Антона ждёт светлое будущее: дети, жена, карьера. Большая собака, которая будет забираться к ним по ночам в постель. Отличная должность юриста. Возможно, своя контора. Он обеспечит родителям безбедную старость, а детям — безбедную юность.
А сейчас Антон оттирает с лица помаду, прячась под аркой, ведущей вглубь полупустых дворов. Сложно сказать, что будет. Завтра — альтернативное разрешение споров, послезавтра — практика конфликтных переговоров, через год — работа, скажи спасибо отцу. А светлое будущее где-то когда-нибудь.
Антон привык жить сейчас. Осязаемая реальность — лучшее средство от расплывчатых представлений.
У Олежи на неделе семь пятниц и вечная суматоха, но у него есть своя маленькая мечта. Олежа не наивный: знает, что не сможет её воплотить — по крайней мере, не в ближайшую пару лет, — но ему нравится лелеять её глубоко-глубоко внутри. И когда он, смутившись, внезапно выпаливает эту глупую мысль вслух, Антон не находится, что сказать.
На вопрос «А какая твоя?» у него нет ответа.
Олежа прикусывает язык, начинает махать руками, пробует извиниться: «Прости, это личное, не стоило вот так сразу». Антон растерян. Ему, если честно, жаль.
— Не знаю, — честно говорит он, задумчиво склонив голову вбок, и надеется, что Олежа поймёт.
Олежа всегда понимает.
От них все чего-то ждут: решений, доказательств собственной важности и успеха. Им это не нужно. Антон может читать людей: в складках морщин, по снующим глазам и испуганной бледноте — и этого достаточно, чтобы понять, что на дне чернильных зрачков таится отражение всех его желаний.
Олежа понимает — насколько один человек может понять другого, — что Антону не нужно его ободряющих слов. У Олежи их нет: они спрятаны под уродливым гримом страха, в дёрганых жестах, неловкой мимике губ. У Антона всё есть — смысл жизни, деньги, любящие родители.
Олеже хватило бы чего-нибудь одного.
Олежа не хочет навязываться, не хочет путаться под ногами, не хочет быть слишком громким. Олежа хочет, чтобы кто-нибудь это понял, точно так же, как понимает он. И когда Антон приподнимает уставшие уголки губ и расправляет плечи, хочется верить, что это действительно так.
Конечно Антон понимает. Это видно: написано у Олежи на лбу вызывающе красным цветом, в его долгих взглядах и поспешных словах, чьей-то остроумной рукой поперёк стены. Антон улыбается — и забывает, словно ничего не было. Ну конечно Олежа имел в виду что-нибудь ещё. Ведь он должен понимать, что у них с Антоном нет будущего.
Олежа улыбается в ответ — и запихивает призрачную надежду куда-то внутрь себя, к такому же несбыточному. Ему нравится думать, что что-то, возможно, будет. Не сейчас. Не с ним. Возможно, очень нескоро. Может, когда всё случится, Олежа будет совсем другим человеком, и ему это будет не нужно.
Пожалуйста. Пусть всё окажется именно так.
Уходя, Антон провожает кричащую надпись взглядом и улыбается, потому что это должно быть о ком-нибудь ещё.
И спустя неделю вновь встречается с ней лицом к лицу, побитым зверем скребясь в открытую дверь. Олежа вскакивает, со скрипом откинув стул, застывает на месте, чтобы собраться с мыслями, и тут же кидается к Антону, с усилием воли сохраняющему вертикальное положение.
Олежа взваливает его налитое тяжестью тело на своё изломанное плечо — и Антон невольно прижимается ближе, путаясь в заплетающихся ногах. Ему кажется, что пространство теряет черты: остаётся только неразборчивая фигура Олежи, дрожащие руки и такое же вызывающе красное пятно, застывшее на его боку.
Антон смутно помнит происходящее. Помнит, Олежа долго и часто касался его лица — должно быть, тщетно оттирал маску, — а ещё говорил, просто чтоб говорить и напоминать, что Антон пока что живой. После боли — белая пустота.
Это не единственное, что Антон предпочёл забыть.
Когда он приходит в комнату снова, Олежи там уже нет: есть память, проевшая каждый угол, есть покрывшая полки пыль, и есть пустота. Его встречает гробовое молчание, и в этом безмолвии — подлинный реквием скорби, сыгранный на чужих чувствах.
И тогда Антон понимает.
Выпотрошенная до остатка комната сгущается над ним: валятся стены, душит сухой воздух. Антону хочется встать и поскорей уйти. Он тянется к ручке, чтобы открыть окно, но застывает на полпути и глухо смеётся, накрыв лицо рукой, а затем раскрывает челюсть, глотая собственный крик.
Олежа часто носил в карманах рубашки всякую ерунду: огрызки карандашей, монетки, лимонные леденцы. Олежа часто смеялся в кулак, придумывал правдоподобные байки, чтобы его прикрыть, и сидел, склонившись над ним и пережимая руку в своих стиснутых пальцах, пряча тревогу, рвущую его грудь. В тот момент Антону казалось, что у них на двоих один пульс.
А теперь эта рубашка — забытый, никому не нужный лоскут с непонятным бурым пятном на левом боку — единственным, что оставил после себя Антон. Она прячется в пальцах, но пульса не появляется.
Всё, что осталось от них, — это заглавные буквы, но никто, конечно, их уже не поймёт.
Нет больше Олежи, нет оправданий, нет его ломких рук. Нет его глупых мечтаний, нет наивных надежд — всё мертво и разбито, растворилось, исчезло, спряталось под землёй.
Смерть — единственное будущее, которое ждёт Антона.
И единственное для них.