Лето приблизилось, в лугах сверчки запели, по ночам в лесу парко. Окно стал оставлять открытым — я уж и забыл, когда в последний раз в ночи комариный писк слышал. Фиджет перестал в кровать помещаться, хотя делал я с запасом, на вырост. Пришлось ему взрослую койку сколачивать. Росточка-то он был уже мне по грудь. Хоть я и не из самых высоких, а все равно. А ну как лорд наш снова заявится? Он-то заподозрил что-то, как пить дать. Хотя ежели бы хотел, так и крест мальчонке дал бы — у них такое даже за честь почитается, собственным крестом нелюдя до смерти прижечь. А пачкаться неохота — так давно бы солдат прислал. Странно все это. И радоваться, вроде, надо, да опыт жизненный не позволяет. Все подвох мерещится. Ну, там поглядим.

Панты у Фиджа знатные уже отросли — бархатистые, и веточка одна появилась. Скоро уже и под шляпой не спрячешь. Что после делать будем, я и не думал. Вернее, думать-то думал, да путного ничего в голову не пришло. Только что обрезать, как коровам делают, но это уж не ко мне — рука не поднимется. Разве если выбора совсем не останется.

Другое меня беспокоить стало. Мальчик все чаще в лес уходил, пока тут, рядом, но с каждой неделей все дальше. Лес-то его не обидит, он и сам дитя лесное, а вот за людей я крепко боялся, да еще за то, что, может, ловушку какую проглядел, хотя вблизи дома, кажется, все шишки да камешки уж на десятый раз перебрал. А главное не это. Гулять, зверей смотреть да цветы растить — ладно. А вот возвращаться из лесу Фиджет стал задумчивым. Так-то он точно по имени своему — егоза, ни минутки не сидит, а после прогулок этих приходит тихий, странный какой-то. Спрашиваю:  

— Что такое?  

— Ничего.  

— Что делал-то в лесу? — пытаюсь с другого боку подойти.

— Ходил. Слушал.

И молчит опять, как воды в рот набрал. Один раз я его так и нашел — сидит у дуба большого, в двух перестрелах от дома, замер, и глаза будто внутрь себя смотрят. Я его тормошу, а он ни в какую. Я уж испугался, думал, паралич, что ли хватил… Как-то слышал о таком, от укуса какой-то твари ползучей, но сам, правда, не видал. Потом гляжу — а ножки-то мохом оплетены, будто не час Фидж тут сидит, а десяток зим. По ладоням вьюнки, а солнце сквозь ветви так падает, будто не кожа, а шкура оленья пятнистая на нем. Я на колени сел перед ним, зову, чуть не плачу. А тут слышу шорох позади, не думая, стрелу выхватил, обернулся, а там та самая важенка светлая. Я лук опустил, а она поглядела на нас, подошла близко-близко, я ее так близко и не видал. Смотрю — глаза переливчатые, золотистые. Олениха уши навострила, словно услышала что, да и порскнула в кусты. А Фиджет очнулся, уже на меня глядит, а не в даль неведомую. От сердца отлегло. Молча он встал, и вперед меня домой пошел. Идет, а трава высокая лесная так к нему и ластится, под ладони ложится.

Лорд Уилленрой слово свое держал. Когда я за деньгами в замок ходил, лишняя рыбка серебряная в мою мошну прыгала, и связку бумаг неизменно мне казначей выдавал, упрежден был. Как-то и приспособу передал хитрую — уголек-не уголек, перо-не перо, гладкий стерженек да востренький, для линий четких как раз. Фиджет только им и рисовал потом. Все лучше и лучше у него выходило, я уж стал рисунки его дырявить, в связку подшивать. Появились в них разные существа невиданные. Но гостей-то ночных я сразу узнал, получилось у мальчонки блеск глаз лунных единым светом да тенью передать. Значит, и остальные твари с картинок где-то живут. Иные и вовсе страшные, не дай Бог взаправду встретить.

Деревенские тоже довольны были новым хозяином, дорогу он в порядок привел, выгнал мужиков с лопатами тракт ровнять, а после бочку пива от себя прислал. Теперь хоть на телеге, хоть вскачь — гладкая дорога, хорошая. Но перво-наперво Уилленрой деревенского капеллана взашея прогнал, сказал, пока другого кого не найдет на должность, сам служить будет. Поделом прогнал, честно говоря. Много крови тот паразит выпил, но не о нем речь.

Церквушка-то там не чета замковой, деревянная, пол земляной. К лордову приходу разве только травой свежей застелили. А Уилленрой ничего, слова не сказал. Отслужил мессу, как простой, и к себе вернулся. А вот с исповедями подождать приказал. Трудно это ему, честно признался. Бабы тут же разохались, прослезились, до чего он им понравился. Жалели, что молодым сан принял и сыновей не оставит, с таким лордом и жить легче кажется. Айра на ухо мне шептала, что покраснел он от таких разговоров. Ну а чего не покраснеть? Наши-то девки кого хошь в смущение ввести могут. Не каменный же он, в самом деле?  

А потом вот что приключилось. Среди ночи вдруг чувствую — щипает меня кто-то, в ухо верещит. Вскинулся, гляжу — пикси на подушке лежит! Свалил я его, бедного, рывком своим. Он ничего, встал и давай снова пищать. Фиджет рядом со мной вынырнул, я аж вздрогнул. Лунный-то свет только на мою кровать падал, а мальчонка будто из тьмы явился.

