— Сегодня рассвет так ярок, — слышу удивленный голос с хрипотцой, тихий кашель с примесью стонов. А я лежу, упрямо жмурю глаза и отказываюсь просыпаться. Это ведь всего лишь сон. — Я думал… что утро не наступит.

Война прогремела гонгом в ушах. Одна ночь растянулась на дни. И все это кажется сном, и наше убогое выживание — влачить свое существование как крест, а я так и не покаялся. Не раскаялся. Да и не в чем, честно говоря. А вот Поттер… Он раскаивается. Отчего-то ему думается, что раз уничтожил всемирное зло, то теперь он убийца. Мы все убийцы. Убивали, каждый во имя какой-то своей цели, навязанной нашими наставниками. Так горько осознавать, что мы лишь пешки: и я, и Поттер. Он это знает, понимает. Это очевидно.

Дамблдор, проклятый долькожор, все науськивал: ты должен, ты герой, люди нуждаются в тебе. Да трусы они все. Жалкие трусы! А Поттер тоже хорош — поддался на эту тупую провокацию, ну как же, без него мир не выживет. Вот он — мир без красивых фантиков, без цензуры и с начинкой похуизма. Герой сделал свое дело — о герое можно и забыть. Иначе как объяснить то, что ни один целитель за это утро не зашел в палату? Ладно я. Я — Пожиратель, и никто, в принципе, не расстроится, если я сдохну. Но он?.. Ведь это их спаситель! Где те, кто кричал во имя дружбы? Грейнджер, вероятно, с Уизли, отмечает победу. Не их победу. Победителя они забыли здесь, в этой провонявшей травами лечебнице, выбросили из жизни. А ведь он друг. Вот она, гриффиндорская дружба — один за всех и все против одного. На Слизерине с этим проще — там каждый сам за себя, каждый в ответе за свои решения.

— Мне снилась война… — шепчет Поттер упрямо, словно словами выгрызая себе путь к просвету, цепляясь за эту сущность бытия.

Что, Поттер, ты тоже осознал, что тебя бросили? Продали. Суки.

Но я молчу, упрямо сжимая пожелтевшие простыни, до крови кусаю губы. Но терпеливо молчу… Молчи и ты, Поттер. Замолчи. Не тормоши еще свежие раны, не порывайся понять и осмыслить происходящее. Все потом. Слышишь?

— А Снейп… Вот ведь ублюдок. Знал. Знал и молчал. Зачем? Почему? Я… я виноват, — хлестко, больно, наотмашь. Не надо. Остановись… — И перед тобой виноват.

Грязная лампа мигает, гаснет, являя взору пустые койки, скомканные окровавленные простыни. Еще вчера здесь были люди. Была жизнь… Остатки от нее. Мы отколовшиеся детали пазла, ошибка, нас не должно было быть. Но мы есть. Зачем? И я силюсь ответить на свой же вопрос. Но сил нет, и сердце словно замирает от следующих брошенных вскользь слов.

— Я виноват, что не принял дружбу тогда, в девяносто первом. Мы так много потеряли, мы едва не лишились друг друга… — голос хриплый, надрывный; я ощущаю кожей его раскаяние. Замолчи… — И я жалею лишь об одном, Драко. Что не смог, не хватило смелости признаться, что… Что люблю тебя. Всегда любил. Знаешь? Поначалу я принимал это за расплату за непринятую дружбу, ведь при взгляде на тебя хотелось оказаться рядом. Быть другом. И я, вместо того, чтобы хотя бы попытаться… — вновь он заходится в кашле, цепляется тонкими пальцами за матрас, его дыхание едва выдерживает словесную нагрузку. Но я молчу, затаив дыхание. Я боюсь услышать то, что слышу дальше: — Изводил тебя спорами, пререканиями, давил на больное. А ты мне мстил. Да я и сам себя наказывал, каждый вечер говорил — что заслужил. Мне нет и не будет прощения. Но… я хочу, чтобы ты знал… Что бы ни случилось — я тебя за все прощаю, прости и ты за эту правду. Просто… Я боюсь, что этот рассвет для меня последний, а ты живи. Живи, чего бы тебе это ни стоило.

Нет. Нет. Не надо. За что? За что, Поттер? Ты еще поживешь, поборешься, слышишь, сукин ты сын? Поборешься!

— Идиот… — вяло шепчу я в ответ, едва сдерживая свой порыв, чтобы не накинуться на слабого и такого бледного Поттера. — Ты… Мы давно не враги. Уже нет.

