Примечание
Олежа отложил жизнь в долгий ящик.
В долгом ящике уже лежали отношения, мечты о театре, поездки на шашлыки, тот самый разговор по душам, бессонные ночи на крышах, студенческие вечеринки и многие-многие другие вещи. Люди, решившие разобрать комнату новоиспечённого покойника, потрошат этот ящик, закидывают все дела из него в мусорный мешок и оставляют на помойке за общежитием.
Долгий ящик, некогда переполненный делами, теперь пустует в такой же пустой комнате.
Олежа смотрит на него долгим взглядом и тяжело вздыхает — или, по крайней мере, притворяется, что вздыхает, потому что дышать ему нечем.
Почти все вещи вынесли, жильцы разбежались, испугавшись паранормальной активности, и теперь Олежа часами болтается под потолком, за столом, на кровати, на подоконнике и коротает вечность в таком же долгом ящике. Если раньше он пытался выйти за границы строго очерченного радиуса, сдерживающего его дух, то сейчас уже привык. И даже обжился. Может, он даже научился не воспринимать комнату как тюрьму. Здесь уютно. Почти есть, чем заняться.
Он развлекается игрой в города с самим собой. Снова и снова возвращается в одни и те же места, попутно рассказывая себе истории из собственной закончившейся жизни. Удивительно, что жизнь внезапно приобрела свойство заканчиваться: Олеже по наивной юности казалось, что жить он будет вечно.
«Помнишь, как вы с сестрой бегали на речку? Помнишь свою первую сессию? Помнишь выпускной? Помнишь, как вы с Антоном…»
Ах, да.
Антон.
Олежа трясёт головой из стороны в сторону — хватит на сегодня воспоминаний. Надо подумать о чём-нибудь другом. Но ничего другого в голову не лезет — ничего другого там нет. Все воспоминания выпотрошены, изучены, сложены в коробку и выставлены на всеобщее обозрение у входа в общежитие. Воспоминаний слишком мало, чтобы их мог забрать кто-то близкий, и недостаточно, чтобы скоротать с ними вечность. Новым же браться попросту неоткуда. И Олежа решает, что пришло время достать самую последнюю, самую болезненную мысль из долгого ящика и подумать её как следует.
Пришло время подумать об Антоне. Очень много и упорно. Не то чтобы Олежа считал, что это необходимо — он, вроде как, только недавно отучился думать о нём: сначала сумел переключиться на диплом, а потом на прочие житейские заботы, — и потихоньку настырные мысли об Антоне покинули голову. Но вот теперь они снова здесь.
«Хорошо, — говорит себе Олежа, — давай подумаем об Антоне». Антон же о нас думать не собирается.
И это его злит. Он пытается держать себя в руках, но потом понимает — а к чёрту! И звенит лампой на потолке, то вспыхивает, то гаснет — мигает, и в глазах точно также блестит от злобы. Потому что он прекрасно понимает, что Антону до него нет никакого дела. Что на самом деле они были не так уж и близки.
Ему просто искренне хочется знать: а почему ему самому было дело? Подобных почему — тысячи, они звенят по комнате, словно рассыпанные монеты, отскакивают от стен, заполняют пустое пространство. Почему я умер, почему умер я, почему ему плевать, почему не плевать мне, почему не плевать им, почему именно сейчас, почему именно он, почему, почему… Олежа выхватывает вопросы из общего потока сознания, рассматривает их: они только сильнее режут по сердцу. Почему в этот раз он думал, что его чувства найдут отклик? Почему думал, что Антону они нужны? Почему не запретил себе испытывать их ещё на первом этапе? Почему дал воспользоваться своей добросердечностью (опять) и почему дал себя обмануть надежде (снова)?
Всё это вихрем крутится в голове, все эти мысли — перебивая, наскакивая друг на друга, сплетаясь в большой снежный ком. Олежа носится из стороны в сторону, считает углы комнаты (их неизменно четыре) и причины Антону тосковать по нему (их неизменно ноль).
…Призраки не могут писать писем. Им не поднять ручку, не замарать бумагу, не наклеить марку на конверт — и не кинуть конверт в ящик. Письма с того света не приходят — разве что запоздалая корреспонденция, написанная ещё живыми, передается, когда они становятся мертвыми.
Если бы Олежа мог писать письма — хотя бы одно, посмертное, — он бы написал Антону. У него уже почти был готов текст. Олежа вертел его в голове, смаковал и переписывал, как будто призрачная возможность однажды написать его всё же существовала. Как будто однажды он сумеет поднять ручку — и не уронить её через пару секунд.