— Алиф говорит, в лесу беда. Скаллирау попала в ловушку.  

Я брови хмурю, вспоминаю, где я это слово мудреное слышал. А он продолжает:  

— Охотники за ней придут. Торопиться надо.

Одеться недолго, топор взял, веревку и фонарь на пояс привесил. Шкуру свернутую Фиджу сунул — пусть несет, вдруг понадобится тащить кого, я ж не знаю, какого размера эта ваша скаллирау… Вышли. Пикси как в воздухе растворились. Я говорю:  

— Куда идти-то? Что ж они дорогу не показывают?

Фидж голову опустил и говорит:  

— Не надо. Я и так услышу.

И руки к коре осины приложил, замер. Потом сапоги разул, на краю поляны оставил, решительно вперед пошел, ну и я за ним. Не знал, как ему, босому, по темноте — вдруг колючка какая? А потом вспомнил, как травка сама моему сынку под ноги стелется, и передумал тревожиться.  

Как в лес вступили, ни зги не видать. Я лампу запалил, да так еще хуже: идем-то мы мимо моих троп, иной раз и по бурелому, а свет лишь глаза слепит, не дает разглядеть что впереди. Погасил я огонь, проморгался кое-как и смотрю — светится что-то. Никак, к болоту нас Фидж ведет? Хотя чувствую, что далеко еще до воды. Я мальца за плечо придержал, куда ночью в трясину соваться?! А он ладошку протянул, болотный огонек из-за ствола выплыл, и к нам. За спиной у мальчонки повис, разгорелся, чисто лунные лучи. И глаза не слепит. Понял я, что от болота-то мы еще и правда неблизко, а это огонек на зов Фиджета приплыл. Для меня старался, сам-то Фидж в темноте как кошка видит, давно замечено. Прошли мы порядочно, почитай, почти до границы дошли, там, за вырубкой восточной, чужие владения начинаются. Живет там виконт Феррерс, тот еще скряга. Три зимы назад у него две деревни с голодухи померли, всего ничего людей осталось. А ему хоть бы что, главное, чтоб хозяйских зайцев да карасей не ловили. Наш-то прошлый лорд Майкел был даром, что дурак молодой, зато мало в наши дела совался, скучно ему было счета сверять. А виконт не то, цепных псов в егеря понаставил, каждому пойманному бедняге-охотнику руку отрубает. Ну, Бог с ним.

Пришли, а там у реки что-то светится-переливается, на открытом-то месте и огонек не нужен, ночи светлые, летние. Смотрим, кто-то у водопоя самого сеть натянул дорогущую, серебряную. И лежит в той сети… девушка. Я спервоначалу подумал, никак, русалку поймали. Но девы-то речные из воды не выходят, она у них в венах заместо крови течет, оторвешь такую, коли сил хватит, от потока, на землю поставишь — враз увидишь, что труп это, а не красавица. Только и хоронить.  

Фидж тут же к сети — шасть, насилу я успел его удержать. Только по пальцам красный след остался. Отшвырнул я мальчонку назад, повернулся, а у него глаза ошалелые, мне за спину смотрит… тут-то веревка и пригодилась. Нехорошо я себя чувствовал, пока родное, почитай, дите, к сосне прибрежной привязывал. Но надо прежде блеск этот проклятущий с глаз долой спрятать. Тогда-то я и понял, зачем меня пикси за ухо тянул. Не справился бы мой скаллирау один… тут-то я и вспомнил! Это ж его еще зимой так алиф назвали.  

Подошел я к сети, а она крепко привязана, мертвыми узлами к двум ивовым ветвям. Рубить пришлось, чтоб побыстрей эту пакость с глаз убрать. Смотрю, из-под пленницы по песку речному пятно темное расплывается. Я скорей ее выпутывать. Вся в полосах, будто ножом раскаленным резали, в иных местах до кости. Пока сеть снимал, еще обжег, не без этого. А нитки серебряные, заразы, и сворачиваться не хотят как следует, путаются. Ну я так смотал, не глядя, подошел к Фиджу, шкуру взял и завернул в нее сеть от греха. Как подошел, малец напрягся весь, на сверток блескучий глядит, шепчет что-то. Ну, думаю, точно колдовство тут какое-то, не простая нитка серебряная. А как в шкуру свернул — Фиджет проснулся словно. На меня глядит, на веревку. Мол, это еще что? Выпустил я его, вместе к девушке кинулись. А она трепыхаться перестала. Лежит комок, волосы по песку перепутаны, не хуже серебра блестят. На теле — ничего, окромя волос. Перевернул я ее, смотрю, а из бока обломок стрелы торчит. Так вот откуда пятно-то! Ну и что делать? До лекаря, почитай, к рассвету дойдем, через кочки да бурелом. Да и опасно, опять же. Айра хоть старуха и неплохая, а порог все же солью от нечисти посыпает… да и помрет девушка по дороге, вон сколько жизни уже в песок утекло.  

А тут Фидж говорит: — К лесу ее неси. Там я могу силу брать.

