Примечание
В трактире шумно.
Хорошо, — думает Хоук. Хорошо потому, что никому до них дела нет в такой суматохе; Хайевер город большой и живой, как фырчащий и ерзающий во сне зверь — движется еле заметно, а встряхивает как следует. Это во-первых.
Во-вторых… во-вторых это похоже на дом. Он косится на лежащих лицом в стол пьяниц и разбросанные карты с потрепанными рубашками, улыбается чуть криво и тут же отводит взгляд.
Не на дом — одергивает себя Хоук. На Киркволл. Дома-то теперь нет.
Интересно, как скоро растащат их оставшиеся пожитки в поместье?
— Нездешние вы, — говорит трактирщик, ставя сомнительного вида похлебку на широкий дубовый стол.
— Это почему? — вздергивает бровь Хоук; вопрос звучит почему-то чуть нервно, но он улыбается широко и сверкает глазами. Хитро так, с интересом. Притворным.
— Денег у вас многовато, сударь, — хмыкает трактирщик в ответ, — и плащ больно хорошо пошит. Мы таких давно не видали здесь. Да и говор у вас совсем не ферелденский.
— Ха! — самодовольно ухмыляется Хоук. — А я ведь ферелденец, между прочим. Самый что ни на есть. Но плащ хороший, тут не поспоришь.
— Ну-ну. А друг ваш, стало быть, кто?
— Я из Андерфелса, — раздается тихое из-под капюшона. Чуть раздраженное, отмечает Хоук.
— Далеко ж вас занесло, — говорит трактирщик задумчиво, — и в совсем неудачное время. Не знаете, что ли, что творится вокруг?
— Да насмотрелись уже, — отвечает Хоук чуть прохладно и косится в сторону, — от того и едем.
— Да ну? И куда же?
Хоук чуть хмурится.
Это плохой вопрос — и от таких надо держаться подальше. Что от вопросов, что от людей, которые их задают. Хоук не видит, но чувствует, как напрягается его спутник, да и он сам тоже — незаметно, непроизвольно, и пальцы как-то нервно вцепляются в ткань плаща.
Вряд ли кто-то их ищет. Нет, ищет-то точно, только кто бы их еще знал в лицо — особенно здесь, в Хайевере, где у всех и без того целый ворох своих проблем. Да и не только в Хайевере. Вообще везде.
Слишком поздно уже стало искать виноватых, но если бы они сами по собственной глупости оказались на пороге какой-нибудь церкви… что ж, никто бы точно не стал возражать. В конце концов, где бы они в Тедасе ни оказались — на смертные казни народ бы не без толики радости пришел поглазеть.
Смотреть на усмирение, конечно, никого бы приглашать не стали. Но это… если совсем уж все будет плохо. А пока им, кажется, все же везло.
Никому не было дела до них на дороге до Оствика и никто не задавал лишних вопросов на идущем в Хайевер корабле. Правда, дело было, наверное, совсем не в сомнительной удаче Хоука — просто в мире все горело, так или иначе. По его — их — вине тоже, конечно. Даже не «тоже», а в «большей степени». Но за дымом костров оказалось прятаться проще.
Уже неплохо.
Особенно когда все остальное — хуже не придумаешь.
— Куда душа велит, — говорит он уклончиво, — да хоть в Пар Воллен. А вам-то что?
Трактирщик хмыкает, разворачиваясь:
— Ничего, пока у вас деньги есть. И пока у меня от вас нет проблем.
На это Хоук предпочитает только проводить его взглядом и промолчать. Деликатно. Потому что если не повезет совсем — проблем не оберешься.
Ну, в конце концов, здесь хотя бы нет храмовников. И церковников. И других людей, которым бы очень хотелось насадить их головы на пики. В последнее время их стало уж чересчур много — и вообще всего стало чересчур, и войны вокруг, и врагов, и откуда-то взявшихся мятежных поклонников; последним, правда, тоже следовало бы молчать и прятать лица под капюшонами, если жизнь все еще дорога.
Хоук незаметно протягивает под столом руку и осторожно касается чужой ладони.
— Здесь слишком много людей, — тихо говорит Андерс.
— Зато проще затеряться в толпе.
— Ага. И натолкнуться на кого не следует.
