У отчаяния вкус крови и запах красного дыма, серые глаза мадам президент и вой предупредительных сирен. Сегодня, сейчас – отчаяние принимает форму, и его формой становятся ровные ряды андроидов, шагающих по городским улицам. Даже само слово – отчаяние – как будто горчит на языке, покрывая все тошнотворной пленкой, которую невозможно смыть.

Их положение отчаянно.

Они отчаялись.

Лео почти нет до этого дела. В его руках, впервые за долгое время, дымится трубка, доверху набитая кристаллами красного льда, и она – единственное, что его сейчас волнует. Даже если за всеми препаратами, что его пичкали последнюю неделю, он не чувствует ни тепла попавшего в легкие дыма, ни его эффекта. Он как сомнамбула. Ходячий труп. Будущий труп.

И Лео не верит в то, что его вылечат, так же, как и все вокруг: врачи, охранники… другие пациенты. Их жизни кончились там, в Детройте, в момент взрыва. Многие давно смирились с этим – так же, как и он сам, – но кто-то еще наивно цепляется за жизнь, вытекающую из их тел вместе с кровью и гноем, и еще черт-знает-чем; пачкающую простыни и тонкие одеяла. Утекающую сквозь пальцы, жизнь, которая им уже не принадлежит. Как и весь этот мир. Как и все его заботы.

Он глубоко затягивается, преодолевая боль, и прикрывает глаза, чтобы снова, в тысячный раз увидеть лицо машины, что убила их всех. А ведь у него был шанс. Знай он заранее, не сыпал бы пустыми оскорблениями, не игрался, показывая свой гонор, – а просто взял бы, да выключил. Деактивировал. Разобрал на части, разбил бы каждую из них молотком, стирая даже мизерный шанс на то, что эта штука снова встанет, как ни в чем не бывало. Отец бы не простил – да и к черту его. Лео способен сам обеспечить себя и позаботиться о себе.

Вернее, был способен.

Сейчас-то, конечно, о нем не могут позаботиться даже лучшие из лучших, сколько бы денег у него не было на счету, какую бы он не имел страховку. От таких болезней все еще не лечат.

По крайней мере, ему без возражений принесли лед. Это, возможно, его последняя доза, – возможно, уже завтра у него не будет сил даже поднять руку с кровати, – так что он должен насладиться, верно? И он наслаждается – или, может, просто делает вид, – катает дым на нечувствительном языке, давится им, кашляет, затягивается снова. Иногда отвлекается и уходит в себя, даже забывая о зажженной трубке, но какой сейчас смысл об этом переживать?

Из телевизора звучит голос мадам президент: она соболезнует пострадавшим, угрожает андроидам и утешает общественность, обещая, что все наладится. Заламывает скорбно брови, сжимает ладони в кулаки – эта Вашингтонская сука, подстилка Киберлайф, продолжает обещать, что они выберутся, что они победят.

Наладится, черт возьми. Не для Лео уж точно.

Он закрывает глаза и затягивается снова. Ему уже плевать, на самом деле, что будет дальше. Все, чего он хочет сейчас – это насладиться последней дозой, последней затяжкой, последними днями своей жизни.

У его отчаяния есть вкус и запах, цвет и звук. Но, самое главное, – у его отчаяния есть лицо.

До боли знакомое.