Поднял я осторожно, волосы по песку волокутся. Длиннющие! Я таких не видал еще. В голове две мысли, и опять обе не к месту: “Рубашку последнюю кровью изгваздаю” и “Из тех волос хорошие лески рыбьи вышли бы”. В общем, донес на полянку, к дереву прислонил. Фиджет чего-то там над девушкой щебечет, руками по лицу водит. Я отошел, чтоб не мешать. Вроде и не случилось ничего, а глядь, малец-то мой еле стоит, будто из него все косточки вынули, о деревце опирается.  

— Все, — говорит, — теперь не помрет. Не сейчас.

Меня зло взяло.  

— Мне что, теперь вас обоих, что ли, на горбу волочь?! — говорю. — Обещался силу у леса брать!  

А он улыбается, жалобно так…

— Не умею я еще, — говорит, — знаю, что можно, а вот как верно сделать — неоткуда знать.

В общем, так мы и добрались до дому к рассвету. На пол у печи я нашу гостью положил, огонь запалил, воды согрел. Сначала, конечно, стрелой занялся. Отцу как-то в ногу ветка острая вошла, когда в топь прыгнул коня вытащить. Случайно мы на него набрели. Всадник, видать, со страху спрыгнул и угодил в окно, утоп. А конь задними ногами кочки месил, а узда под водой зацепилась. Отец тогда помучился много, но спас скотинку. Мы на ней еще пять зим ездили. Так вот, что стрела, что ветка — выходит похоже. Обмыл вокруг раны, нож в огонь сунул, занес и остановился. Думаю, чего Фиджу-то тут делать, пока я в живом теле копаюсь? Выслал его вон, на крыльце посидеть. А сам к ней вернулся. Стрела, хвала небесам, не зазубренная оказалась, простая. Хорошая стрела, лепесток. Жалко рану прижигать было, руки тряслись. Пот глаза залил, будто себе головню к животу приставляю… Но ничего, осилил и это. Ежели не сделать — через неделю от лихорадки помрет. Тряпочек чистых сызнова не оказалось, пришлось уж добить рубашку. Что ни гость — одежи лишает. Ну да ладно. Остальное-то я не мыл у нее, только разве лицо немного, да руки — очнется, враз к ране полезет, а туда грязь никак нельзя. Это мне Айра еще тогда, с отцовой веткой, подсказала. Ежели рану в чистоте держать да огнем прижечь — можно даже от самой глубокой живым остаться, ну а те, что по-старинке мох да паутину прикладывают, долго не живут — жар нападает. Отчего так, не знаю, но старуху слушаю, худого не посоветует.

Завернул я девушку в одеяло, на кровать Фиджетову положил, рядом оставил кувшин воды — поить. На крыльцо вышел, думал, уж вечер, не меньше, а то и ночь… Ан нет, утро еще, солнышко только-только верхушки розовым окрасило. На ступенях Фидж спит, в комок свернулся, я не стал его трогать. И пошел к ручью, благо недалеко, далеко не смог бы — у самого ноги тряслись. После такого хотелось в ледяное течение лечь, песком растереться, смыть усталость, мысли тяжелые. После мытья до постели своей дополз, стуча зубами, и до вечера ничерта уже не слышал и не видел.  

На закате проснулся, смотрю — вся комната закатом пылает, чисто пожар. А и правда жарко, день, видать, знойный выдался. Скосил я глаза, смотрю, Фидж за столом сидит, руки чуть не по локоть в горшок с похлебкой запустил, за ушами так трещит, что и позвать — не услышит. Рожки красным светом солнечным переливаются. Ну и хорошо, оправился, значит. Пускай ест, хоть руками, хоть как. Главное, здоровый. Я ноги с кровати спустил, кивнул ему и к гостье нашей направился. Гляжу, уж мелкие порезы да ожоги затянулись почти. На лицо ее первый раз взглянул по-настоящему. Красивая, чего уж. А если отмыть да волосы в косы заплести, как девушки в деревне делают — и вовсе глаз не оторвешь… так о чем, бишь я… решил рану не смотреть пока, не бередить. Дышит ровно, щечки порозовели, значит, все своим чередом идет. Ну и стыдно стало, опять же — ночью-то я сам не свой был, а теперь думаю — у нее ж под одеялом ничего не надето, негоже туда соваться. Хотя смотреть-то не на что было: все сплошь кровь да полосы жженые, я окромя них и не замечал ничего.

Очнулась скаллирау на второй день, до этого лежала тихо, даже воды не просила. Зато как глаза открыла — первым делом кувшин, почитай, до дна выхлебала, прямо через край. Чисто как Фиджет, когда терпежу нет посуды дождаться.

А потом меня заметила — замерла, глаза вот такущие распахнула. Будто кого другого увидеть ждала. Фиджет с утра за рыбой пошел, я один в доме был, пятно кровавое отскребал от пола у печи. Молчит девушка, раны от сети принялась зализывать, на меня молча глядит, ничего не говорит. Ну и я молчу. Не вежливо это — на гостя с расспросами набрасываться. А она одеяло приподняла, рану нащупала, поморщилась. Я за эти два дня успел из кладовой материну шелковую рубашку достать. Шелк — матерьял дорогой, хороший, он и сто лет пролежит, ничего ему не сделается, ежели беречь. Помыл, высушил, и рядом положил, пока девушка еще в беспамятстве лежала. Теперь вот посмотрела она на рубашку, рукой потянулась.

