Все, чем дорожим, — мимолетный миг, наша жизнь.
Сколько миражей порождают твои витражи?

Mojento — Время наступит

Тут я сердцем наружу, редко простужен,
Даже, скорей, иногда.

Mojento — Пора

I

Август начал, как сентябрь. Уже полтора месяца туч и холода. А сегодня под вечер облака разомкнули свои цепкие руки, разошлись и прекратили дождевые хороводы. Вылезло солнце — и словно жить стало легче.

Саня написал: «Какое небо», наприсылал фотографий и запустил внутри генератор счастья. Степа ответил: «Да», — без прописной и знаков препинаний.

«Хочу погулять».

«Позови погулять».

«Зову».

«Сегодня в восемь, ок?»

«Да».

II

Степа большой, как медведь, и хмурый, как волк. Он не любит, когда с ним играются. И как-то зарекся: никогда не влюбляться в поэтов.

Такой вот Саня ему и попался.

Саня встает на парапет, раскинув руки в стороны, как рио-де-жанейровский Иисус. Внизу — раскрытая пасть вечера, полная огней и суеты. Солнце уже почти свалилось, солнце держит Саню с одной стороны. А может, ни черта не держит, а тянет к себе. Степа то ли страхует, то ли терпит.

Саня хохочет. Он почти все время хохочет и ходит по краю.

Чуть не срывается. Зараза. Степа дергает его за руку к себе, ловит. Смотрит на него. Как улыбается.

— Боишься, что я нужен богу?

Или, может, что ему, Степе. Как страшнее?

Степа не разделяет ни радости, ни безумия. Говорит:

— Настоялся на ветру? Весь дрожишь.

— Позови меня на кофе — согреться.

— Зову.

Саня усмиряет улыбку.

— Будем целоваться? На крыше, как подростки. Я подростком на крыше не целовался. И вообще не целовался подростком.

Степа целует Саню на крыше, словно они — подростки, а квартира под этой крышей — пустая еще или уже.

III

Они сидят на кухне. Саня держит сигарету и задумчиво трогает губы большим пальцем. Его лицо — за дымовой струей. Застывшее. У него сухая кожа, словно на ветру он стоял всю жизнь, и на ней россыпь бледных веснушек, хотя он — брюнет. Он говорит, что не отпустит бороду, пока не поседеет, потому что она рыжая. И правда: бывает, золотятся щеки.

Степа вспоминает, что он старше. Ненамного. Лет на пять. А казалось: моложе.

Саня приходит в себя, встречает взгляд и освещается улыбкой. Глаза у него круглые, с опущенными вниз уголками, от них расходятся лучики, особенно когда он вот так — щурится. Кинематографический у этих глаз голубой цвет, как у океана с фотографий Бали, где Степа хочет побывать с тех пор, как Саню встретил. Теперь он в целом что-то хочет. Если все кончится, когда все кончится — он, может, туда соберется.

— Чего залип?

Степа не отвечает, чего залип. Саня затягивается и давит окурок в его переполненной пепельнице. Спрашивает:

— Не тесно?

А у Степы такая квартира, что всему в ней тесно: полно хлама, мелочей, воспоминаний. Он все хранит, все тащит в нору. Чтобы забивало пространство — и от него, пространства, не было жутко, когда возвратишься с работы.

— Согрелся?

— Еще нет. Но ты можешь помочь.

Степа слабо усмехается:

— Такая пошлятина…

— Да?

— Да.

— Это плохо?

— Безвкусно.

— Ты меня осуждаешь?

— Я?.. Никогда.

Саня не понимает, почему «пошлятина»:

— Банально?

— Нет, Саша, просто безвкусно.

— Тебя такое не заводит?

Степа смотрит на него внимательно и снова усмехается. Чешет бровь мизинцем, подпирает рукой голову.

— Ты надо мной смеешься!

Саня тянется через весь стол, чтобы шутливо, неуместно ударить кулаком по плечу. И прикусывает губу с хитрой мордой. Теперь Степа действительно над ним смеется, но так смеется, что как будто и не хочет. Улыбается, качает головой.

