Примечание
Когда Олеже было десять, мать отвела их с сестрой к гадалке.
Гадалка умела видеть будущее по линиям на руке. И обоим детям (за немаленькую сумму) выдала по детальному предсказанию, на пальцах объяснив, почему их будущее будет именно таким: дескать, вот такие линии образуют вот такие узоры. Олежа своё предсказание помнил очень хорошо — пусть по прошествии лет оно и казалось глупостью.
Она даже не была похожа на гадалку. Никакого третьего глаза, стеклянного шара, никаких ароматических свеч. Обычная бабулька в деревенском домике: у неё ещё был платок на голове, а в углу дома стояла иконка. Очередной случайный осколок жизни, запечатлевшийся в памяти без какого-либо желания; занявший ценное место, отведённое под счастливые детские воспоминания.
В общем, Олежа прекрасно помнил её предсказания и иногда, глядя на ладонь, воспроизводил их в памяти.
Вот линия жизни.
Глубокая, изогнутая. Чем-то похожа на бумеранг.
Гадалка сказала, что его ждёт длинная жизнь и смерть в глубокой старости, в окружении любящей семьи. Что ж, звучит прекрасно. Олеже бы хотелось прожить длинную жизнь. Длинная жизнь — значит, ты сможешь успеть всё, что запланировал. Не торопиться. Хорошенько подумать и рассчитать каждый шаг. Да, так неплохо.
Олежа правда считал шаги. Это помогало сосредоточиться. Он составлял планы и следовал им; особенно много составлял планов по изучению материала, планов по решению билетов и планов по подготовке к сессии. Переписывал их в толстую тетрадь, где аккуратным почерком собрались конспекты за весь учебный год. Получалось красиво. Полноценно. Осмысленно.
Олежа считал шаги до светлого будущего, напророченного ему линиями на руке. Он, кстати, не верил в гадания. А в светлое будущее… Наверное, верил. Выбора у него и не было: либо светлое будущее — либо никакого будущего вообще. Первое было предпочтительнее.
Но светлое будущее — это цепочка шагов. Смелых шагов, сделанных в нужном направлении по дороге из жёлтого кирпича. Без пешеходных тропинок и без кривых просек. Чтобы прийти к глубокой старости в окружении любящей семьи. Ничего лишнего.
Не то чтобы он жаловался на свою нынешнюю семью. Не то чтобы не считал её любящей. Сестра его точно любила. Отец, наверное, тоже. И мама. Хотелось бы, конечно, без всяких «наверное»; хотелось бы, чтобы это самое «наверное» перестало таскаться беспокойным призраком по пятам за Олежей.
За Олегсеем.
— Алексей, наверное? — спрашивают преподаватели, когда он называет своё полное имя.
— Нет, в корне — Олег, а вторая часть как у Алексея.
Хотелось бы обойтись без «наверное». В идеале — «наверняка».
«Наверняка» сдаст экзамен. «Наверняка» окончит бакалавриат с красным дипломом. «Наверняка» успешно окончит магистратуру. «Наверняка» найдёт хорошую работу, «наверняка» найдёт любящую семью и «наверняка» умрёт в глубокой старости.
«Наверняка» всё это случится с Антоном. С Олежей это случится «наверное».
Ещё она сказала про большое количество жизненной энергии. Наверное в Олеже её было много.
Ему нравилось жить. Нравилось сидеть в общаге. Нравилось бегать вечером в ларёк за фруктами. Нравилось общаться с людьми. Нравилось писать конспекты. Нравилось слушать лекции.
Нравилось, когда легко дышалось, когда ветер сильный и когда не надо одеваться в душные костюмы. Нравилось, когда одежда удобная и можно бежать по улице — не куда-то, но просто бежать. Нравилось, когда люди вокруг были людьми — когда улыбались, веселились, ругались, грустили. Или просто — когда люди были. Нравилось говорить с сестрой. Нравилось видеться с одногруппниками.
Нравилось бывать на улице. Наверное, стоило выходить почаще. Но если больше гулять и меньше учиться, наверняка можно завалить сессию.
А что может быть хуже, чем завалить сессию?..
Ещё она сказала про жизнеспособность.
Жизнеспособный, о да! Чудесное слово.
И даже если он завалит сессию, то обязательно сможет разобраться с этим. Если даже и попадёт в передрягу — ему точно ничего не будет. Если он не будет бояться, если сможет подтолкнуть сам себя — то сможет горы свернуть.
Олежа не мог заставить себя делать вид, что всё в порядке — потому что каждый раз, когда он говорил с Антоном, всё было наверняка не в порядке. И дело было не только в том, что у Олежи тряслись руки, а в голове образовывался вакуум. Дело было в том, что…
Ну вот, потерял мысль! Антон внимательно на него посмотрел, а затем покровительственно улыбнулся.
«Ох уж эти первокурсники».