Хоук ухмыляется. Не очень весело. Так, по привычке, рефлекторно почти. Раньше это было успокаивающе или ободряюще — что для других, что для себя. Теперь… ну, Хоук привыкает к тому, что он оказывается не идеален даже в простых вещах.
— Нас завтра здесь и след простынет, — примирительно отвечает он, — ну, а пока… грех не воспользоваться такой возможностью. Мне порядком надоело постоянно таскаться по каким-то глухим лесам.
— Ты и не обязан.
Голос у Андерса становится ужасно глухим — даже больше, чем обычно. Но произносит он это так просто, что у Хоука что-то внутри холодеет. Наверное, ему бы следовало обидеться. Потому что теперь это звучит особенно глупо и неправильно. Они это все уже проходили. По ощущениям раза три, но, если честно, он не очень хотел считать.
Хоук злиться не может. И прекрасно отдает себе отчет, почему.
— Не начинай.
Они долго молчат, дольше, чем нужно — и повисшая тишина начинает звенеть в ушах. На самом деле, Хоук вряд ли бы даже смог назвать это тишиной, потому что с самого их появления таверна не прекращала гудеть, как растревоженный улей; это больше похоже на вакуум, не менее осязаемый, чем огромным валуном водружающаяся на плечи усталость. Только хуже, конечно — усталость хотя бы умела растворяться сама собой.
С молчанием это никогда не работало. Раньше у Хоука неплохо получалось его развеивать — но тогда все было гораздо проще. И увереннее. И легче.
Может, потому что тогда Хоук прекрасно знал, что дальше; или не совсем прекрасно. Хотя бы примерно. Но все равно у него перед глазами не было ни непроглядного тумана, ни высоких каменных стен.
Теперь Хоук понятия не имеет, что и куда. Андерс, кажется, тоже.
Вернее, не так. Андерс как-то говорит ему прямо: «Я не знаю, куда нам теперь идти».
Хоук думает, что это нормально. В конце концов, Андерс даже не планировал дожить до этого дня. А Хоук… Хоук вообще не планировал покидать Киркволл. По крайней мере, надолго. И уж тем более — насовсем.
А это определенно было то самое бесповоротное «насовсем». И с этим оказалось на удивление просто смириться.
Хоуку кажется, что это похоже на сгорающий Лотеринг. Когда ничего не остается за душой и обратная дорога обваливается прямо под ногами — и не получается горевать, даже мысли такой не остается в сознании; потому что нет времени даже остановиться. А потом… станет, наверное, уже почти все равно.
Хоук старается не думать о том, что это «потом» может оказаться гораздо более далеким, чем путь из Гварена в Киркволл.
— Нам нужно залечь на дно, — вдруг тихо произносит Андерс. Тихо и серьезно.
Хоук чуть удивляется. В основном потому, что не рассчитывал услышать от него сегодня хоть что-то еще.
— А что по этому поводу думает твой дорогой друг? — спрашивает он осторожно. По крайней мере, не чересчур язвительно.
В любом случае, Справедливость это бы вряд ли задело. Если бы он вообще услышал.
— Ничего, — просто отвечает Андерс, — он давно молчит. Но… не думаю, что он станет возражать.
Конечно, усмехается про себя Хоук. От живых явно будет толку больше, чем от мертвецов.
— Ну, это упрощает дело, — хмыкает он, — найти и забраться в какую-нибудь непроходимую глушь. Насколько я знаю, в Ферелдене это… чревато. Смертью, знаешь.
— А что ты тогда предлагаешь?
— Да я ведь против этого даже не возражаю.
Андерс на это только коротко усмехается. Хоуку кажется, что он даже различает полуулыбку на тонких бледных губах — впервые за долгое время.
Это не значит, что все налаживается, одергивает себя Хоук; это, наверное, вообще ничего не значит.
Кроме того, что уже завтра от Хайевера они будут очень-очень далеко.
*
Каленхад огромный, почти что море на вид — только спокойнее. Море, знает Хоук, оно другое — беспокойное и бушующее, щупальцами-волнами дотягивающееся до помостов в порту и с хищным шипением возвращающееся обратно в свою темную бездну.