Олеже, конечно же, было, чем заняться, кроме «написания» письма. По-хорошему, ему стоило бы отвлечься от него и не возвращаться к нему совсем — жить дальше. Но раз в день, опустившись на кровать, он упорно продолжал ковыряться в ране, используя вместо скальпелей заученные слова:
Дорогой Антон,
я все ещё злюсь на тебя.
Звучало обиженно. Звучало по-детски. Но Олежа правда все ещё злился.
Потому что его смерть — просто пшик.
Потому что его смерть — не важно.
Но я тебя понимаю. Мне больно и неприятно, но это закономерно. Не потому, что мне было бы всё равно, если бы ты умер — я надеюсь, что с тобой всё будет в порядке, потому что умирать как-то неприятно, — но потому, что… я понимаю.
Олежа мысленно перечёркивает строчки мысленного письма.
Да, неприятно, но с этим можно жить. Я думаю, я был привязан к тебе больше, чем ты ко мне.
И это закономерно.
Мыслить — значит, существовать. Олежа продолжает оставаться на плаву, мысля и существуя всё дольше и ярче. На потолке даже поблескивает лампа — но быстро перестаёт реагировать.
Мне бы хотелось, чтобы ты испытывал ко мне хотя бы часть того, что испытывал я. Довольно эгоистичное желание, да? Но мне было бы приятно, если бы ты вспомнил обо мне — хотя бы ненадолго и хотя бы раз. Разве я многого прошу?
О покойниках либо хорошо, либо никак — я, как покойник, если тебе интересно, выбираю первое. Я помню о тебе только хорошее — а ты обо мне что-нибудь помнишь?
Ты помнишь, что мы были в ссоре? Ты помнишь, почему мы были в ссоре?
Я злюсь на тебя, потому что жду извинений.
Но если ты извинишься, я, конечно же, прощу тебя. Ещё бы я не простил тебя.
Всё-таки я люблю тебя.
Олежа повторяет про себя последние строчки — и остывает. Комната заполняется прохладой: вдох-выдох, выдох-вдох, и Олежа всё продолжает дышать, будто бы то, что от него осталось — действительно важно, будто бы то, что от него осталось — действительно существует. Будто бы дыхание — настоящий для него процесс. Будто бы он сам больше не состоит из воздуха.
Форточка громко хлопает. Дверь тихо скрипит.
Олеже хотелось бы верить, что он поставил точку в письме. И что больше ему сказать нечего.
Но однажды дверь открывается.
Олежа подпрыгивает над кроватью, теряя нить повествования. Мысли бьются друг о друга и образуют одну большую пробку. Он отвык от гостей в своей маленькой пещере. Он не уверен, как давно к нему никто не заходил, потому что однажды сбился со счёта — но, вроде как, месяц прошёл точно. Может, два?
Человек, решивший навестить долгий ящик Олежи, долго мнётся у двери. Тонкая полоска света дрожит на запылённом полу, не решаясь ни стать больше, ни исчезнуть. Олежа не замирает в нетерпении — скорее всего, незваный гость скоро уйдёт, так что беспокоиться не о чем.
Но Антон открывает дверь и медленно заходит в комнату.
Длинная тень тянется за ним, ползёт по скрипучему полу, цепляется за тумбочку, кровать, шкаф. Длинная тень, в которую превратился Антон, осматривает комнату, будто бы ищет в ней что-то, а затем проходит в центр, мягко прикрыв за собой дверь. Может, никто не узнает, что он приходил.
В комнате давно не включали свет, и, вероятно, лампочки уже давно перегорели. Олежа слышит, как бешено стучит сердце (почему оно стучит? оно ведь даже не здесь, оно было не здесь, а осталось глубоко под землёй. почему олежа чувствует стук? почему олежа ощущает, как колотит в груди?), и пытается успокоиться.
— Хей, Олег… Олежа. Давай поговорим.
Олежа молчит. Гулко, устало, всепоглощающе — ему нечего сказать. У него не осталось слов, а заготовленное письмо застряло в горле. Он хочет сказать, что всё ещё злится, но вдруг осознаёт простую истину: злится он только на себя.
За всё то, что сказал. За всё то, что не сказал.
Антон поднимает голову и выжидающе смотрит прямо перед собой. По его телу проходит судорога, и он резко хватает ртом воздух, расправляет плечи и аккуратно стирает из-под глаз глубокие тени.
— Я бы хотел извиниться.
В комнате прохладно. И у Олежи дрожат руки.