Саня замирает — над столом: пролил кофе, была полная чашка. Степа поднимается за тряпкой, чтобы вытереть.

— Ты не пил?

— Не люблю без молока.

— А зачем наливал?

— Просто так, за компанию…

— Надо было купить молока.

— Нет.

— Нет?

Нет. Надо было Саню. А он перед тем, как войти в парадную, ответил на звонок, сделался чужой, а в лифте озвучил: «Курить хочу», — и Степа вспомнил, что, вообще-то, давно не подростки — и квартира пустая в целом, а не еще или уже.

IV

Саня откопал в хламе гитару и сказал о ней, что: «Расстроилась». Гитара принадлежала брату, но это было давно. Степа пронаблюдал, как ее снова взяли в добрые руки, и ушел в себя.

— Буду играть на расстроенной.

Саня садится на подоконник нагишом, устраивает на себе гитару.

Мучает слабые струны. Совсем не по классике.

Степа доползает до кухни — в несколько шагов, берет со стола пачку сигарет и переполненную пепельницу. Возвращается в кровать.

Курит и смотрит. Больше смотрит, чем слушает.

Саня замечает в начале второго куплета, что как-то тяжело смотрит, обрывает сам себя на полуслове, а гитару — на брюзжащей струне. Выпрашивает сигарету жестом, затягивается. Возвращает. Степа хочет забрать — Саня отводит руку в сторону.

— Расстроенной она тебе не нравится?

Отдает.

— Что за песня? твоя?

— «Mojento».

— Надо было твое.

— Мое — как черная дыра. Начну — и затянет.

— Меня затянуло.

— Когда?

— Да вроде… с первой строки.

Саня улыбается, откладывает гитару, ложится обратно в постель, набок, подперев рукой голову, кладет заледеневшую ногу в тепло чужих ног. Степа делится с ним сигаретой. Саня берет и говорит, не затянувшись:

— А я тогда решил, что тебе не понравился. И что стихи мои паршивые.

— А меня перемкнуло.

Саня подносит фильтр к губам, медлит — похоже на паузу. Вбирает дым в себя — и, настояв его в легких, выпускает наружу. Половину через нос, половину через рот. Отдает сигарету.

— Мне недавно предъявили, что негативно пишу, о смерти.

— Я думал — о покое.

— Это не одно и то же?

— Хочешь сказать: я с тобой умираю?

— Надеюсь, не от скуки.

Степа усмехается. Может, он с Саней — больше всего живет.

— Нет, — говорит. — Нет, — повторяет. — С тобой не соскучишься.

Саня веселеет — как будто специально. А потом как будто шутит:

— Я боюсь. Что соскучишься, — и смотрит на Степу, чтобы знать, действительно шутит или всерьез.

Тот зависает. Вдавливает в лес окурков еще одно несрубленное дерево, выталкивая пепел на то, что было когда-то приличным антикварным столиком, обхватывает (об)ветрен(н)ое лицо руками и просит губами — без слов — чтобы всерьез.

V

Саня собирается. До того, как наступает утро. Степа стоит в коридоре застывшим изваянием, не смотрит на него — смотрит в пространство. Не знает — куда он. Не спрашивает и не просит, чтобы остался. Они почти никогда не обсуждают личное, хотя кажется: вся болтовня — об изнанке.

Саня, обуваясь, уставляется снизу вверх, снова смеется — глазами. Улыбается.

— А как в покое не соскучиться?

Степа вынимает его взглядом из пространства. Наблюдает, прислонившись виском к стене.

— Покой — это моменты. Ну, из тех, где ты уже устал создавать беспокойство…

— Это как?

— Это — когда… Когда ты наносишься — по парапету и через оживленную улицу, встанешь под какой-нибудь неоновой вывеской, как сегодня: «Иногда поднимаю голову — и хочется звезды». Это была досада или претензия?..

Степа смотрит на него, застывшего. Думает: надо за город. Чтобы смотреть на звезды. И мысленно за город крадет. И жалеет, что он — не знает.

Саня выпрямляется, берет куртку, но медлит — похоже на паузу. Он снова смеется:

— Позови меня за город.

— Зову.