А Каленхад будто недвижимый. Водная гладь — как у зеркала с помутневшей поверхностью, думается даже — как у того самого, что было у Мерриль; стоячая, непрозрачная и темная. Отражение серых, плотно затянувших небо облаков.
Хоук даже жалеет, что не был здесь раньше, еще до Мора. Тогда, наверное, вдоль берега не было столько выжженных пустырей и покосившихся заброшенных домов с обвалившимися уже крышами.
А вот высокая витиеватая башня вдалеке точно всегда была.
Он переводит взгляд на Андерса; тот стоит чуть поодаль, задумчивый, с залегшей на лице темной холодной тенью. Хоук ни о чем не спрашивает.
Андерс много рассказывал об этом месте — и хорошего, и плохого. Второго больше. Потому что хорошее было про него и про людей, которыми он дорожил хоть немного; плохое — про все остальное. И всех остальных тоже.
— Вот уж точно, не думал сюда вернуться, — вдруг говорит он.
— И как ощущения?
— Да как обычно, — хмыкает Андерс, — очень хочется рвануть отсюда подальше.
— Мне расценивать это как руководство к действию?
— Не думаю. Это, знаешь, старые привычки. Чувство опасности, преследования и все в этом роде.
— Ну это-то сейчас очень кстати, — отмечает Хоук привычно веселым голосом; только получается все равно отвратительно мрачно.
Такие уж времена.
Андерс на это так же безрадостно усмехается — и только сильнее кутается в походный плащ.
В Ферелдене холод и правда собачий. В Киркволле такого не было — или Хоук этого просто в упор не замечал; в конце концов, в Киркволле был свой камин и высокие каменные стены зданий, скрывающие от приносимого с моря ветра, а еще в Висельнике наливали такую дрянь, от которой в глотке все огнем горело.
В Ферелдене… в Ферелдене ничего и никого, кроме Андерса.
Хоук думает, что это уже неплохо. И улыбается.
В этом всем есть свое удивительное спокойствие — невероятное почти, потому что Хоук-то знает, что за это время мир не перестал гореть; более того, никто даже не собирался тушить пожары. Каждый раз, когда они проходили через селения, даже через самые глухие и далекие от больших городов и таких же больших конфликтов, можно было что-то услышать.
Про Орлей, про Вольную Марку и про сам Ферелден.
Про то, как в Кругах поднимались восстания; про то, как Церковь душила их на корню, и про то, как даже она не могла до них дотянуться.
А на берегу Каленхада ничего не горело.
Говорят, во время Мора здесь было чуть ли не хуже, чем в Лотеринге — наверное, просто тогда это несчастное озеро уже отстрадало свое сполна.
Хоуку бы понравилась эта мысль — что никто не получит больше, чем сможет вынести, — если бы она еще могла вызвать у него что-то, кроме горького смеха. Ему уже перевалило за тридцать, и за это время он прекрасно понял, что это так не работает.
И Хоук так же прекрасно знает: на Каленхаде спокойно только потому, что война просто еще не успела сюда докатиться.
А когда все-таки сможет — их здесь не будет уже давно.
Возможно, их занесет куда-то так далеко, в такие Создателем забытые выжженные пустоши, где уже никто не достанет; а возможно, в самое сердце очередного восстания. Хоук почему-то ставит на второе.
Так ведь всегда было. И с ним, и с Андерсом.
И всегда настолько плохо кончалось, что даже смешно — потому что это никого из них до сих пор не остановило.
А Хоуку кажется: все ведь правильно. Так, как и должно быть. Даже переступая через ворох собственных сожалений, через боль и старые, до сих пор не истлевшие почему-то обиды — потому что они уже давно прочно в него вросли.
Или лучше: делали его… ну, собственно, им. Гарретом. Защитником. Тем-самым-Хоуком. Как ни назови — все одно.
Хоук не философ. Это все он бы оставил Варрику — но Варрика нет, Варрик так далеко, что представить страшно, и книг его тоже, и бумага с пером. Но он бы, наверное, и так писал без проблем — про него в этой дурацкой мантии и не менее дурацкой меткой на лице, стоящего на фоне каких-нибудь горящих Казематов с неизменной усмешкой.
Правда оказывается более простой и менее пафосной, а суть остается та же.
За Хоуком — вереница бесконечных проблем, с десяток трупов и полная разруха, а ему, кажется, хоть бы что.