Он подходит, подвигается, подлетает к Антону и смотрит ему прямо в глаза. Как бы Антон ни старался, по лицу растеклись тени, маленькие чёрные дыры, и ему от них не избавиться. Тени повисли у него на лице, на руках, на одежде, он испачкан и заляпан, а Олежа даже не может коснуться его лица, чтобы стереть с него это.
— Я на тебя не злюсь, — тихо говорит ему Олежа, еле шевеля губами.
— Лучше поздно, чем никогда, да? — и лицо Антона надламывается улыбкой. Он быстро сцепляет пальцы вместе — Олежа мягко накрывает его руки своими, зная, что Антон этого не почувствует. И Олежа тоже не почувствует.
И это прикосновение — очередное дело в очередном долгом ящике.
Лампочка на потолке сопит, пытаясь зажечься, но у неё не получается.
Олежа мысленно перечёркивает всё предыдущее письмо, разрывает страницы, жжёт их, выкидывает из окна, и начинает всё заново. Какая разница, что он говорил раньше?
Я был не прав.
Олежа чувствует, как на него градом осознания рушится Антоново горе. Чувствует, как испаряется гнев — и как вместо него остаётся только горечь. Ощущения — как от падения. Боль, наконец, догоняет его, и он ощущает, как всё внутри ломается ударной волной. Возможно, смерть ощущалась именно так. Олежа не уверен, что помнит.
Хуже, чем безразличие Антона, может быть только его горе.
Я не хочу, чтобы ты страдал из-за меня.
Лучше бы тебе было всё равно.
И Олежа пишет (говорит, думает, выплакивает) это не потому, что ему плохо из-за того, что Антону плохо — но потому, что будь Антону всё равно, он бы не убивался сейчас горем.
Говорят, что человек умирает дважды — сначала физически, а затем — когда о нём забывают. Олежа бы смог пережить (переумереть) забвение. Но никто не говорил, как погано будет тем, кого помнят. Лучше бы его не помнили. Лучше бы Антону было всё равно.
Олежа пытается покинуть комнату — снова. Его мирное пристанище, маленькая пещера, закрытый ящик, вдруг снова становится тюрьмой, а не точкой уединения. Ему хочется вырваться наружу, увидеть — что происходит поодаль? Но радиус передвижения строго ограничен. Ни шагу влево, ни шагу вправо — следом обязательно обморок и «возрождение» там же, откуда он начал.
Но реальность медленно и неотвратимо настигает Олежу самостоятельно, и без его вмешательства. Ползёт, словно змея, напоминая, что жизнь продолжается вокруг, течёт своим чередом. А Олежа — как узник своего ящика, отложенный и отстранённый. Реальность даёт о себе знать медленно облепляющими стены плакатами с громогласным вопросом: «Где же наш герой?».
Олежа оглядывается по сторонам, как будто ищет сам, хотя и понимает, что не найдёт ровным счётом ничего. «Его герой» тоже лежал в долгом ящике, и не звонил, и не отвечал на звонки, пока не стало слишком поздно — и теперь наверняка жалеет. И Олеже хочется сорвать все эти плакаты, лишь бы Антон мог избежать всех этих укоров.
«Разбирайтесь со своими проблемами сами! Дипломатор не обязан делать всё за вас».
И Олежа даже горько смеётся этой мысли, сминая в руках объявления, разрывая их, стирая со стен. Нельзя полагаться ни на кого. Надо делать всё, что в твоих силах.
Не думай обо мне. И не думай о них. Антон, пожалуйста.
Я знаю, что это сложно. Я знаю, что быть живым при покойнике — хуже, чем быть покойником при тебе. Но я верю, что ты справишься. Эй, тебе же удавалось выпутываться из любой передряги? И всё будет хорошо. Ты справишься с горем и сможешь снова стать героем, которым ты был — и которым ты до сих пор являешься.
Олежа давится этой грустью, пытается выплевать её из лёгких, но она лежит тяжёлым грузом, давит камнем на совесть.
Может, ты когда-нибудь услышишь моё письмо. Мне бы, наверное, хотелось. Могу написать тебе на обратной стороне листовки — хочешь? У меня, правда, не осталось маркеров. Это не страшно, ладно. Я могу намигать его азбукой Морзе. Я, правда, её не знаю.
Но хоть как-то ты ведь услышишь?
Антон, пожалуйста. Я знаю, что ты сильный.
Не ломайся.
Вместо этого ломается Олежа.
