Олежа бежит к аудитории в кедах, повидавших не один курс, и перемахивает через ступеньки в несколько огромных прыжков. У Олежи волосы вьются и разлетаются в стороны, позволяя резкому порыву скинуть их со лба. В руках у Олежи перепутались распечатки, а в голове заблудились мысли. Но с этим, пожалуй, всё-таки можно жить.
У Антона хорошие туфли и отличный пиджак. Антон, в принципе, весь хороший: от залитых волос до одеколона, щедро разлитого по запястьям. Но когда он движется по коридору, кажется, что исчезают все звуки. Остаётся только гул и резкий стук каблуков. Он звучит где-то в горле. Он бьётся под кожей, в висках, единственной верной мыслью. И как ни пытайся, ни за что не сможешь его прогнать.
Олежа шелестит мимо, но вдруг останавливается. И в голове у него стучит, а под кожей бьётся, потому что стук чужих каблуков гулко отлетает от стен.
Это что-то из разряда фантастики, только вместо галактик и космических кораблей — лукавый прищур глаз и улыбка, закравшаяся в уголки губ. Олежа не знает, что именно принято делать в таких ситуациях, поэтому делает первое, что приходит на ум, и вскидывает руку в неловком жесте, чтобы притвориться, что собирался почесать шею, если этот взгляд предназначался не ему.
Антон поднимает руку в ответ.
Это происходит случайно — впрочем, как и всё в его заурядной жизни, — и Олежа делает то, что получается у него лучше всего: покоряется неуправляемой стихии. Но впервые за долгое время ему по-настоящему не хочется ей противиться.
— А тебе неплохо, — быстрее, чем успевает сообразить, выпаливает Олежа, утыкаясь в конспект, — в очках.
Антон смотрит, не моргая, а затем смягчается и позволяет усмешке прокрасться в уголки сощуренных глаз. Олеже хочется верить, что у него не горят уши.
С Антоном можно увидеться только на перерыве, перебегая от одной аудитории к другой. Или у кафедры. Или когда он стоит на выходе и не может найти у себя в карманах ключи. Обычно всё остальное резко перестаёт быть важным, и Олежа врастает в землю, забыв, что куда-то шёл.
Но иногда Антон исчезает без предупреждения. Он ничего не объясняет, а Олежа ничего и не спрашивает — по крайней мере, вслух. Есть вещи, о которых люди не говорят, даже если им очень и очень хочется.
Объяснения становятся неизбежны, когда Олежа случайно ловит Антона стирающим помаду с лица.
Мысли вслух — дребедень, они всегда отскакивают от чужих ушей и разбиваются, не достигая слуха. Они забываются. И они никогда не претворяются в жизнь. Чтобы говорить, нужно отдавать, а Антон не привык лишаться чего-то, тем более себя.
Дипломатор взмахивает руками и возвещает поднятым головам: «Давайте поговорим!» Он для всех. Герои всегда для других: они на ладони, они в яростных вспышках камер, они в головах и у кого-то на языке. Несутся по городу, преодолевая преграды на волнах злости и обожания.
Дипломатор спрыгивает на землю, и плащ натягивается за его спиной, разрезая воздух, подобно летящим крыльям. На лице кричит красный, но к счастью, Дипломатору есть, что сказать. Дипломатору всегда есть, что сказать, потому что люди молчат и отворачиваются, делая вид, что ничего не видят.
И он говорит.
Он поёт гимн справедливости, с гордой улыбкой заглядывая в поднятые глаза, потому что так — и только так — достигается истинное прозрение. Усталостью, зудом и болью, натянутой в нитях мышц. Когда он просыпается, мир кажется капельку лучше, хотя всё, конечно, остаётся на своих местах.
Когда в этот привычный уклад вмешивается Олежа, становится по-другому. Больше Антону не нужно прятаться по кабинкам и оттирать лицо жидким мылом и холодной водой — это, конечно, если повезёт. Не нужно вытряхивать содержимое сумки на подоконник, чтобы запихнуть туда плащ. Не нужно бросать нервные взгляды в зеркало, гадая, не осталось ли где следов.
Теперь он не один — даже если у героев так не принято.
Олежа открывает дверь и ошалело пялится на него несколько секунд, прежде чем втянуть в комнату, пока никто не заметил. Он не спрашивает, как Дипломатор пробрался в общагу: может, думает, что Антон не расскажет, или успел догадаться сам.
Они сидят на кровати, пока Олежа сосредоточенно оттирает помаду, вооружившись средством, так удачно забытым его сестрой, и Антону кажется, что пришло время поговорить.
И он говорит.
Обдавая напряжённые руки дыханием и не умолкая, пока не кончатся слова и не иссякнут причины. А когда не остаётся ни тех, ни других, шумно вздыхает, устало прикрыв глаза. Ему кажется, что он никогда и никому не говорил так много.
Тогда — да, наверное, тогда — что-то меняется, и спешить к Олеже, держащему средство для снятия макияжа в ящике стола, становится сродни привычке.
Антон исчезает — снова, — растворяется в шуме улиц, прячется в недовольной толпе, чтобы потом развалиться на крыше старой квартальной застройки и лежать, не думая ни о чём. И всё, что некогда таилось в уголках плотно сжатых губ, пышно расцветает на его довольном лице.
Антону дышится легче, а может, дело в весне.
Олежа суетится, усаживаясь перед ним, с грохотом откидывает крышку аптечки — героически взваленной на руки и вытащенной из ванной, — прежде чем схватиться за перекись и опереться ладонью на подставленное плечо. В тяжёлой складке, залёгшей на лбу, читается напряжение, когда он касается запёкшейся крови ватой.
«Не больно?» — спрашивает его затравленный взгляд.
Антон не отвечает. Антон опускает веки и подставляет лицо движениям его рук. Когда остаются шрамы, что говорить о боли? Всё, что он может, — слепо довериться.
И он доверяет.
Олежа шумно дышит, и всполохи его дыхания изредка достигают щёк. «У тебя руки дрожат», — хочет сказать Антон, но вместо этого открывает глаза и встречается с его взглядом. Единственное слово, которое вертится в его голове, — разбитый.
И поэтому Антон улыбается, смело и широко, заставляя Олежу забыться. И все полые трещины, застывшие на его лице, затягиваются. Остаётся только слабое отражение постепенно гаснущей тревоги и что-то ещё, из тех вещей, о которых люди не говорят.
Олежа выпускает нервный смешок и наклоняется к аптечке, пытаясь спрятать наползающую улыбку.
Дышится правда легче.
И они идут, вымеряя шаг. В старых кедах и новых туфлях, когда заканчиваются пары, чтобы Антон снова не нашёл с первого раза ключи. Чтобы вместе с гулом, летящим от стен, в ушах отдавался свежевыпавший снежный скрип. Чтобы пар летел изо рта и мёрзли руки в робкой надежде, что их захотят отогреть.
И Олеже хочется влюбиться в него снова.