Коляска лежала у выхода в сад, опрокинутая набок и пустая. Ее повернутые колеса медленно вращались, движимые камнем, зажавшим при падении джойстик управления. Равномерный предупреждающий сигнал каждые несколько секунд разрезал тишину, настойчиво напоминая об опустевшем аккумуляторе. Элайджа с силой провел ладонью по лицу, успокаивая разыгравшиеся от представшей картины нервы. Силуэт Карла, навзничь лежащего в нескольких метрах впереди, вяло пошевелился, и снова замер среди цветов. С позиции Элайджа он был почти незаметен: темно-зеленая рубашка сливалась с листвой, голова была скрыта каменным бордюром. Поднимающее грудь дыхание терялось в цветистой ряби, скрадывалось падающими от крон тенями. Кожа Карла была слишком бледной, и пигментные пятна, к которым Элайджа еще не успел привыкнуть, ярко выделялись на ее фоне. Он выглядел, как мертвец, и от одной этой мысли сердце пропускало удар, а горло сжимала дурнота. Сглотнув вставший в горле комок, Элайджа раздраженно поднял коляску и отключил ее. Тишина немного успокоила его и позволила взять себя в руки, пряча признаки паники, – не случившейся, затихшей в глубине разума, но все еще напоминающей о себе редкими сонмами холодных мурашек. Элайджа глубоко вздохнул и сделал шаг вперед: спокойный и твердый.
Одному богу известно, чего ему стоило это спокойствие.
Карл не обратил на него внимания, – хотя наверняка заметил его приход с самого начала, – но Элайджа запретил себе чувствовать злость и обиду, как могло случиться раньше. Это уже почти вошло в привычку, он многого себе не позволял последние месяцы. Понимал, что как раньше уже не будет.
– Карл? – Элайджа опустился на колено, опершись о влажную землю, и мягко коснулся худого плеча. – Все в порядке?
Ответа он не дождался. С досадой поджав губы, Элайджа отнял руку и оглядел лицо Карла. Тот не спал: ресницы подрагивали, а веки почти демонстративно не двигались. Карл медленно, и, кажется, неосознанно, поглаживал себя пальцами по бедру, – и эта привычка, появившаяся у него практически сразу после аварии, выдавала его с головой. Подавив желание тяжело вздохнуть, Элайджа поднялся на ноги. Его тень закрыла лицо Карла и тот едва заметно напрягся.
Пиджак соскользнул с плеч легко, напоминая о необходимости вернуть потерянный в последнее время вес, и так же легко опустился на землю, рядом с головой Карла. Элайджа расстегнул запонки, ослабил галстук, и, с тихим стоном наслаждения, растянулся рядом. Повозившись, он свернул ткань под головой в неравномерный комок, поддерживающий затылок и не мешающий хвосту свободно падать на землю, и удовлетворенно улыбнулся.
Элайджа прикрыл глаза. Плечи устало гудели после дня в лаборатории, и даже то, что сейчас ему не приходилось возиться со всеми компонентами самому, не помогало сделать работу менее напряженной. Строчки кода новой системы, уже который месяц не проходящей даже стадию первичного тестирования, настолько врезались в память, что преследовали во снах. И в расслаблении: стоило лишь немного отпустить себя, как мысли снова вернулись к поискам очередных ошибок, конфликтующих алгоритмов, сломанных скриптов. Это раздражало в разы сильнее безразличия Карла; бесконечный поиск собственных просчетов заставлял раз за разом возвращаться назад, тормозил прогресс и, самое главное, уничтожал все то время, что Элайджа мог бы потратить на новые идеи. Недособранный андроид-сиделка для Карла пылился в кабинете, ожидая, когда у Элайджа найдется на него время, а совет директоров каждый день заваливал почту настойчивыми приглашениями провести общую встречу и решить проблему поднимающих голову конкурентов из-за океана. Он почти терялся в этой рутине, лишь изредка разбавляя свои дни походами к врачам, контролирующим состояние Карла. И попытками – зачастую, безуспешными, – понять, почему одна за другой фармацевтические компании отказываются от сотрудничества. Элайджа уже добрался до Германии – со дня на день он должен получить ответ, который, он не удивится, если окажется отрицательным.
Казалось бы, на те деньги, что он предлагал, должны были найтись умельцы, готовые разработать лекарства по индивидуальному заказу, но…
Организм Карла слишком привык к эйфоретикам и опиатам, разбит регулярными пьянками и нездоровым образом жизни, – и все, к кому обращался Элайджа в день, когда произошла авария, в один голос утверждали, что его шансы катастрофически низки.