Дело было в том, что Олежа засиделся в скорлупе. Это сказал Антон, заглянув к нему в комнату — что уже говорило о многом, потому что Антон в общаге не жил. Вообще-то, Антон сказал не так. Он не говорил про скорлупу. Он говорил про комнату. И про то, что надо почаще выходить на улицу, «а то вид у тебя больно бледный».
(Антон заботился о людях вокруг, и Олежа пытался не быть тронутым этим, потому что… потому что вокруг ещё полно людей, и Олежа тоже человек, так что очевидно, что Антону на него не наплевать).
Слово «скорлупа» вообще возникло из ниоткуда — но описало Олежу достаточно точно. Жизнеспособный птенец который год не мог пробить скорлупу и вылезти наружу. Или мог, но предпочитал сидеть в осколках и не подавать виду. Не подавать виду, что…
Линия ума тоже говорила о многом.
Олежа догадался случайно. Даже не догадался — просто стал свидетелем. Случайным. Слишком много случайностей. Но герои же не убивают свидетелей? Наверняка не убивают. Особенно герои-пацифисты.
Коленки у него очень сильно дрожали.
Нет, Антон, конечно, не выглядел пугающе: просто лицо было измазано алым (наверняка это какая-нибудь акварель!). И одет он был в костюм местного супергероя. И явно не ожидал, что его увидят в таком положении, в таком месте и в таком виде.
Антон поставил стул, пытаясь притвориться, что всё под контролем, и мягко предложил поговорить.
— Олег, — мягко сказал он.
— Меня друзья называют просто Олежа, — ответил Олежа, пытаясь скрыть… скрыть что-то. В голове царила путаница. Он сделал вид, что расслабился, усаживаясь на пол (быть на одном уровне с Антоном всё равно не получалось, и не потому, что в комнате больше не было стульев, или хотя бы тумбочек, чтобы сесть на них), но по телу разлилось только большее напряжение.
— Олежа, — сказал Антон ещё мягче, и у Олежи, конечно же, перехватило дыхание. А Антон тут же замолчал, не зная, что говорить. Кроме очевидного «это секрет» и «никто не должен знать».
Никто и не узнает.
Олежа умел хранить секреты. Некоторые он не раскрыл даже самому себе. Аккуратно завернул в носовой платок и спрятал поглубже к себе в скорлупку. Туда, где никто не достанет, ни просто открыв случайную дверь, ни специально роясь по углам.
Но всё равно Олеже было безумно страшно. Потому что кто знал — а что теперь настоящее?
Вообще, линия ума была похожа на линию жизни. Такая же чуть изогнутая.
Жизнь вообще любила пересекаться с разумом. Вот и сейчас: жизнь пересекается с университетом. Олежа был уверен, что так останется навсегда — он никогда не выйдет за пределы университетсткой программы и никогда не уйдёт дальше избранной профессии. Плохо ли это? Наверное, нет.
Но это точно разумно.
И догадливость тоже навсегда связала его жизнь с Антоном. Нет, наверное, не навсегда. Ничего не бывает навсегда. Но приятно же, верно?
Это, конечно, была не заслуга его ума — заслуга чистой случайности. Что Олежа вообще заслужил своим умом? Стипендию? Наверное. Наверное. Наверное.
Антона?
Антона он, всё-таки, ничем не заслужил. Просто случайно оказался в нужном месте, где его подобрали, как подбитого птенца, и…
Олежа взял лицо Антона за подбородок, чтобы зафиксировать, и попытался оттереть ваткой следы помады, которые означали вовсе не то, что можно было подумать. Скорее, даже противоположное тому, что можно было подумать.
Подумать только.
Линия ума говорила о том, что он творческая личность.
Всё происходящее было правдой. И всё, что Олежа чувствовал — тоже. Всё, что мешало ему сосредоточиться, что он вычёркивал на тетрадных листах и тут же выкидывал, не позволяя себе отвлекаться — было правдой.
Это была настоящая жизнь.
Она состояла вовсе не из мерных шагов. Была больше похожа на бег — не знаешь, когда брать разгон, когда тормозить и куда ты, чёрт возьми, забежал. Вот где ты сейчас, Олеж?
Заперт в скорлупе собственных секретов. А ведь ты даже врать нормально не умеешь.
Линия любви была очень тонкой.
Начиналась она между указательным и средним пальцем. Это ввело гадалку в ступор. Потому что линия от указательного пальца значила «довольство в любви». Линия от среднего — «эгоизм».
Олежа не был эгоистом. Ему просто нравилось быть единственным хранителем Антонового секрета. Ему нравилось сидеть иногда вечерами вместе. Ему нравилось помогать. И ему нравилось быть опорой.