И правда — не враги. Еще тогда, когда он оказался у лабиринта с кубком и мертвым Диггори. Я понял, что происходит. Мы все оказались в ловушке, под гнетом жёстких обстоятельств. Режим деспотии прогрессировал — и когда министр отрицал, и когда Амбридж старалась удержать все под контролем. Но они знали, сволочи. Знали, что он вернулся. Им было выгодно попридержать вырывающуюся из скользких лап правду, иначе бы Корнелиус Фадж не выиграл бы выборы. Политическая грязь того года, в которой испоганили этого мальчишку, по сути, ни в чем ведь не виноватого. Если кто-то искренне думал, что Дамблдор пытался защитить, то — нет, хер бы там плавал. Он позволял топить Гарри в этом болоте, подогревая эту и без того накаленную ситуацию. А все почему? Да потому, что они с Фаджем были на ножах и Дамблдору было выгодно иметь в министерском кресле своего человека. И не о «честности» героя он тогда распинался, просто такой же политик. А тут такая возможность.

— Спасибо, — бросает он слабое.

— За что?

— За то, что выслушал… Что ты не бежишь от меня, как от прокаженного. Что даешь мне повод выжить…

И ты выживешь. Я тебя, суку, с того света достану. Вот только…

— А толку? — бросаю я иронично, пялясь на неживые ноги. — Ходить я вряд ли смогу.

— Ну, если тебе станет легче, я почти ослеп. Не вижу на один глаз. А еще, кажется, у меня какая-то хрень с легкими и мне придется регулярно принимать зелья… Я могу остаться сквибом. Так что твои ноги — не самая большая потеря.

— Отлично… Я стану твоими глазами, а ты моими ногами. Договорились? — цепляюсь я за возможность удержать его. — Учти, договор теряет силу, если ты умрешь. Так что не смей.

И он смеется: устало, с болью, но в его мертвенно-бледной зелени искрится веселье.

— Хорошо.

***

И вот он уже стоит передо мной, чему-то лыбится и смущенно теребит край футболки. Этим глазам отказать нельзя, просто невозможно, он знает, на что давить. И я капитулирую, сдаюсь, протягиваю руку, позволяя усадить меня в подушки.

— Прости, — виновато бурчит он, поправляя съехавшую с ног простынь. Нет, не смей смотреть так, словно это твоя вина. Ненавижу в тебе это гриффиндорское раскаяние, не причисляй себе не свои грехи.

Но вновь молчу, как делаю это всегда. Вообще, я редко теперь говорю, хотя и раньше предпочитал молчать. А теперь и вовсе… Зато Поттер — говорит, много и не всегда по существу; кажется, что он пытается удержать меня на плаву этой новой жизни. В жизни, где мне не найдётся места. Где я окажусь за решеткой. Но этот чертов упрямец заявляет, так уверенно и нагло:

— Я тебя вытащу, никому не позволю посадить в Азкабан. Я штурмом пойду — если не послушают.

И голос его так уверен, жесток и властен, что во рту вяжет, тошнит и хочется плакать. Реветь белугой в голос, отчаянно, и я вдруг осознаю, что никогда по-настоящему не жил. Вся моя жизнь была похожа на дешевую сказку о принце, который оказался в суровых условиях реальности, где нет больше влиятельного отца, что может решить все проблемы, нет мамы, которая утешит. Я один на один со своей болью, с этой противной правдой. Меня никто не ждет. Больше некому ждать.

— Я жду, — заявляет это лохматое нечто с перекошенными очками.

И я смеюсь. Смеюсь громко. Отчаянно. Потому что так нельзя. Потому что ты, Поттер, последний, кто захочет ждать меня…

— Я пытал, убивал, калечил.

— Не по своей воле, — возражает он.

— Мне нравилось. Я видел, как гаснет жизнь, как остывшее тело синеет, теряет черты, былую красоту, то, за что она при жизни так цеплялась. Не за жизнь, а за шмотки и дорогую косметику. Понимаешь, Поттер? Мне нравилось!

— Ну, у каждого свои недостатки, — упрямо настаивает тот.

И на все найдёт аргумент, на все выудит ответ. Почему же ты так за меня держишься? Ты же пропадешь, полетишь следом, отношения со мной обречены на погибель. Непокорное ты чудовище. Но он смотрит упрямо, с вызовом. Монстр внутри рычит, рвет нутро на ошметки, разгрызая все сущее во мне. И я не хочу, и мне бы отказаться. Но Поттер неумолим: он сам еще слабый, едва держится, но ставит тарелку с супом на столик и трясущимися руками кормит. Как маленького, честное слово.

— Мистер Поттер, почему вы встали? Вам нужно лежать. Мистера Малфоя покормит медсестра, — возмущается колдомедик мадам Помфри.

— Нет. Я сам, — упрямится он, не замечая этих брезгливых взглядов. И хорошо, что не замечаешь, Поттер.

