По лицу Юки мягко ползли белила.

— Я ведь обещал, что исполню роль в твоей пьесе.

На лице Фукузавы — дорожка тонких морщин, свитая сотней изломов в усталые гнёзда век. Удивительно, что могут сделать тринадцать лет, проведённых в разлуке.

— В этой папке сведения о том, чем занимался Дазай-кун до того, как стал частью мафии. Мне нужно, чтобы ты их уничтожил.

Если прошлому суждено сгореть, пусть хотя бы оно останется в памяти.

Верлен умирал. Это было правильно. Больше не было тела — искусной подделки, выдающей в нём человека. Рождённый — нет, выброшенный в этот мир — зазря, он не боялся смерти. И лишь сожаления ещё были отчётливо ярки.

Чуя догадался. Подцепил маску пальцем (комедия обличения!) и с вызовом уставился в прорези, чтобы Дазай не смог свалять дурака.

Когда Дазай уходит из мафии (уходит... ха! Позорно сбегает, сжигая мосты, вот что делает этот ублюдок), Чуя открывает Петрюс восемьдесят девятого — выдержки в нём явно больше, чем в самом Чуе.

Олежа растерянно выпрямляется. Смотрит на Антона, выглядывающего из-под дипломаторской тени, — на Антона покладистого. Согласного. Полуживого.

«Ты где?» тревожно горело непрочитанным на экране. Зубы сомкнулись, на лбу залегла тяжёлая складка. Антон запихнул телефон поглубже в карман и захлопнул открытую дверь авто. Взбежал по ступенькам в два шага, размашисто прошёлся по коридору, сверился с расписанием: пары кончились семь минут назад.

Что ещё ты решил забыть? [душкотобер 2020]

Время в допросной тянулось дольше, чем практика конфликтных переговоров. Дипломатор медленно покидал его: оседал на пальцы маслянистым слоем, выжигал глаза солью, сыпался красной коркой на края стола.