И еще смех в глазах.
Сколько же народу в Киркволле его за это, наверное, ненавидело. И сколько любило — раньше, по крайней мере. Сейчас-то его там проклинают чуть ли не все.
Андерс, например, любил — и за это тоже. И до сих пор.
Хоук думает: вот, вот оно. То, что было правильнее всего. Все, что ему осталось — и все, что он собирался беречь.
— Прости, — говорит Андерс, и голос у него снова оказывается глухим и будто надломанным. Хоук знает эту интонацию, граничащую с тихим отчаянием — когда слова поперек горла, но не получается промолчать.
И он… он не знает, что сказать.
— Что?
Потому что Андерсу не за что извиняться.
Хоук заглядывает ему в глаза и не может разобрать ничего. Андерса сложно читать — да и никогда просто не было; ничего не поймешь, ничего не угадаешь так сразу, строй хрупкий, готовый развалиться мостик доверия — и только тогда что-то начнет получаться. Может, тогда он расскажет сам.
И Андерс говорит:
— Я не хотел этого для тебя, — эти слова он произносит на выдохе. — То, что я сделал, было необходимо и… это не то, о чем я бы стал сожалеть. Но это был твой город, в конце концов, и тебе пришлось из него бежать.
Хоук молчит.
— Наверное, мне давно уже стоило это сказать, — добавляет Андерс, когда тишина затягивается, — чтобы ты вдруг не думал, что я такой неблагодарный ублюдок.
И…
Нет, Хоук все еще не знает, что ему на это сказать.
— Да ты шутишь.
Андерс не шутит, он это знает — уж точно не с таким печальным лицом и опущенным взглядом, но…
Это. Такой. Абсурд.
Если бы Хоук жалел, он бы не сцеловывал горечь с губ; если бы Хоук жалел, он бы повернул обратно и не подумал бы оглянуться; если бы Хоук жалел, он бы… о, он сделал бы что угодно, но не это.
Он не думает долго — делает шаг навстречу, кладет руку ему на плечо; а потом — притягивает к себе. И обнимает крепко.
— Прибереги извинения для Варрика, — говорит он тихо, — вот уж кто точно ужасно обижен.
— А что насчет тебя? — осторожно спрашивает Андерс.
— Только на то, что ты так настойчиво пытаешься меня отшить.
— Да я бы никогда…
— Ну вот. Я бы никогда тоже.
Хоук чувствует, как расслабляются чужие напряженные плечи.
Андерс так же крепко обнимает его в ответ.
*
— Это от Варрика. Я еще не открывал.
Хоук кладет на стол запечатанное письмо и с довольным видом разваливается на стуле; наверное, это единственная хорошая вещь за день, и простая ведь донельзя, но настроение вверх подлетает мгновенно.
Тут скрывать даже нечего: он скучает, страшно скучает. Не по Киркволлу — так по людям.
Киркволл-то ведь на деле из людей и состоял. А почти всех, кто был Хоуку дорог, разнесло кого куда, в самые разные стороны; так и не стало города. Вместе с городом — дома.
— Думаю, я не хочу знать, откуда у него адрес, — протягивает Андерс будто бы безучастно, но Хоук видит, что у него тоже загораются глаза. Сложно представить, чтобы кто-нибудь по Варрику не скучал.
— У него же свои шпионы, — разводит Хоук руками, — друзья в Ферелдене, наверное.
— Это звучит так, будто каждая собака в Ферелдене знает, где мы.
— Ладно… Теперь я тоже не хочу знать.
Хоук и правда понятия не имеет, как Варрик их раскопал в каком-то замшелом захолустье у самого подножья Морозных гор. Это его совершенно искренне поразило — даже больше, чем то, что в такой глуши и правда до сих пор жили люди.
Хотя, наверное, сейчас это можно было бы назвать самым умным решением. Потому что хаос… хаос уже был везде.
Они добирались сюда какими-то заросшими, богами забытыми горными тропами, а все равно наткнулись на кучку беглых отступников. И на бандитов — или с тормозов слетевших храмовников, не было времени разбираться, потому что они оказались посередине.
Как обычно.
И закончилось все так же — как обычно. Не без кровопролития и не без трупов. Но никто и не жаловался — из тех, кто выжил, конечно.