Я скребок бросил, спрашиваю:

— Тебе, может, того? Воды в лохань натаскать? Или еды какой?

Она сжалась вся от моего голоса, оглядывается.  

— У нас, правда, сейчас негусто, — продолжаю, — мука вся вышла, в деревню надо идти… Только вот похлебка овощная, да рыбу скоро сынок мой принесет.

При этих словах она аж подскочила, отмерла, губы облизала и заговорила.

— Спасибо тебе, — а говор у нее чудной, нездешний, — мне правда… помыться бы.

— А рана что? — спрашиваю, — затянулась?

Она кивает.  

— Сама-то справишься? Или помощь нужна?

Она зарделась, глаза отвела. Тут я и понял, что ляпнул. Ну да поздно, слово вылетевшее назад не втолкнешь.  

— Нет, — говорит, — я сама… если позволишь.

Позволю… Да за кого она держит-то меня?! Хотя всякое на свете бывает, а ей неоткуда знать, что я за человек. Молча сходил, принес кадушку, в которой мы зимой купаемся, воды налил, гребешок липовый да мыльный корень рядом сложил, повесил на борт ветошку-полотенце.  

Во двор вышел. У меня там дело всегда найдется. Скоро и мальчуган мой с реки пришел. Довольный, от пота блестит весь, в плетенке добычу несет — трех карасей да двух щучек. Как раз втроем пообедать. Разожгли мы костерок у крылечка, на палочках рыбу зажарили, по-простому. Мясо вкусное, белым соком течет. Хлеба бы к нему или репы пареной, да все в дому заперто. Хорошо, соли у меня мешочек к поясу завсегда приторочен.  

— Там девушка очнулась, моется. Ты ее не смущай, в дом не ходи. Знаешь...

Тут дверь скрипнула, оглянулись мы и ахнули. Такой место во дворце каком или на турнире, где рыцари друг об дружку копья ломают девам высокородным на потеху. Тугая коса двойным венцом лежит, сорочка шелковая зеленая до полу, глаза золотом переливаются. Я и забыл, что сказать сыну хотел. А она увидала мальца, да к нему руки протянула. Видать, увидела — свой, лесной. Он от нее шарахнулся, чуть не в костер.

— Ты чего? — исподлобья глядит, кудри встрепаны, рожки бархатные… Вылитый оленек молодой, бодучий.

А она в себя пришла, на ступеньку села, глаза опустила.  

— Спасибо тебе, добрый человек. Что из силка заговоренного спас.

Ага, думаю, значит, и правда не простая сеть-то, а заколдованная. Только кто ж темное колдовство окромя нелюди знать может? Свой-то супротив своего не идет. А скаллирау на мальчонку моего косится, по всему видать — сердце у ней щемит.

— Без сынка моего нипочем бы мы тебя не нашли, — говорю. — А ты не обижайся на него, Фидж ласковый, просто привыкнуть ему надо. Нечасто гости у нас бывают. Садись, еду бери. Тебе теперь сила вот как нужна.

Она кивнула. На огонь смотрит. Фидж на землю напротив присел, сторожится еще. Кусок дожевывает. Я за тарелкой домой сходил, заодно кадочку огурчиков соленых прихватил, хлеба остатки. Гляжу — а гостья рыбу и без тарелки уже за обе щеки ест. Смешно мне стало, и на душе легче. Раз не гордится, значит, поладить можно. Поели, посуду я хотел помыть, а гостья вперед меня вскочила, тарелку хлебную да кадушку подхватила, к лохани у стены снесла. Оборачивается.

— Ведро у вас где? За водой сходить.

Я улыбку прячу.  

— В доме кадка стоит, — говорю, — под крышкой вода чистая должна быть. А таскать тебе пока ничего нельзя, дыра вон какая в боку была.

Она голову опустила, в дом пошла.  

Я ей вслед кричу:

— Звать-то тебя как? Третий день безымянной у нас ходишь.

Обернулась. На меня посмотрела, на Фиджа.  

— Маллионой. А как вас кличут, я знаю, — говорит.  

И ушла. Мы переглянулись, думаю, откуда бы знать-то? А малыш мой тихонько так: — Алиф сказали, она как я. Значит, и ей лес рассказывает…

Думаю, раз сам разговор завел, так спрошу.

— А тебе о чем рассказывает? Ты, выходит, из дому лес слушать уходишь?

Он кивает, но глаза отводит, вздыхает так тяжело, по-взрослому.

— О всяком говорит. Интересно оно, и страшно бывает. А еще возвращаться трудно. Потом. Будто умер, и снова рождаться заставляют. — Подумал, рожок левый почесал, и добавил: — А не ходить не могу, зовет он. День пропущу — и будто сердце останавливаться начинает.

Я сижу, слушаю все это, и будто гора на плечи легла. И не знаю, как да чем Фиджу моему помочь.