Нет ничего страшного в том, чтобы быть призраком. Это утверждение, кстати говоря, полностью ложно. Олежа видит, как реальность несётся мимо него и как всё вокруг меняется. Даже дверь его комнаты обрастает предупреждающими знаками и чёрно-золотыми лентами. Надпись «О+А», оставленная кем-то у дверного косяка, постепенно выцветает, грозясь исчезнуть, как и остальные свидетельства существования Олежи. Не то чтобы их было много.
У него нет больше сил злиться и сил плакать тоже нет. У Олежи нет просто ничего. Он чувствует себя пустым местом и всё не может стать им окончательно. До пустого места не было бы дела Антону. Пустое место уже давно бы чем-то заполнили — новыми людьми, новыми вещами, новыми надеждами и амбициями. Жизнь (смерть) как будто издевается над ним.
Он касается стены — проходит насквозь. Он что-то говорит — и никто его не слышит. И что он может сделать, чтобы помочь Антону? Может только вредить. Пустотой разъедать его изнутри.
Антон тенью ходит по коридорам общежития, снова и снова проходит мимо комнаты Олежи, как будто ему доставляет удовольствие ковыряться в собственной ране, посыпать её солью, а голову — пеплом. Это похоже на заколдованный круг. У Антона мятый пиджак, круги под глазами и голос периодически ломается. Олежа слышит, как крошатся слова, которые Антон роняет, проходя мимо.
Знаешь, Антон… Может, ты и прав. Может, Дипломатору пора исчезнуть навсегда. Может, пора уже научиться отпускать прошлое.
Олежа горазд давать советы, следовать которым он сам не в состоянии. «Отпусти прошлое», как же. Забавно слышать это от того, кто караулит под дверью, ожидая, что Антон пройдёт мимо. Забавно слышать это от того, кто никак не может покинуть свой долгий ящик. Забавно слышать это от прошлого.
Но кто, если не мертвец, осознает, что жизнь движется дальше? Наверное, он всё же имеет право
дать этот совет. Плохо то, что Антон его не примет. Кажется, что Антон застрял там же, где и Олежа.
И этого Олежа не желает ни одной живой душе.
Как там говорится? «Живые позавидуют мертвым» — да, Антон, только такая зависть разве что в могилу и ведёт. Пожалуйста, сделай то, чего не могу я — уйди с этого долбанного кладбища.
Антон касается пальцами надписи — Олежа касается тоже. По коридору бегает сквозняк. Антон ёжится — от холода, а не от того, что Олежа касается его руки своей.
— Антон, я… — Олежа до сих пор не может выдавить из себя это вслух. Антон не дослушивает — разворачивается и стремительным шагом уходит подальше, стремясь отделаться от назойливых букв.
Олежа провожает взглядом его мятый пиджак.
P.S.
Я мёртв уже сколько, полгода? Может, больше? Не так уж важно. Важно то, что я мёртв. Похороны прошли, все, кто хотел, высказал над могилой своё ценное мнение. Раньше мне хотелось, чтобы люди над моей могилой рассыпались комплиментами и заунывно твердили, как им будет меня не хватать.
Сегодня я был бы рад, если бы над моей могилой никто подобного не сказал. Я не знаю, кто что говорил и кто сколько плакал на самом деле. Оказывается, призракам этого знать не дано. Видно, некоторые вещи для человека навсегда останутся тайной.
Я чётко знаю, что сейчас я лежу в могиле. И ещё я знаю, что я очень ценю своё личное пространство. Поэтому, Антон, пожалуйста, вылезай уже отсюда!
Нет, стой, это звучит слишком грубо?
Я не хочу причинять тебе боль. Я вообще не очень хочу причинять тебе никаких эмоций — к сожалению, это я уже сделал. Исправить ничего не могу. Не отсюда. Могу только сказать: «Жизнь — классная вещь».
Серьёзно. Мне как-то не удалось распробовать — но что теперь об этом думать, да? Всё уже в прошлом. Я уже в прошлом. У тебя в руках — всё будущее.
Мне самому странно это говорить, но… Забудь обо мне. Пожалуйста. Хватит.
У тебя есть уникальный шанс прожить эту жизнь. Сделай это! Воплоти в жизнь всё, что тебе в голову взбредёт. Наделай побольше приятных воспоминаний. Можно и неприятных тоже. Главное — чтобы новых. Чтобы без меня.
Мне жаль, что у нас не было возможности нормально попрощаться. Я притворюсь, что это она. Итак, Антон, мои последние слова. Только для тебя и ни для кого больше.
Двигайся вперёд! Я знаю, тебе это по силам. Я уверен, что впереди у тебя — прекрасная жизнь. Не откладывай её в долгий ящик.
С любовью,
твой Олежа.