У них были ужасно напуганные, но все еще очень благодарные взгляды. Хоуку большего было не надо. Андерсу тоже.
В остальном… пока здесь было спокойнее, чем где бы то ни было еще.
У Каленхада, по крайней мере, на испуганных отступников они натыкались чаще. О храмовниках и бандитах даже лучше не вспоминать.
Хоук распечатывает письмо и тут же взглядом скользит по исписанной знакомым размашистым почерком бумаге; не короткое вышло послание. Ну, не то чтобы от Варрика он мог ожидать чего-то еще. Особенно когда прошло столько времени.
А сколько они вообще не виделись?
Вот же… Хоук аж морщится. Это ведь, получается, прошел почти год. Кто бы мог подумать.
Глупый вопрос. Никто, конечно. Год назад… никому бы в голову не пришло даже, что все обернется вот так. Для всех.
Хоук откашливается — и начинает читать.
— «Дорогой Хоук!» — произносит он нарочито торжественно. — «Пишет к тебе, как ты уже мог догадаться не без помощи, конечно же, своего острого ума, твой такой же дорогой друг Варрик. Хотелось бы сказать, что пишу я это сидя за нашим любимым столом в Висельнике, попивая местное фирменное и все такое же отвратительное пиво, но, увы, что-то мне подсказывает, что того самого стола там уже давно нет, а я все еще торчу непростительно далеко от Киркволла».
— Значит, дорогой друг у Варрика нынче только один, — хмыкает Андерс.
У Андерса в голосе нет ни тени обиды, только что-то горькое и едва уловимое.
С ним, в отличие от Хоука, Варрик расстался совсем не друзьями. Или хотел сделать вид, что это так. Или ему нужно было подумать.
«Или» было бесконечное множество.
— «Пока я понятия не имею, где ты сейчас прозябаешь, но что-то мне подсказывает, что ты точно не пропадешь, даже если снова окажешься там, где тебе точно быть не следует. Даже не сомневаюсь, что жизнь теперь у тебя повеселее, чем у меня; я, знаешь ли, нынче нахожусь в гордом одиночестве в осточертевшем мне городе и носа наружу не сую, потому что господа церковники обосновались чуть ли не у меня на пороге. Я даже немного завидую, если ты, как и обещал, отправился портить кровь вышеупомянутым господам по всему Тедасу, и в этот раз у меня даже нет никаких возражений».
— Не могу поверить, что они докопались даже до него.
Хоук прикладывает палец к губам.
— «У Блондинчика и его духа, если вы, конечно, все еще учитываете его мнение — ну или он ваше, — таких тоже, думаю, не найдется, так что я уверен, вы отлично срабатываетесь!», — Хоук не может сдержать усмешки. — И как он только знает?
— Не первый год, знаешь, срабатываемся, — Андерс улыбается тоже, — спасибо, что он хоть книгу про это не написал.
— Ты подожди, — прерывает его Хоук, — «Кстати говоря, о хорошей работе. Возможно, туда, где тебя сейчас носит, вести долетают с опозданием или не доходят вовсе, так что я почту за честь сообщить тебе это здесь: я закончил еще одну книгу. Наверное, самую правдивую из всех, которые я когда-либо писал».
Хоук даже не успевает заглянуть дальше — но уже откуда-то знает, что там.
Возможно, потому что ничем другим это в итоге бы не закончилось.
— О нет, — выдыхает Андерс с нескрываемым удивлением.
— О нет, — как-то очень обреченно соглашается Хоук и даже для себя неожиданно запинается, — «И книга эта, Хоук, о тебе. Не только, конечно — но в первую очередь все же о тебе. Наверное, мне стоило бы для начала обсудить это с тобой, но… ты сам понимаешь. А мне очень не хотелось смотреть, как из тебя делают козла отпущения, пока мои смиренные просьбы идут у кого-то на растопку. Так что теперь у людей есть правда, а тебе в качестве компенсации полагается свой экземпляр. С автографом. Если мне, конечно, будет куда его отсылать».
— Отлично. Теперь нам причитается книга. Про тебя. И с автографом Варрика, — подытоживает Андерс. — Я даже не знаю, что тут сказать.
