Антон сдвинул лишние вещи в сторону, стыкуя косые углы, сгорбился над столом, застыл, напряжённо сверля взмокшую выпуклость взглядом, а затем вцепился большими пальцами в свербящую мигрень и заныл. Полез пальцами к стоящим в углу часам, выудил батарейки, попытался расслабиться в искусственно созданном вакууме — не получилось.
Взгляд заметался по стенам, к окну, снова пришёл за стол, жадно вцепился в новенькую помаду: колпачок потёрся о ключи сорок пятой в тесном кармане, хорошо, что остался жив, так бы треснул — и поминай, как звали.
Антон зажал губы, шикнул на открывшийся полусухой разлом, решил подождать минуту. Затем вспомнил, увидел застывшие стрелки поперёк циферблата, осуждающе сверлящие его взглядом острых бровей, и решил: «К чёрту». Схватился вспотевшей рукой, резко сдёрнул слабенький колпачок, выдвинул помадный стержень на свет.
Руки дрожали, не слушались, гнулись, как пластилин, а помада бежала по взмыленному лицу, рвано взбитому полотенцем. Антон полоснул под веком, задел ресницы, стало липко, дёшево и противно от глупости и самого себя. Прошёлся салфеткой, оттёр помаду вниз, растянув масляный шлейф под глаз, — и снова схватил смятый стержень рукой.
Когда угол наклона значительно покосился и превратился в лепёшку, неаккуратно торчащую из пластмассового цилиндра, Антон сказал себе: «Хватит». Глянул в зеркало, вставленное в шкаф: узнать? Не узнать? Вцепился руками в волосы, вытянул шпильки, градом посыпавшиеся на стол, встряхнулся, размял шею и прошёлся расправленной пятернёй к корням.
Дёрнул побольнее, не выпуская: «Приди в себя, идиот».
Не пришёл. Выдохнул, отпустил, встретился с отражением. Выглядело уставше, но вполне терпимо, не походило на студента юрфака — и хорошо.
Антон скинул пиджак на стул, стал возиться с пуговицами, чуть не оторвал третью сверху, раздражённо выдернул из петли, выпустил запястья из закатанных белых манжет. Глянул: ну и придурок, стоит, любуется на убежавшую вбок помаду.
Выудил чёрный свитер, пока надевал, успел выругаться сквозь зубы: вымарал плотную вязку помадой изнутри, пришлось мазать нос снова.
Шнуровка обхватила ногу, как голодный удав, Антон ударил о блестящий паркет подошвами новых берцев, выдохнул в застывшую тишину. С лестничной клетки погнался наверх, на ходу цепляя вихляющий макинтош. Квартира хлопнула где-то через пролёт, замок щёлкнул — пути назад не осталось.
Он выбрался на промозглую крышу, с грохотом скинул дверь и оставил надежду по эту сторону, спрятав поглубже в карман. Холодный воздух забрался под плащ, подкинул волосы, вытер вспотевший лоб — и впервые за две недели Антону стало легче дышать.
Он задержал дыхание, словно готовясь к прыжку, а затем открыл рот и жадно впустил в лёгкие первые холода. Ветер подобрал полы плаща и сиюминутно откинул наверх, зашевелился в ушах, перетекая справа-налево, открыло все шлюзы, и Антон попятился назад, не соображая. Затем рванул вперёд, рассекая сопротивление, но замер у края крыши. Одумался. Улыбнулся своим порывам.
Вдумчиво пошёл к лестнице и спустился прыжками.
Он поймал своё отражение в одном из пустующих окон и сперва не узнал. Попытался унять дрожащие губы, пристыдить дурацкие мысли, но улыбка всё равно расцвела, рассекла, отпечаталась на лице.
На него смотрел другой человек.
Он говорил и ходил иначе, смеялся со слегка простуженной хрипотцой, собирал баритоном толпы. За ним тянулся шлейф сотен поднятых рук, а ему всегда было мало. И он шёл, говорил, собирал… Смотрел на Антона, сидя по ту сторону запылившегося стекла, и улыбался глазами, сощурившись от помады, встрявшей под складкой век.
Кивнул головой: «Иди».
И Антон пошёл. Спрыгнул на тротуар, огляделся, побрёл у стены, воровато оглядываясь по сторонам. Адреналин циркулировал вместо крови, бился в ушах, не позволяя слышать никого, кроме себя. Гравитация неизменно тянула вниз, а он отскакивал, разменивая шаги на эхо пустых дворов.