А я привык. Привык, что отныне — я никто, я враг, предатель. И я не заслуживаю, чтобы меня кормили казенной едой, не заслуживаю лежать здесь, и Поттера я тоже не заслуживаю. Но тот все так же непреклонен и упрям, продолжает настырно кормить, сам меняет повязки, отгоняет медперсонал.

— Тебе не надоело? — в конец устало, обреченно спрашиваю я в один из все таких же скучных однообразных дней.

— Нет, — слышу привычный лаконичный ответ.

И это становится обыденным. В то время, пока я тухну, пока тлеет моя душа, Поттер оживает. Он рассказывает мне интересные истории о подвигах бравых гриффиндорцев, что бесстрашно покоряли леса, смотрели с вызовом в глаза опасности. Как однажды, о чудо, Гарри провалился в болото. Удивительно, ведь тот никогда ранее не видел болота. То есть его не удивляет само приключение, даже о грабеже банка он рассказывает скучающе буднично, словно обычное дело. А о болоте и трясине он вещает с восторгом. Ебанутый, точно говорю.

— Мне однажды снился сон, там был ты и… — и он замолкает, напряженно вглядываясь в закат за окном, что-то ища в этой посумрачной пустоши.

И я вздрагиваю, трогаю его руку, чтобы продолжал. Но Поттер — король всего драматичного — просто обязан выдержать эту гребаную паузу, от которой я едва не сдох.

— Мы стояли на краю утеса, держась за руки, и собирались прыгнуть. Причем ни ты, ни я не ощущали раскаяния или страха — мы желали этого осознанно и вместе. Странно, да?

Пиздец. Просто предел моих мечтаний — выкарабкаться, чтобы сдохнуть. А Поттера это веселит, кажется, ему нравится идея.

— Но мы так никогда не поступим, — категорично заявляет он, ободряюще мне улыбаясь.

— А если я захочу? — упрямлюсь я, не желая, чтобы Поттер решал за нас двоих.

— Ты не разобьешься. Я не дам тебе упасть.

***

Поддержка очень важна для любого. Каждому хочется знать, что есть некто, кто ждёт. И я не исключение. Мне, как и любому, хочется, чтобы кто-то был рядом, чтобы меня убедили, что никакой войны не было и это все лишь сон. Сейчас я открою глаза и увижу склонившуюся надо мной мать, а рядом в кресле отец с журналом. Я проснусь дома, в своей постели, залитой рассветом, что щекочет нос. Но реальность бьет больно просто своим существованием, неопровержимой правдой. Соседняя постель пуста, по ней скользит луч золотого солнца, тени выстраиваются в слаженный ряд, и мой мир рушится.

Это был всего лишь сон?

Не было Поттера, он не бредил под ухом, не говорил всех тех слов. Я все придумал. Выдумал. И я бы все отдал, чтобы вновь вернуться в этот сон.

— Мистер Малфой, вы проснулись? — рядом с моей постелью показывается девушка в ядовито-желтой мантии и ставит на тумбочку поднос с зельями. — Те, что с зеленой этикеткой, нужно выпить до завтрака, остальные после. После завтрака я к вам зайду, чтобы поменять бинты, — девушка старается держаться от меня на расстоянии. Боишься? Правильно. И поэтому она вздрагивает, когда я говорю:

— Эм, простите, мисс… А где…

— Мистера Поттера перевели в другую палату, вы отдыхайте, я позже загляну, — тушуется она под моим тяжелым взглядом и поспешно покидает лазарет.

Я обессилено падаю на подушки, прикрыв глаза. Во рту пересохло, в ушах звенит, и печет глаза от непрошеных слез. Больно и страшно. Страшно, что все это мне приснилось и я просто очнулся от этого морока. И все это мое больное блядское воображение. Страшно, что сейчас откроется дверь и в нее войдут люди в кроваво-пестрых мантиях, мне предъявят обвинения и отправят в Азкабан. Впрочем, к этому я как раз готов. Потому что это логично. И я даже отрицать не стану на суде свою вину. И если меня приговорят к поцелую дементора, то так тому и быть. Это лучше, чем эта грязная реальность, где нет будущего с тем, кто так давно сидит в сердце.

И если есть этот самый Бог, о котором говорят магглы, то сейчас самое время покаяться. Хоть в чём-то, хоть как-то излить душу.

