скажу. Так же и остальным, если кто ребенка из чужих взял под опеку, тем монетка в луну положена будет.

А я не удержался, говорю: — А не разоритесь, ваше благородие? Сирот-то в стране нынче, как собак бездомных…

Он снова брови свел, говорит, твердо так: — Не разорюсь. Вам незачем мои деньги считать, а что сказано, то исполню.

Я руками развел. Что тут ответишь — молодой, да, видать, хваткий. Посмотрим, сдержит ли слово, болтать-то все языком горазды. Лорд на крылечко сел, на небо глядит. Правда, туча с юга наплывает. Через минутку хлынуло. Фиджет из-за дома вышел, по травке ступает медленно, видно, как грозой наслаждается. Я на него крикнул, нечего под ливнем околачиваться. Фидж в дом юркнул, в углу с бумагой своей засел — последние листики остались. А лорд Уилленрой спрашивает, мол, войти можно? Ну а я что? Дождь на улице, молнии. Грозы весенние завсегда буйные, холодные.

За столом уселись, я печку разжег, чаю ягодного налил. Думал, не станет пить лорд, к вину, небось, привык. Ан нет, еще и похвалил. Ароматный, говорит, только меду бы еще. Ну а мне не жаль, достал и мед. Фидж как горшок заветный увидал — и туда же. К столу шмыг, хлеба краюху стащил, медом залил, жует — жмурится. Так-то мы хлеб бережем, конечно. Но пусть уж его, раз гости в доме. 

А священник, смотрю, внимательно так на мальчишку глядит. Я уж и не знал, что придумать, как мальца отослать подальше. А куда тут отошлешь — комната-то одна. Разве под крышу или в погреб. Фидж у меня под боком уселся, и гостя в ответ рассматривает глазами своими зеленущими. На кресте взгляд задержал, как магнитом тянет его. Красивая штука, чего уж… Вот только серебряная.  

Лорд Уилленрой углядел рисунки на печи, подошел. А там и до книг дело дошло — на полочке стояли, не прятал их я. Удивился наш хозяин.

— Вы и грамотные, что ли? — усмехается. — чего я еще о своей земле не знаю?

— Да много чего, — бурчу и проклинаю язык свой длинный.

А он рассмеялся и отвечает: — Но узнаю все, как есть, будьте покойны. Не знать не стыдно, стыдно не спрашивать!

Я у себя в голове зарубочку поставил. Хорошая мысль, дельная.

— Книги у тебя откуда? И кто мальца рисовать учил?

Я плечами пожал.  

— Никто не учил, сам научился. А книги… от матери моей, она из благородных была. Умерла давно, лихорадка болотная унесла.  

Лорд снова уселся за стол и говорит: — Расскажи.

Ну, мне не жалко, тем более что все про нас как есть в бумагах замковых написано. Рассказал. Фиджет тоже пристроился, слушал. В который уж раз. Смотрели они друг на друга чаще, чем на меня, хоть я и рассказывать, вроде, горазд. Тут и дождь закончился. Встал наш хозяин уходить, во двор вышел. Землей пахнет, лесом, грозой — закачаешься… Вдохнул он и к коню своему идет.  

Фиджет провожать тоже вышел, осмелел и говорит: — Можно потрогать? — и ручонку к кресту тянет. Я и вздохнуть не успел… А священник цепь свою перехватил, в сторону дернул. Посмотрел на меня и говорит: — Думаю, лучше не стоит. — А потом Фиджу: — Я лучше тебе в замке еще бумаги прикажу придержать, пусть в дело идет, чем в печи гореть.

Взял коня, скрылся в лесу. А я стою, воздух хватаю.

— Ты чего делаешь-то?! — Фиджу ору. — Ум напрочь отшибло, к серебру тянуться?!

Малец плечами пожимает.  

— Не знаю, — шепчет, — зовет, удержаться не могу.

Тут-то я и понял, как оно на нелюдей действует, проклятущее… манит, а после сжигает, как костер бабочку. Обнял я своего несмышленыша, по рожкам пальцами провел. Вздохнули вместе.  

— Кто знает, что завтра будет? — говорю. — А сегодня у нас еще лепешки не печены...