Маллиона-то хоть и помогала по хозяйству до самого вечера, а видно по ней, что не оправилась еще. Я и не просил ее, сама себе занятие находила. В конце концов пришлось чуть не силком спать отправить. Ее на кровати своей устроил, сам хотел на крыльце лечь, благо лето в разгаре, так оно даже и приятней. А Фидж уперся — и ни в какую. Не буду, говорит, с чужачкой один спать! Я смеюсь, говорю, это я чужак-то среди вас получаюсь! Тот брови нахмурил, руки сложил — думаю, чего это мне напоминает? Потом понял: сам-то я точно так стою, когда сержусь. Вот сложно с ним! То мудрость будто вековая в глазах сквозит, а то превращается в дитё неразумное, упрямое. Ладно, вынес я ему шкуру медвежью, пусть уж. А среди ночи чую: спине горячо стало. Пришел-таки мой упрямец, видать, туман сырой спустился, зябко на улице. Так и до утра проспали, в тесноте, да не в обиде.

Рассвет холодный получился, серенький. Из-за стволов будто руки белесые лезут, тянутся. В такую погоду человеку неопытному в лесу делать нечего — в двух шагах тропы не разобрать, и черти-что мерещиться начинает. А иной раз и не мерещится...  

Пчелы меня давно уж не жалили — на рассвете за медом хожу, они еще сонные, ну и дымом их немного окурить надо, тогда и соты резать можно, не бояться. А тут одна злая попалась, тяпнула куда-то под лопатку, жала самому не достать. Рубашки-то не было у меня, одна безрукавка кожаная осталась. Видно, пролезла полосатая внутрь, да там ее и прижало. Ладно, дома Фидж подсобит. К калитке подхожу — смотрю, сидит. В одеяло завернулся, одни рожки да нос торчат.

— Ты чего тут? — спрашиваю.  

— Тебя жду, — бурчит, и еще глубже в одеяло зарылся.

Я рассмеялся, колоду с медом на ступеньку поставил.  

— Ты меня и маленький-то так не встречал. Стряслось чего?  

Думаю, мало ли, в комнату заглянул. Нет, тихо все. Спит Маллиона, коса на пол упала, блестит. Скинул я безрукавку, говорю: — Меня там пчела прижалила, самому не дотянуться.

Сел перед ним, Фидж жало пальцами нащупывает. Выдернул. А все вздыхает.

— Алиф сказали, мы одной крови. Она меня заберет… А я не хочу.

У меня сердце невпопад стукнуло. Так вот отчего Фидж так бычится на гостью нашу! Обернулся и говорю: — Коли не хочешь, так и не пойдешь. А силой никто тебя не уведет, сначала через меня переступить придется.

Он одеяло свое скинул, прижался, чисто котенок, дрожит весь. Мокрый, что твоя выдра. Упарился сидеть под шерстяным одеялом-то. А я по кудрям его глажу, в голове ни одной мысли связной нет. Только о том, что нехудо бы рубашку прикупить, а как пойдешь в деревню голышом? В безрукавке в люди идти негоже, в таких на нагое тело только наемники ходят — красотой выхваляются. Но придется, видать...

— Утро доброе.

Я подскочил, на крыльце Маллиона стоит. Поди знай, слышала ли она разговор наш? А и пускай, если правда вознамерилась мальца с собой сманить, так знать будет, что мы об этом думаем.

— Доброе — говорю, — только туману много. Ну да ничего, развиднеется.  

Она улыбнулась, на двор вышла, руки подняла. И словно окно кто в небеса отворил —  лучи золотистые теплые пролились,  а туман отступать начал, росой обернулся. Трава сияет — смотреть больно. Я хотел Фиджу сказать, смотри, мол, красота какая… А он лежит на коленях у меня, руками цепляется, и дышит часто-часто. Я встревожился, смотрю — глаза закрыты. Я его за плечи потряс, зову, а он словно не слышит.

Маллиона подбежала, руку ему на голову положила, я удивиться не успел. Брови нахмурила, прислушалась к чему-то, и решительно так говорит: — В дом его неси, только не на кровать, а на пол клади. Я сейчас в лес пойду, нужную траву принесу, обернусь быстро.

Корзинку для дров с крыльца подхватила, за калитку выскочила, прыгнула, смотрю — стоит на поляне важенка светлая. Я рот открыл, она ушами дернула, и в лесу пропала, только я ее и видел.  

Ну, рассиживаться некогда, я сделал как сказали, ведь все равно лучшего-то ничего нет. Да и скаллирау знает, о чем говорит, по всему видать. На пол положил мальчика моего, рядом сижу, чем руки занять, не знаю. Ждать — оно завсегда трудней всего дается. Смотрю, а Фиджет головку запрокинул, дрожит так, что чуть пол не трясется. Страшно, и жалко, а как помочь? Тут Маллиона уже в человеческом обличье вбежала, охапку травы на пол бросила, да странной какой травы, красной, я и не видал такой… на нее Фиджа переложила, и одежду с него стягивает.  

Мне кивнула:

— Помогай.  

Раздели, сели рядком на пол. Я горло прочистил, спрашиваю наконец: — Чего это с ним?

Она наскоро косу заворачивает, чтоб не мешалась, травой по рукам-ногам мальчонки водит, отвечает: — Линька первая у него… самая больная. Я потому и бежала через реку, что успеть хотела. Воды спустилась попить, человеком обернулась. Подстрелили-то меня еще на земле соседа вашего. Думала, ушла от погони, а там силок попался.