Когда я впервые вижу Гарри Поттера, там, в магазине мантий, этого тощего мальчишку в бесформенной одежде с заплатками и кривыми очками, держащимися на добром слове, я еще тогда задаюсь вопросом: и это национальный герой? Тот, который когда-то избавил нас от гнета зла? Этот мальчик никак не похож на того книжного, о котором судачит весь магический мир, приписывая ему небывалые заслуги. Он… жалок? Да, именно жалок и убог. Его мозг пропитан маггловской идеологией мира: делить всех и вся на хорошее и плохое. И я тогда из чистой жалости к бедному мальчику предлагаю дружбу. Потому что убогие Уизли точно не были ему компаньонами. Но устоявшиеся и вбитые принципы Поттера просто не позволяют просто так принять мою дружбу. Ведь я в его глазах — высокомерный сноб, выскочка и чистое порождение зла. А потом…

Моя обида перерастает во что-то большее. Я ищу с ним встреч, соревнуюсь, кто круче, и каждый раз норовлю доказать, что те мои слова, о том, кто достойный, а кто нет, чистая правда. Но Поттера это как-то не заботит: с какой-то неимоверной ловкостью он избегает всех нападок.

Я ему завидую, когда он становится ловцом на первом курсе. Меня раздирают детская обида и мои шаблоны, что я ведь лучший. Это не этот подпевала Уизли должен быть другом героя. А я. Я — слышите?!

Я понимаю, что люблю, когда он едва не погиб на этом блядском Турнире. Когда я стискиваю кулаки, мое сердце лихорадочно бьется. Я смотрю на то, как он едва касается смерти, так красиво и ловко ускользая из ее лап. Я понимаю, что люблю, когда боггарт вместо разочаровавшегося во мне отца превращается в хладный труп Поттера. Я тогда впервые плачу. Впервые не срабатывает Ридикулус. Впервые у меня раздрай, хоть волком вой. И я молчу, продолжаю изводить его, мучить, проклинать.

Я ненавижу так же сильно, как и люблю. Потому что ненависть растет во мне из года в год, а любовь как резкое осознание, как прозрение. Пока я не понимаю, что любовь была изначально, просто я ее видел иначе. Я не знаю, что это такое — любить. Родители всегда выражают чувства скупо, я не видел, чтобы они прилюдно обнимались или говорили друг другу эти банальные слова нежности. Но единственное, что я вижу, — отражение этой холодной любви — поддержка. Что бы не случилось, как бы ни повернулся мир, они всегда стоят друг за друга горой.

Я понимаю, что умираю, когда Поттера выносит из леса Хагрид. Мое сердце останавливается, я забываю, как дышать. И если бы не ебнутый на всю голову Лонгботтом, я бы ринулся к телу проклятого героя. Я бы умер следом, не раздумывая. А нахер жить, если в этом мире, где правит чудовище, не будет лучика света? Герои никому не нужны. Они лишь ломают криво выстроенную систему, они должны быть просто лозунгом, их знаменем. И мертвыми.

А потом он вскакивает, кидается в бой,  принимает весь огонь на себя. Снова. Блядское благородство Гриффиндора. И я в тот день умираю и воскресаю дважды. Я видел достаточно, чтобы просто закрыть глаза и больше не очнуться.

Я вновь проваливаюсь в дремоту: меня бьет то озноб, то жар, то чьи-то холодные пальцы скользят по лицу. Я слышу призрачный голос, он зовет меня, он требует проснуться. Нет. Не сейчас. Уйдите призраки. Уйди, Поттер…

— Малфой, если ты не проснешься, то я испытаю на тебе ментальную магию. Хочу предупредить, что я в этом такой же мастер, как и в зельях. Уверяю, тебе не понравится, — хриплый голос врывается в эту темноту, вырывая из оков сна, и я распахиваю глаза: надо мной стоит Поттер в зеленой пижаме и широко улыбается.

— Ты…

— Тш… — просит он, касаясь пальцами моих губ. — Тебя выписывают, под, конечно же, мою ответственность.

— Что? Но как же…

— Мне удалось договориться об отсрочке слушания твоего дела. Пока ты не поправишься, они не имеют права судить или выносить приговоры. Ну, конечно, тебя не имеют права отпускать под залог и ответственность такого же больного меня, но я умею быть убедительным, — и вновь он улыбается, глаза его светятся. Как тут возразить?

— Ты спятил, — резюмирую я, облегченно выдыхая. А потом вспоминаю, что ноги меня не слушаются, и впадаю в уныние. — Зачем? Скажи, зачем тебе такой калека, как я?

— Чтобы любить и заботиться? Да и какой ты калека? Не смеши. Ты похож на раненного воина, но никак не павшего смертью храбрых. Идем, пока моя власть героя позволяет тебя отсюда вытащить. Поверь, угрожать второй раз министру и главе мракоборческого отдела мне не хочется. Боюсь, тогда и меня посадят, — и он смеется. Смеюсь и я.

Но нашу тихую размеренную недельную жизнь нарушает громкое обстоятельство. И это настоящее испытание чувств.