— Лучше… лучше и не говори.
— Это что, уже все?
— Нет, тут еще, — Хоук опускает взгляд в самый низ исписанного листа, — «И еще о кое-чем хорошем. Не поверишь — да я и сам бы не поверил, — но на днях ко мне наведалась Ривейни и велела передать вам обоим что она скучает и шлет вам воздушные поцелуи прямо с палубы своего корабля. Да, теперь у нее есть корабль». Честно? Я в ней даже не сомневался.
— Спасибо ей на добром слове, — говорит Андерс, — в последнее время стало особенно приятно узнавать, что кто-то предпочитает не вычеркивать меня из своей жизни.
— А я тебе на что?
У Андерса теплеет и смягчается взгляд.
В такие моменты Хоуку кажется, что все почти по-старому — когда у них было поместье в верхнем городе и хотя бы относительное чувство спокойствия. Безмятежности не было никогда — может, они даже не знали, что это такое.
Но остального, кажется, было вполне достаточно.
Теперь у Андерса больше морщин, круги под глазами темнее и волосы отрастают так, что уже ниспадают на плечи; а еще… все оставляет свои следы. В тенях на чуть осунувшемся лице, в движениях и во взгляде — то, что назвали бы грехами за душой. Неизбежными и невероятно тяжелыми. Но кое-что не меняется все равно.
Хоук, например, все так же сильно, безгранично почти влюблен.
Как Варрик говорил: вопреки всему. И жизни, и правилам, и здравому смыслу. Очаровательный выбор.
Из числа тех редких, о которых Хоук бы уж точно не стал жалеть.
— Не отвлекайся, — напоминает Андерс, и голос у него впервые за долгое время по-настоящему живой.
— Ага, — протягивает Хоук в ответ — потому что не получается не отвлекаться, — «Если хочешь знать, посидели мы с ней славно, хоть и недолго. Сначала воскресили в памяти пару чудесных старых историй, а потом, не поверишь, отвратительное чувство тоски. И я это, собственно, к чему: тяжело всем без тебя, Хоук, вот что».
— Бесспорно.
— Прекрати. А то растрогаюсь еще, не дай Создатель, — Хоук театрально смахивает с щеки несуществующую слезу, — «На скорый ответ не надеюсь, но, как говорится, верю и жду, когда и откуда бы он ни пришел. И скажу еще что без лишних слов: не знаю, при каких обстоятельствах, но я надеюсь, ты еще поставишь мне кружечку, а я, если надо, пристрелю для тебя какого-нибудь ублюдка. Всегда твой покорный слуга и верный друг, Варрик Тетрас».
Андерс молчит, Хоук тоже больше ни слова не произносит; это тянется бесконечно, непростительно долго и…
Хоук понимает.
Это тяжелое осознание, давящее похлеще всевозможных грузов ответственности — почти одиночество, почти безысходность, почти потерянность и много чего еще «почти», в голове звенящее пустотой.
Потому что дом, наверное, никогда не был Киркволлом; дом был людьми — теперь такими далекими, что от них не остается теперь ничего, кроме чернил на пергаменте и стирающихся из памяти очертаний.
Наверное, если бы все было так — без надежды и компромиссов — он бы очень быстро окончательно сошел с ума.
Но Хоуку все еще есть, куда и к кому возвращаться.
Даже к одному человеку.
И этого оказывается более чем достаточно.
— Думаю, он обидится, если мы ему не ответим, — говорит Хоук, и в его голосе появляется даже непривычный уже для него самого задор.
— Он обидится, если ты ему не ответишь, — поправляет Андерс без особого энтузиазма.
Хоук не расстраивается — этого у него все равно всегда с лихвой хватало на двоих.
— Ну не вечно же ему тебя игнорировать.
Андерс посмеивается себе под нос.
— Тогда так и пиши, — он деловито складывает руки на груди, — «Варрик! Пишут тебе твой дорогой друг Хоук и совсем не дорогой Андерс»…
Хоук так и напишет. И от Андерса много чего напишет, и от себя. Легко и совершенно без сомнений.
Что вокруг бушует война, и мир, кажется, умом тронулся окончательно; что, несмотря ни на что, они тоже страшно скучают.
И что, кажется, все-таки… все в порядке.