Я гляжу, глазами хлопаю, ничего ясней не сделалось. Маллиона, видать, по мне это поняла, и между делом рассказывать по порядку стала.

Скаллирау — народ древний, не такой, как алиф, конечно… Но жили  они здесь задолго до первых городов на нашей земле. И ранее мало их было, а теперь и вовсе почти не осталось. Оленями и людьми оборачиваться могут, да еще третьей ипостасью, половинчатой, которая непосвященных боле всего пугает, когда природу их нелюдскую ясней всего видать. Могли скаллирау стихиями повелевать, потому и лесными хранителями их народы нелюдей признают. А пуще того теперь, когда едва-едва один хранитель на несколько чащоб великих остался.

— У каждого свой особый дар есть, — Маллиона ладонь протянула, Фиджета за руку держит, словно в одно время и к нему прислушивается, и со мной говорит, — Вот я, например, светом да теплом повелевать могу. Оттого и глаза золотые. Правда, дар у меня не такой, как в старину бывали — вулканы пробудить или успокоить могли огненные скаллирау… Или засуху остановить. Зла не делали, потому как землю слушают, все живое с нами говорит. Мать говорила, от темных дел мы силу свою потеряем.

— А Фиджет что? — спрашиваю. — Зелень к нему так и льнет!

Она кивнула, за кувшином потянулась, а я и сам пить хочу. Еще бы от таких-то разговоров. Разделили воду, сколько там осталось. Боязно было к колодцу идти, хоть на минутку глаза с сыночка спустить.

— Фиджет земными соками да растениями повелевать сможет, но и остальным тоже, лишь в меньшей мере. Я вот зверей призывать могу, и цветок взрастить, но больше всего свет меня слушается. Сына твоего приемного учить надо — говорит, — и своей силой управлять, и у земли ее брать, да и знать, как с телом своим справляться, без боли перекидываться.

Посмотрели мы на мальчика, весь от испарины блестит, плечи рыжей шерсткой покрылись, лицо будто плывет, меняется. Страшно смотреть, а оторваться никак не выходит.

— Первый раз скаллирау линяют на семнадцатую луну. Если бы он в семье рос, то упрежден был бы. Легче знать, за что тебе тело болью выкручивает, и что не навсегда это… — вздохнула и головой покачала. — А Фиджу втрое тяжелей, отец его ошибку допустил. Скаллирау выбирают пару не только лишь из своих, но и людей берут… Кровь разбавлять и к лучшему бывает, мало нас осталось. А Раиннэ, брат мой, не нашел себе женщины. И я далеко… Раиннэ здешнего леса хранителем был, взгляд рубиновый… Звери его слушались.  

— Постой, — говорю, — это не его ли о прошлой весне в сеть поймали?

Маллиона кивает, из глаз слезы катятся.

А у меня словно язык в камень превратился, еле ворочаю: — Так это, выходит, в замке… человечью душу съели?!  

Она пуще того плачет, хоть голос не дрожит, а щеки все в слезах, алым цветут, будто ледяной водой умыты.

— Не он первый, — говорит. — А у нелюдей, священники считают, души нет. Ладно что сразу забили, некоторые в плену держат, знают, кровь у нас целебная. В моем лесу тоже сеть на сети, всего в здешних чащах троих скаллирау умертвили. Потому-то как узнала я, что Раиннэ нет больше, прилетела птицей. Знала то, что сын у него родился, но как увидала мальчика, кровь его прочла, горько мне стало. Хоть и трудно во время гона себя в узде держать, кровь кипит, но брат думать должен был, на что дитя свое обрекает.

Голову опустила Малионна, помолчала.

— С тех пор, как церковники против нелюдей начали лютовать, опасно стало в настоящем обличьи являться, али в людском — непременно спросят, кто да откуда. Вот Раиннэ все чаще в оленьей шкуре ходил, и взял себе олениху. Не видела я ее, не знаю… Только дитя по зову лесному нашла. В Фиджете больше звериной крови течет, не ведаю, каково ему будет. Страшно, если в оленьем теле застрянет. И алиф не видели такого ранее, а если и видели, не скажут. Не любят они грустные вести передавать.

— А ко мне ты зачем его принесла? — спрашиваю.

— Некуда больше… Охота на нас идет, не знаю, буду ли жива назавтра. А больше кому отдать? До других скаллирау полстраны пройти, да и они по чащам хоронятся, лишний раз даже меж собой встречаться боятся. Когда с братом виделась, до травли еще — я к тебе в обличье оленьем приходила... и лесные говорили, что нечисть ты не притесняешь, зверей боле нужного не бьешь. Вот и решила, лучше будет тут спрятать. Ну а убьешь — так и быть, все равно ведь конец один.

Глаза подняла, сквозь слезы улыбается, словно солнце в ливень сияет, сквозь капли алмазные.

— Вижу, не ошиблась я с выбором.

— И что ж делать-то теперь? — спрашиваю. — Помочь парнишке чем?

Маллиона пот со лба Фиджета травой утерла, говорит: — Я у духа лесного травы-кровяницы взяла. Она нелюдям помогает, если жар внутри горит от силы колдовской. У детей бывает, кто еще силу не выучился направлять. Скаллирау кровяницу всегда готовят, если линька приближается. Эта свежая, в ней силы много. Теперь ждать только.  

