Ему восемнадцать, и он до безумия влюблен, когда суровое, холодное лицо Карла Манфреда преображается от улыбки. Мир вокруг застывает, а сердце гулко бьет в груди. Элайджа краснеет и мысленно молится, чтобы окружающие списали это на шампанское, но продолжает изучать, обласкивать взглядом энергичную фигуру Манфреда. Тот стоит рядом с последней из своих картин и рассказывает что-то окружающим, всплескивая руками, качая головой, – всем своим телом рассказывая ту же историю. Элайджа стоит в стороне. Он хочет подойти, познакомиться, но от одной мысли о том, чтобы сделать это, все внутренности скручиваются в тугой напряженный комок.
Он боится?
Он допивает залпом шампанское, надеясь, что алкоголь поможет ему преодолеть несвойственную робость. Глубоко вздыхает, поправляет прическу и смело шагает вперед, – лишь затем, чтобы на полпути развернуться, сменяя направление в сторону бара. Так глупо. Без малого час он сидит там, ни разу так и не прикоснувшись к заказанному напитку, когда сама судьба решает ему подыграть. И когда кто-то садится рядом с ним, несколько секунд Элайджа просто смотрит на ладонь, лежащую на барной стойке, прежде чем поднимает взгляд. Манфред замечает этот взгляд, приподнимает брови – и улыбается.
Ему двадцать, и он в ярости, когда очередная Хлои проваливает тест Тьюринга. Он покидает лаборатории Киберлайф, раздраженно разогнав всех по домам, и идет куда-то, не разбирая дороги. Ему нужно подумать о том, в чем именно он ошибся, найти тот маленький косяк, что отделяет его от прорыва, но он не может, потому что мысли об этом вызывают лишь больший гнев. Элайджа должен успокоиться, чтобы начать мыслить связно. Поэтому он вызывает такси, диктует оператору давно заученный адрес, и ждет машину, привалившись к ближайшей стене. Его руки дрожат, а губы то и дело изгибаются в злом оскале. Элайджа ненавидит ошибаться.
Карл встречает его равнодушным, но опьяненно-дружелюбный взглядом, и от такого приема гнев лишь разгорается с новой силой. Элайджа цедит сквозь зубы приветствие и, сам ненавидя себя за злые слова, рассказывает Карлу о том, каким опущенным он выглядит. Разочарование разрывает его изнутри, печет грудь и душит. Переполненный, Элайджа выплевывает его в злых взглядах, в отчуждении и в коротком ударе по ладони Карла, когда тот пытается коснуться его плеча. Он ненавидит себя за испытываемые эмоции, но еще больше – за то, что даже они не способны побороть его чувства, давно въевшиеся в подкорку. В глазах Карла уже нет равнодушия, в них – слезы унижения и понимание, и смирение. Сердце Элайджа замирает, сбивается с ритма и сжимается от жалости и боли, но он сдерживается и уходит, не оборачиваясь.
Карл не пытается его догнать, и, втайне даже от себя, Элайджа гадает – насколько в этом виноваты его увечья?
Ему двадцать два, и он смертельно устал, когда Карл приглашает его к себе – впервые за долгие годы. Но он все равно соглашается, – у него нет и шанса отказаться, потому что даже сейчас он помнит номер Манфреда наизусть, и, увидев на дисплее знакомые цифры, в ту же секунду чувствует, как сковывают грудь полузабытые эмоции. Элайджа не борется с ними, как два года назад, давно поняв насколько это бесполезно, но их бушующий шторм выдают лишь чуть дрогнувшие уголки его губ. Спокойным голосом он согласовывает время, твердой рукой отменяет и переносит все встречи, назначенные на этот вечер. Внутри – Элайджа умирает от боли и радости, но он уже не ребенок и сумеет это скрыть.
Карл встречает его у дверей, и, увидев его впервые за такой долгий срок, Элайджа хочет подойти ближе, обнять, изучить постаревшее лицо, извиниться за сказанное когда-то – здесь, на этом самом месте, – но вместо этого склоняет голову в приветствии. Карл слабо улыбается в ответ. Они идут в гостиную, разговаривают о совершенно неважных вещах; Карл достает бутылку элитного вина. В их общении нет ни капли былой близости. И все же, спустя час и пару бокалов, они вместе смеются над старой шуткой, понятной лишь им двоим.
В Карле, что сидит напротив него, нет ни капли того Карла, что он полюбил когда-то. В нем не чувствуется энергии, в его улыбках скрыта боль и долгая депрессия, он осунулся и сгорбился за годы в кресле. Его прикосновения тяжелы, – как и его слова. Но, почему-то, Элайджа все еще не может оторвать взгляда от того, как скользят, поглаживая край бокала, тонкие пальцы, как собирается морщинка между бровей, когда Карл обдумывает свой следующий ход. Каким превосходством горят его глаза, когда он побеждает в казавшейся проигранной партии. Элайджа улыбается уголками губ, пряча веселье в своих глазах, и думает: о том, что он и сам изменился. Жизнь научила его проигрывать с достоинством, и с достоинством нести бремя своих чувств, скрывая их от жадной до грязи общественности. Он научился смирять себя. Научился лгать, глядя в глаза. В нем, наверное, тоже не осталось уже ничего от того парня, что годы назад с трепетным восторгом внимал своему кумиру. У него не осталось кумиров.
Элайджа знает, что никогда не простит Карлу своего разочарования, как бы поучительно оно для него не обернулось. Он видит, что и Карл никогда не простит ему причиненной боли. Но они не говорят об этом, не укоряют друг друга даже взглядом, и, возможно, так и должно быть.
Возможно, так – правильно.
Ему двадцать семь. Он сидит напротив Карла, пока Маркус, его маленький шедевр, разливает вино по бокалам. И он чувствует себя бесконечно правильно, под понимающим взглядом прижимаясь губами к сухим тонким пальцам.