Нравилось очень тонко, и невесомо, и, наверное, безответно. Наверняка безответно. Антона, может быть, это только раздражало. Но Олежа унимал дрожь в коленях, унимал дрожь в руках и касался чужого лица, помогая обработать раны. Олежа унимал дрожь, чтобы продолжать дрожать изнутри.
Может, он и был эгоистом. Но недовольства в любви он точно не испытывал. Наоборот — какое может быть недовольство, когда человек, которому ты предан, каждый день рискует здоровьем, лицом и, может быть, даже жизнью, чтобы вечером доверить тебе свои раны?
Какое может быть недовольство, когда человек, которого ты любишь больше всего на свете — твой самый лучший друг в мире? Это же не так плохо. Это просто великолепно! Друг — это хорошее слово.
Антон хороший друг. Антон лучший друг.
Олеже хотелось бы, чтобы Антон никогда ни с кем не встречался. Совершенно не по-дружески. Совершенно недовольно. Совершенно эгоистично.
Совершенно невесомо — так, что даже помада не смажется.
Линия любви — очень длинная.
Олежа очень долго смотрел в глаза Антону.
Смотрел уже как полтора года.
Смотрел и чувствовал, как давит на плечи скорлупа. Потому что чем больше становился он — тем больше становились все его внутренние тараканы. Бегали вместе с настоящими тараканами по стенам общаги. Скребли маленькими лапками. Шевелили усами.
Подъедали крошки Антонова обеда. Прожорливые тараканы.
И очень изогнутая.
Изогнутая линия говорила о большом количестве временных отношений. И когда Антон однажды сказал, что отношения и так напрягут его и без того тяжёлое существование (он ни на что не намекал, потому что Олежа ничего не говорил и ни о чём не спрашивал; но эта граница легла между ними изогнутой, длинной и тонкой кривой, преступить которую Олежа боялся ещё сильнее, чем не преступить), Олежа ни с того ни с сего рассказал про эту гадалку и про её предсказания. И, указав на линию любви (если он правильно помнил, где она расположена), сказал, что ему нагадали много любовных отношений.
Антон улыбнулся и выразил надежду, что у Олежи будут счастливые отношения. Чтобы со всем этим, когда ты мягко касаешься лица, когда ты в предрассветный час крепко обнимаешься и когда ты помогаешь справиться с той болью, которая дробит тебя на миллионы осколков. Ничего больше он не сказал. И Олежа выразил надежду, что так однажды и будет.
Олеже безумно хотелось взглянуть на линии на руке у Антона. Просто чтобы увидеть, какая у него ладонь. Почему-то это казалось важным. Почему-то руки Антона казались чем-то очень важным.
Да, линия любви определённо была изогнутая.
Олежа честно пытался избавиться от… от чего? Он даже не знал, от чего ему надо избавиться. От скорлупы? От собственных чувств? От чего?
Ему же ничего не мешало.
У него была изогнутая линия любви. Он смотрел на неё и говорил себе: давай, подойди к кому-нибудь, кто не Антон, и заведи роман. Не страшно ведь? Не страшно?
А что она сказала про линию судьбы?
Наверное, у него просто была какая-нибудь несчастливая судьба. Куда бы он ни пошёл — всегда оказывался в незнакомых переулках. Не жизнь, а сплошной двор-колодец. Вроде сверху небо видно, — а что вокруг, неясно.
Олежа не помнил.
Антон поставил стул, пытаясь притвориться, что всё нормально, и мягко предложил поговорить. Но в этот раз его предложение ощущалось во сто крат хуже. Олежа не знал, куда ступить, куда сесть и каким будет следующий шаг. Наверное, Антон разозлится, наверное, он попытается мирно решить… конфликт. Наверное, он попытается что-нибудь сказать.
Олежа уже жалел о том, что сбросил скорлупу. Потому что в ней, всё-таки, было не так страшно. Может, это и казалось правильной идеей — если уж Антон снял перед ним маску, то Олежа мог и подавно, — но на деле всё обернулось катастрофой. Почему нельзя было просто не… не делать этого? Ничего не говорить.
Наверное, придётся глотать слёзы. Олежа не плакал, нет — по крайней мере, ему так казалось. Он мог иногда поплакать просто потому, что иначе не получалось, иначе эмоции превращались в цунами и уничтожали всё вокруг.
И Олежа всё не мог понять — что теперь?
Хорошо, когда у тебя в жизни появляется ориентир. Плохо, когда он заводит тебя в тупик.
Изогнутая? Поломанная? Невидимая?..
Антон больше не отвечал на звонки. Или это Олежа больше не звонил. Или Антон звонил — а Олежа не отвечал. Или никто не отвечал, никто не звонил — никого нигде не было.
Тараканы куда-то разбежались. Наверное, нашли себе стол повкуснее. Наверняка нашли.
Олежа больше никуда не бежал. И никуда не шёл. И нигде не был.
Что-то ему никак не вспомнить.
Впрочем, неважно. Всё равно это просто выдумки.