Неделю Карл пролежал в реанимации. Месяц – пробыл в коме. А очнувшись, изменился, став совершенно другим человеком: разбитым, сломленным и пустым. Он принял свое состояние с равнодушием, безразлично выслушал рекомендации врачей, и уехал домой, даже не дождавшись, пока Элайджа закончит собирать его вещи.
Это задевало поначалу. В первые месяцы, Элайджа спускал поведение Карла, стиснув зубы, еще не осознавая, насколько серьезно его состояние. Закрывал глаза на пустеющий бар, оправдывая свое бездействие тем, что анальгетики были слишком слабы и не справлялись с болью, – он искал новые. Искал до сих пор.
Но он должен был измениться рано или поздно, даже его терпения не хватило бы надолго, если бы однажды он не понял причины, побуждающие Карла. Если бы не увидел в его взгляде опустошение и боль, и немую мольбу. Элайджа не знал, – он не хотел знать, – о чем его просит этот взгляд.
Ему было тяжело принять произошедшее, но однажды он принял решение, – и он остался, несмотря ни на что. И даже когда Карл не желал его видеть, он был рядом; присматривал за ним всегда, когда имел возможность, только по необходимости слагая свою заботу на наемных сиделок. Разработал и почти собрал андроида, который однажды заменит их, убережет Карла от жалостливых и злорадных взглядов, от урона его эго.
Даже сейчас, почти не испытывая эмоций, Карл ненавидел свою слабость. Элайджа знал об этом.
Элайджа хотел спасти его. Он делал все, что было в его силах.
И он устал.
С каждым днем его руки становились все тяжелее – тянулись к земле, опускаясь, – и держаться уже было не за что: память стиралась за заботами, размывалась временем. Элайджа не мог вспомнить, как выглядела улыбка Карла. Не мог вспомнить, каково ощущать от общения с ним душевный подъем и вдохновение. Он старался, снова и снова прокручивая в голове мантру-обещание: все наладится. Однажды, все станет хорошо.
Но он в нее уже не верил.
– Карл, – позвал он тихо, не открывая глаз, – позволь нанять тебе врача.
Ответа не было так долго, что он успел смириться с тем, что не получит его. В его душе была пустота, – как будто эхо, или отражение того, что он каждый день видел в Карле. Элайджа даже не был разочарован.
– Разве я не хожу к нему каждую неделю?
– Ты знаешь, о чем я, – надежда впилась в сердце острыми когтями, давая силы подняться и посмотреть на Карла. Тот устало хмурился, расфокусированным взглядом смотря на кроны над головой.
– Я не хочу.
Элайджа сжал зубы. В голове зашумело от восхитительной яркой злости и, поддавшись ей, он навис над Карлом, уперев руки по обе стороны от его головы.
– Но я хочу, – глухо сказал он. – Неужели ты не можешь просто сделать это? Просто поднять свою жопу и сделать хоть что-то!
Взгляд Карла изменился, сфокусировался на лице Элайджа, – и только сейчас тот осознал свои слова.
– Хотел бы, – Карл горько рассмеялся. – Но не могу. Я не могу.
Элайджа прикрыл глаза, признавая свое поражение, и уперся лбом в плечо Карла. Тяжело выдохнул и со щемящей сердце ностальгией коснулся губами шеи; таким привычным когда-то, но сейчас почти забытым жестом потерся щекой о щеку, царапая свою кожу недельной щетиной.
– Почему ты не уйдешь? – тихо спросил его Карл, и Элайджа рассмеялся – почти так же горько.
– Хотел бы, – честно ответил он, зарываясь лицом в пропахшую лекарствами и потом рубашку. – Но я не могу.
Он готов был отстраниться и уйти, – этот разговор не был легким ни для одного из них, – но в последний момент замер, ошеломленный. Сухие тонкие пальцы Карла неуверенно скользнули по его спине, поднимаясь вверх, огладили плечи и, помедлив, остановились у головы, перебирая пряди в хвосте. Элайджа расслабился, закрыл глаза и остался лежать. Наслаждался прикосновениями, такими редкими сейчас, боясь спугнуть. И в груди что-то отпускало напряженный узел: он вспомнил, почему все еще борется.
Вспомнил, ради кого он продолжает оставаться.