Провела по губам Фиджета, обернулась, говорит: — Воды бы ему.  

Я вскочил, ведро подхватил, чтоб свежей, колодезной принести. Принес, в чашу налил, думаю, а как дать, чтоб не захлебнулся? Маллиона чашу рядом поставила, рукой ведет, а за ней струйка тоненькая водяная в воздухе плывет, да прямо к мальчику. Он губами шевельнул и глотать начал. В чаше пусто стало. Смотрю во все глаза.  

Девушка улыбнулась слабо, говорит: — Водой немного могу, река или, скажем, озерный дух меня не послушаются. А голубоглазых скаллирау уж много сотен зим у нас не видали. Пропали они, видно, кровь у нашего рода слабеет. И таких, как Раиннэ, все меньше становится.

Потом нахмурилась, в окно взглянула.

— Хорошо бы до заката управиться. Первый раз такую долгую линьку вижу. А ночью…

Смотрю, ежится она, как от мороза, хотя дом солнце нажарило, да еще Фидж посреди комнаты жаром полыхает, что твоя печь. Уже все тело его шерсткой покрылось, ножки в оленьи обернулись. Ну хоть биться стал поменьше, а то сердце у меня сжималось.  

— Что ночью? — спрашиваю.

— Фрало и нарргин придут. Они жар силы молодой издалека чуют… Когда скаллирау линяют, эти, как волки голодные вокруг вьются, только успевай отгонять.  

Губу закусила, говорит: — Мальчик у нас один на много перестрелов вокруг, вся нечисть слетится, как маяк он для них. Не справиться мне одной.  

Я удивился, хотя навроде бы ничему уж удивляться не должен.

— И у вас, значит, темные твари есть? Не все в байках церковных — ложь?

Маллиона кивает, вздохнула тяжко.  

— Как же в лесу, да без хищника? — говорит.

И правда, думаю… Иначе вся земля уж была сплошь нелюдями заселена. А солнышко уж верхушки леса трогает, по небу кровь закатная потекла. Вот-вот звезда первая проклюнется. Делать-то что? Не сидеть же, не ждать, пока нагрянут, кто бы они ни были. 

Стал я думать. Нечисть огня боится, но не успею я хворосту на всю ночь натаскать, чтоб дом кольцом окружить, да и неизвестно, вдруг кого летучего по нашу душу принесет. Тут и вспомнил о сети заговоренной. Серебру-то ведь все одно, кого жечь-травить — светлых ли, темных…  

Натаскал воды побольше, чтоб на ночь всем хватило, кадку в погреб спустил, ведерко отхожее из-за дома туда же приволок. В погребе морковь пареная в горшке да сыр оставались. Перед делом большим лучше сытыми быть, хоть и не хотелось, а поели. Фиджа вместе с травяным ложем вниз спустили. Лампу и одеяла, опять же — холодно под землей-то.

Я из-под кровати сверток с сетью вынул, Маллионе наказал не выглядывать больше. Перед дверью часть натянул, а другую топором отрубил да на окне повесил, ставню зимнюю запер. Ниточкой тонкой серебряной, из которой алиф зимой выпутал, я трубу прикрыл.  

Звезды уж показались, солнца лишь край с крыши видать. Главную часть сети я на крышке погреба завязал и вниз спустился. Внизу лампа горит, и тепло. Видать, скаллирау ворожит. Ну а мне что — портиться в погребе нечему, еды-то почитай, не осталось, сыр да молоко мы съели, а овощей завтра с утра с огорода возьму. Если будет для нас то утро, конечно.  

Только подумал, как вижу, вскочила Маллиона, слушает что-то, только ей ведомое, зашептала тихо, глаза огнем разгорелись, куда там лампе моей. А после и я услышал. Топот и скрежет, а после вой такой, будто зверя живьем свежуют, вот только зверей таких я бы и при оружии средь бела дня не хотел встретить. Долго это продолжалось. Потом гляжу, а из щелей в потолке, где люк прилажен, будто туман какой ползет темный, а в нем глаза горят лиловые. Маллиона ладони туда обратила, застонал и опал тот туман хлопьями черными, будто сажа. За ним уж другой по стене стекает. Наверху все крик да шум продолжается, а тут мальчонка наш вдруг взбрыкнул, да и гляжу — оленек лежит молодой, пугано на нас глядит, шкурка подрагивает-переливается. Я к нему, он от меня, чуть ларь дубовый не свернул.  

Я присел, шепчу: — Хорошо все, Фидж, не трясись так, уж мы тебя в обиду не дадим. В оленька ты оборотился. Ничего, Маллиона говорит, так должно. Не бойся.

Он на себя смотрит, видит копытца и пуще прежнего пугается. Я руку протянул, по спинке теплой погладил, по пятнышкам. Оленек присмирел, ко мне подался, головку в колени спрятал. Я до кувшина дотянулся, в ладонь воды налил, Фидж лакать стал. Язык теплый, шершавый. Много воды на пол пролилось, но много и выпил. Свернулся у меня, ножки поджал.

