Огни города слепят. Яку щурится от бьющего в лицо ветра, не имея возможности убрать чужие маячащие черные патлы. Пьяное тело, прижимающее его к себе сзади, лучше не делает.

И зачем только Яку согласился на эту авантюру?

Ладно тебе, Яку-пайсен, прокатимся до бокуак с ветерком!

Кто такие бокуаки, Яку даже думать не хотел.

Яку-сан, я думаю, всем нам стоит иногда расслабляться.

Ага, до состояния Куроо, в котором явно не одна лаконичная бутылочка пива, как в самом Яку. Да им обоим не стоило за руль садиться!

Черт, чуваки, а погнали в Детройт! Я плачу́!

Это Яку плачет от знакомства с Бокуто, который оказывается во всем виноват. Он и Куроо, разумеется.

— Якууу, — Куроо бесконечно тягуче и долго стонет его фамилию ему в ухо, касается губами кожи и пьяно хихикает. — Скажи же, здорово.

— Ага.

Как угодно — только не здорово. Свежо, да, тепло и холодно одновременно от этого нездоро́вого недообъятия. С Куроо всегда так — пламя и лед, агрессия и щемящая грудь нежность. Свобода, связь, самоубийство — пьяными ехать по незнакомой набережной; смотреть ему в глаза; думать о его руках на своем теле.

Пальцы сжимаются в нервной агонии — Куроо продолжает дышать хмельным ветром ему в ухо.

Сейчас Яку парализует, он не справится с управлением, и они умрут в ближайшей канаве.

— Бля, Яккун, я так хотел сказать это… Вернее, я не хотел, но Бокуто сказал, что нужно! — Куроо пытается докричаться до Яку.

Огромную ужасную толстовку, которую Куроо напялил на него при выходе — потому что у Куроо все ужасное и сам он такой же — продувает насквозь. Он засовывает свои непростительно длинющие руки в карман, щекочет незаконно длинющими пальцами живот Яку через ткань. Яку с трудом гасит нелепый смех.

— Твою мать, я щас упаду… Тормози, солнце, — нос Куроо застревает где-то между шеей Яку и воротом толстовки.

Они оба валятся в придорожную траву — Куроо хохочет и для полноты картины перекатывается вместе с ним пару раз — в традициях лучшего гомогейского напряжения.

Легкие саднит от холодного загазованного воздуха, от запаха Куроо — Яку зарывается носом в капюшон его толстовки.

Звезд не видно — только ужасный, отвратительный Куроо, лежащий в двух пропущенных ударах сердца, бесполезный Куроо, хватающий бесполезного Яку за руку.

— Ну и я подумал — почему не здесь? Вдалеке от родины, где все чужое — только ты. Понимаешь, да?

Яку сдавленно угукает в ответ.

Все чужое — а Куроо, пьяный и сентиментальный, и подавно.

— Только Бокуто не говори, а то подумает, что я украл его идею. Хотя я давно все придумал — может, еще до того, как мы с тобой встретились.

Яку перекатывается к Куроо вплотную, сжимает замерзшие пальцы, дышит его теплом — только бы не смотреть. Потому что он пропадет, он пропал еще с самого начала.

Куроо любовно ворошит ему волосы свободной рукой.

— Ты такой… Ургх, не знаю. Яку-пайсен. Вечно бесишь, потому что мелкий и громкий, потому что идеальный, потому что травмируешься на ровном месте — ублюдок Дайшо, приеду обратно — урою… Сначала как было — раздражение. Как я так провинился в прошлой жизни, что теперь обязан терпеть вот этого — три года? А потом…

— Принятие, — шепчет Яку.

— Умница, — Куроо хрипит голосом улыбку. — Симпатия. А он ведь хорош, ага? Я охуенно хорош, детка.

Яку не удерживается и тыкает Куроо в чувствительный бок. Тот ойкает и в отместку прижимает к себе ближе — дышать больше нельзя (да и не надо).

— Но потом поселилось что-то такое…

— Холод.

— Да. Нет. Скажи по-другому.

— Потерянность?

— Мм… Попробуй еще.

— Ненависть? Боже, блядь, ты и в трезвом виде невыносим, я не хочу гадать.

— И не надо, — Куроо жесткими пальцами вцепляется в подбородок, заставляет посмотреть на себя. — Просто скажи, что чувствуешь — мы одинаковые.

Огни набережной слишком далеко — Куроо смазывается в одно отвратительно восхитительное темное пятно. Яку чувствует его пьяное, загнанное дыхание, Яку лелеет его пальцы в своих, Яку кончается как личность.

— Приход. Порог. Побег. Паралич.

— Давай теперь другую букву.

— Обожание. Отрицание. Обсессия.

— Я же говорил, что мы одинаковые, — Куроо счастливо вздыхает и прикладывается своим лбом к его.

У него температура — чужой пот оседает на коже.

Яку глубоко болен — Куроо с опытом заправского хирурга чинит его сбоящее сердце.

Ему бы приложиться губами сразу, а не кормить загадками — отвратительный, отвратительный Куроо — Те-цу-ро. Тронет лапой — и в угол.

— Целоваться будем или нет?

— Дай мне поиграть сначала.

Яку чувствует холодные, дрожащие губы, а потом зубы смыкаются на кончике носа.

Яку мстительно ласково мажет ему куда-то в подбородок.

В лучших традициях отстойного кино звонит телефон.

Яку порывается отпрыгнуть от Куроо сразу же, словно кто-то может их уличить в этой дебильной игре, но Куроо держит крепко — расслабленно выдыхает и не скрывает обожания в голосе:

— Отвечай уже, заебало твой рингтон слушать.

Яку поднимает трубку.

— Яку-сан. Поторопитесь, пожалуйста, — бесстрастный Акааши срывается на позорный фальцет.

На фоне слышен крик Бокуто и выстрел.

Господи, блядь, хоть бы его подстрелили уже — портит весь рай.

— Спящая красавица, а ну, поднимайся. Или я тебе важнее, чем задница Бокуто?

— Вообще-то да, — обиженно ворчит Куроо, но поднимается следом.

И почему Бокуто приспичило признаться именно в каком-то гольф-клубе, который, как оказалось, принадлежит местным мафиозникам?

Куроо в этом плане гораздо обаятельнее, — отмечает Яку с затаенной гордостью.

И не может перестать улыбаться всю дорогу.