тонкой иглой не сломать изувеченых пальцев,
только на серой ткани цветут кровавые пятна:
свежие — яркие,
бурые — старые.
нитки ложатся криво,
в неаккуратных стежках ничего не читается,
не угадывается.
долго ещё пытаться, чтобы стало как раньше,
чтобы стало так же,
как и тогда,
когда
эти изломанные руки умели многое.

эти руки могли собрать то, что почти рассыпалось пылью,
из пепла заново воссоздать
почти без потери смысла.
эти руки могли даже вырвать цветы
из цепкой хватки самой Ингэ —
как опадали их лепестки,
кто-то мог возвратиться к жизни.

если даже не знать как оно было,
то всё равно больно
и всё равно плохо,
потому что это — убого,
это уродство.
кто и когда решил своей тупой головой,
что руны решают всё?
что кости собрать настолько же будет легко,
как и сломать?
даже если не знать какими они должны быть.

в этих проклятых пальцах игла лежала влитой,
словно она — продолжение кистей, пальцев, ногтей.
сложно.
и прочные нитки в стройных рядах узлов...

кто
в этом месиве красок узнает цветы
теперь?
кто угадает, что этот бурый — зелёный,
потому что для тонкой изящной листвы,
а этот — почти что таким и был,
потому что для стебля?
разве что в красно-розовых линиях, 
перекрёсных,
нервных,
вспомнятся тонкие, мелкие цветы душицы.