Тень по стенам метнулась, смотрю — Маллиона на пол оседает, силы-то не бесконечные… Я и подхватить ее не успел — где уж вскочить, ежели на ногах олень лежит! Фидж от движения моего резкого дернулся, потом сызнова задышал тяжело и глядь — опять мальчишечка мой родной у меня на коленях свернулся. Так я его стиснул, как только ребра не переломал — не знаю. А очнулся, смотрю — тварь туманная, темная, уж лапы свои к девушке тянет, на Фиджа поглядывает. Мол, на сладкое он будет ей. Я до лампы дотянулся, размахнулся и швырнул в морду эту злобную. Зашипело оно, как меч раскаленный в воду сунули, а после на клоки темные распалось. Масло быстро выгорело, и тьма настала. Слышу — а наверху-то тихо, не скребется никто боле.  

— Рассвет настал, — шепот слышу.

Маллиона, никак, в себя пришла. Я Фиджета с себя на пол сгрузил, наощупь лестницу нашел, крышку толкаю, а она тяжелым чем-то придавлена. Умаялся, пока с места сдвинул. Свет по глазам ударил, проморгался — окно, смотрю, закрыто, дверь тоже. А вот в крыше дерновой дыр понаделано — чисто решето.  

Тварей тех, что приходили, я сжег. Далеко, на опушке, чтоб дом темным чадом не коптить и помину даже не осталось. Страшные, хоть с завязанными глазами их тащи… зубы да когти такие, неясно, как за деревья в лесу не цепляются. Мелких тоже из сети серебряной выпутал — без счета. Та еще работка. Самому пришлось, скаллирау мои мертвым сном спали, не в доме разоренном, а на траве теплой, на полянке под бузинными кустами.

За седемицу управились, заново обжились. Ночные твари горшки все переколотили, видать, просто от злости, что нас достать не смогли. Крышу сперва от дерна очистить пришлось, новые доски переложить. А после снова покрыть. Фидж помог — вырастил траву пуще прежнего, еще и с цветами. Стал наш домик нарядным, словно полянка лесная, солнечная.

Рассказали мы Фиджету обо всем. Вначале-то трудно ему было, конечно, естество свое принять. С человеком всю жизнь прожил, другого ничего не видал, а тут, выходит, и вовсе будто чужие мы с ним. Маллиона, правда, все мальцу повторяла, что коли хочет, может и дальше со мной жить. А малец-то не малец уже, после линьки враз росту прибавил, мне по плечо стал. Зим двенадцать дашь на вид.  

Но науку колдовскую знать надо, стали они вместе в лес уходить, с каждым днем все легче Фиджет оленем оборачивался, хоть с одеждой, хоть без. Пару портков порвал, конечно... Благо, полотняные, не кожаные.  Уже и свет и вода повиноваться ему стали, хоть и не всегда. Ну, все же, глаза-то у него выдают суть лесную, древесную, а в делах зеленых равных ему не было. Молния в грозу кедр большой разбила, Фидж его боль через землю почуял, залечивать рану обугленную ходил. Бодрым вернулся, веселым — у чащобы силу брать Маллиона его перво-наперво научила. Спервоначалу мальчишка мой наставницы своей дичился, после пообвык, узнал поближе, стал я часто слышать, как они вдвоем смеются. Хорошо.

Оказалось, что то, чего мы с Фиджетом боялись — разговоров его с лесом странных — не бояться, а наоборот, желать надобно. Лес скаллирау учит, под себя меняет, и поделать тут ничего нельзя: лес мудрее, и упрямиться, не пускать его в себя —  только хуже делать. Он все равно свое возьмет, а головой не тронуться тут знание поможет, что это к добру делается. Маллиона научила Фиджета землю слышать всегда, а не только когда лес силком призвал. Легче мальчику стало, теперь уж не пугал меня, как тогда. Правда, непросто было сразу в двух мирах жить, но ничего, приноровился потом, на то он и нелюдь, существо чудесное.

За посудой к Джерду и за рубашкой я, наконец, в деревню сходил — негоже в обносках ходить, когда девушка в доме появилась.

Она спервоначалу вовсе жить с нами не хотела, мол, и так я ее родного племянника выкормил, куда еще на шею садиться. Скаллирау испокон веку в лесу под открытым небом живут. Ну и разозлился я тогда, сказал, коли не хотел бы, так и не тащил бы домой, а в лесу оставил.  

Мы ее теперь Лио стали звать, сама так сказала. Из деревни я ей принес гребешок узорный, красивый. Фиджу тоже гостинцы. Думаю теперь, придется стену разбирать, еще комнату строить, втроем-то в одной с трудом помещаемся, осень скоро.  

Лио как-то сказала, пока Фиджа рядом не было: Алиф рады, и миун, и раззуки какие-то, что в лесу молодой скаллирау будет. Привыкли они к твердой руке, ждут-не дождутся, когда новый хранитель в свои права вступит. А времена-то настали тяжелые, даже средь лета ясного вдруг словно морозом лютым веет: тут и там слухи о существах богопротивных пойманных, даже картинки в городах людям раздают, чтоб знали, бояться кого, и за чью поимку награда ждет. Мелькают на гравюрах и рога оленьи. Страшно мне дитя в этакую пору в жизнь выпускать, но жизнь-то ведь не спрашивает и не ждет никого, катится себе…