Нервозно заламывая манжеты, исходил несколько кварталов, прежде чем показаться на улицу.
Люди лениво перетекали, как вода в сосуде, потерявшем точку опоры, будто не видя его. Антон поднял воротник вверх, как герой дешёвого детектива, прислонился к стене и стал ждать. Шляпу ему — честное слово, сошёл бы за сыщика, неприлично расцелованного от уха до уха дамой.
Простоял час: стало холодно, потемнело, засохшая помада стала сыпаться на руку, расчёсывающую глаз. Хотелось покурить — найти оправдание бессмысленному стоянию под замшелой «Пятёрочкой», пока его не прогнали.
К нему подбежала собака — мелкая, белая, с симметричным ржавым пятном, идущим от спины к голове, и спаниеличьими ушами, — но хозяин дёрнул поводок на себя, не поднимая глаз, и она проскользнула мимо, провожая усталое антоновское лицо.
И тогда что-то произошло.
Нервно озираясь по сторонам, из магазина выскользнул мужик в пуховике, больше на два размера, сжимая в руке шоколадный батончик, и пошёл вдоль фасада, пытаясь не попадаться под фонари. Антон выпрямился, свёл брови, растянул утомлённую ожиданием ухмылку и двинулся следом.
Думал, поговорят. Положил с размаху тяжёлую руку на сгорбленное плечо, выронил:
— Эй… — и был перебит дребезгом разлетевшейся бутылки чернил, уроненной на асфальт.
Мужик испуганно дёрнулся, прытко скинул с себя Антоновы пальцы и — чуть менее прытко — припустился в глубину двора, звучно матерясь. Антон опомнился, рванул следом, нагнал через пару домов, прижал ошалевшего дядьку к стене.
— Давай-ка поговорим, — поддавая голосу глубины, выдохнул в испуганное лицо, пытаясь казаться старше.
— Забирай! — заголосил мужик, выворачивая карманы. — Всё забирай, отдам! Деньги хочешь?
Антон поник, затолкал настырно пробивающееся расстройство меж напряжённых бронх, чтоб не казаться совсем уж обиженным на жизнь. Сказал:
— Убери.
Мысленно прибавил: «Ты не сможешь откупиться от правосудия». Прожевал — не понравилось, перестарался, вышло пафосно и избито. Надо обязательно доработать.
— Я пришёл договориться, — уже лучше.
— У тебя что, морда в помаде?
Закатились глаза. Царапнули раздражением веки, свели брови, подняли руки, заставляя разгневанно оторвать дядьку от земли. Из пуховика посыпались консервы и икорное масло. Было злобно и холодно: мороз разъел щёки, помада выжгла лицо. Хотелось улечься на дно тёплой ванны и забыть обо всём, но отражение осуждающе смотрело из-за решётки замыленного окна, не давая сдвинуться с места.
Мужик чуть не выпал из пуховика, ему пережало руки, и Антон повторил, сковывая воздух удушающим спокойствием:
— Сейчас пойдёшь и вернёшь всё, что унёс, в магазин. Скажешь, что клептоман. Вернёшь за чернила. Понял?
Приблизился к уху, дыхнул осевшей на стенках рта горечью растворимого «Нескафе»:
— Или повторить?
Домой возвращался дворами, стараясь не встречаться взглядом с собственным отражением. На лестнице дёрнуло — пожалел. Уставился на себя, раздражённо ткнул пальцем, захотел закричать. Посмотрело с непониманием, расстроенно и устало. «Чего ты кричишь? Я тут ни при чём. Ты сам этого хотел».
Антон сник. Зарылся в волосы, оттянул наверх. Выправил свитер, прошёлся по слипшейся штукатурке, смахнул по краям, размазал помаду вниз. Ударился головой о пожарную лестницу, пока карабкался вверх. Спрыгивая, понял, что ноги разодраны в кровь — нечего было бежать в нетронутых берцах по городу, делая вид, что он какой-то атлет.
Заперся в ванной, не разуваясь, включил воду, чтоб избежать материнских расспросов. Долго стоял, понурив плечи, затем глянул на себя — ну и дикарь. Помада расползлась по лицу, волосы разметались. Пробило на смех. Отражение одобрительно улыбнулось, покрасовалось, демонстрируя Антону мазки, будто бы это шрамы.
Они заглянули друг другу в глаза, вдумчиво кивнули.
«Завтра попробуешь снова», — мысленно сказал он.