моя мать отчаянно верила, что в кипящей воде, и в кипящей смоле, и в кипящем металле выживет.
так отчаянно верила, что отец устал говорить с ней, её отговаривать,
только слово взял, чтобы сама всё, меня — не звала посмотреть, не касалась, не трогала, позабыла как звать — отреклась от своей родной крови.
и она согласилась.
ушла.
мой отец вспоминал о ней с жалостью, с горечью, но никогда по имени.
он учил меня как собирать травы, вмешивать в зелёные варева странные вещи, вроде чешуи, перетёртых костей и перьев, для чего ловить отражения солнца, луны, звёзд и цветного неба.
и мне искренне хочется верить в то, что он ни разу не видел дрожи в моих руках, когда я смотрела в кипящую воду.

она возвратилась спустя пять лет,
знакомой, но новой,
тогда мне всё ещё было так мало отроду,
что помню лишь мягкость кожи и смутный образ кого-то до боли знакомого.
и она говорила с отцом о том, что вода кипящая — не страшна, слишком мягкая чтобы хоть к кому-то быть злой.
я варила листья волчьих лапок, чтобы лечить ожоги — на моих руках они расцветали и ярко, и яростно.
а потом моя мать исчезла.
снова.
у отца больше не было горя и скорби ни в голосе, ни на лице — едва уловимая злоба на странную тень, что когда-то была мне матерью, и, вернувшись домой, заморочила глупую детскую голову, чтоб потом истануть туманом.
но отец меня снова учил, говорил про плавящийся песок и что кровь, бывает, вместе с водой кипит, ну а с ней ещё: те же перья и неизвестные раньше мне яды.
а ещё — показывал руны, чтобы в странном и диком был смысл, а в старых, знакомых отварах — новые искры.
по ночам я вываривала волчьи лапки в густое зелёное нечто, чтобы спрятать ожоги — ведь страшно тянуло в злую кипящую воду, и где-то рядом всегда мерещилась тень и мягкая её кожа.

моя мать вернулась домой прекраснее, чем была, безумнее, чем до этого, её неестественно тонкие руки чернели порезами, и вместо крови — густая и тёмная смола, кипящая. отец попытался схватить её, но сжёг ладони, он хотел её выставить, не пустить, но она змеёй проскользнула, чтобы взглянуть что со мной стало, какой я стала.
я смотрела и слушала, слышала только своё гремящее глупое детское сердце.
я стояла над зельем и жар дышал мне в лицо — моя мать приближалась мягко, хищной голодной куницей, вливала мне в уши слащавый, приторный яд: я не понимала ни слова, но когда она, наконец-то, коснулась плеча, я — словно они не мои — опустила в кипящее зелье руки.
зачерпнула.
плеснула себе в лицо.
боли не было —
был огонь
и ужасный смех моей матери, и она говорила, что я — точно не её кровь, выплюнула в лицо: я — её слабость, её позор.
вымелась.
я варила отцу кровавые цветы волчьих лапок, их багровые осенние листья, он говорил, что раны от едкой смоляной крови горят, разъедают тело,
они — уродливо чёрные, жуткие, как смех моей матери,
и их не исцеляло ни одно,
даже самое сильное зелье
,ни одни,
из тех, что я знала,
руны.
но потом он умер.
я учила всё, что могла по книгам, которые после отца остались, прочла все записи, пыталась сама придумывать.
но никогда не смотрела больше в кипящую злую воду, не искала в ней своего отражения, не вглядывалась, чтобы случайно не высмотреть силуэт собственной матери.
я не варила больше кровавые волчьи лапки —
уже не нужно.

недавно я слышала страшное —
эта кошмарная женщина искупалась в кипящем металле, но как-то выжила.
и она мне больше не мать:
просто самый мой главный ужас.
и мой позор,
и позор моего отца.
теперь я умею многое, а знаю — и того больше.
мне осталось лишь найти её и очистить
наши с отцом
имена.