Адриан всегда интуитивно знал, где найти Феликса.

  Кузен либо сидел в библиотеке его отца, хотя на эти каникулы вдали от дома ему была предоставлена целая комната, наслаждаясь уютным маслянисто-жёлтым светом от лампы, либо до обеда прятался в пустой кофейне, пользующейся популярностью лишь у туристов, либо жался в сквере на скамейке, где, прикрыв глаза, пытался заучить экзаменационные билеты, и водил изящным пальцем по печатным буквам шелестящих страниц, внимательнее вглядываясь в тени от склонённой головы.

  Впрочем, смысла в этих поисках особо не было, ибо в то же время, когда Феликс разоблачал себя найденным, в тот же момент он награждал несчастного детектива сердитым взглядом исподлобья и стремительно брёл долой, не теряя прежней осанки и горделивого вида.

  Пошарпанная временем и непогодой витрина в магазине напротив, выставленные друг на друга мольберты с разношёрстной, почти выгоревшей на солнце отсебятиной, наляпанные тут и там полоски бумаги, зовущие на распродажу — всё это отвлекало от витиеватых букв в собственной тетради. Перед согнутой под себя плотной обложкой с белоснежной бумагой в точку в красивом беспорядке лежали распечатанные карточки со шпилями соборов и гротескными церквушками в окружении судорожно цепляющихся друг в друга ветвей деревьев.

  Феликс провёл ладонью по лицу: усталость и постоянная сонливость не проходили даже после чашки кофе в кафе, в котором он сейчас прятался от накрапывающего дождя. Юноша педантично въедался глазами в монитор ноутбука и остервенело давил на тачпад, чтобы пролистать все имеющиеся изображения и выбрать среди имеющихся на сайте карточек те, которые были наиболее атмосферные и почти не различимые — иногда от старости, иногда от цвета сепии. Он готовил самые странные темы для учебных рефератов по литературе или истории, и скрупулёзно записывал имена и даты давно умерших поэтов или правителей, а сейчас потратил всё утро на лекцию по парижским соборам и на распечатку фотографий. Медлительность, чуждая ему, переносилась тяжело. Так же давался и новый материал, от недосыпа все попытки учить что-то отрывистыми кусками складывались в голове в кашу и забывались уже где-то через десять минут.

  Всё это усугублялось и погодой, поистине английской, родной. Париж пал в непонятном: сырые туманы, пасмурность, неуютная от загорающихся тут и там рыжих фонарей — уж сменили бы на светодиодные или питающиеся солнечной энергией, двадцать первый век всё-таки, — ветер, больно хлещущий по обветренным губам и вынуждающий прятать заложенный тонкий нос в вязке шарфа.

  «Ты в кофейне или дома?» — пришло сообщение от Адриана.

  «Да».

  Город готовился к празднику: размытые огни гирлянд, венки немного мутных от ароматизированного дыма пластмассовых падубов остролистных, в стекле напротив пестрели картонные коробки с акционными подарочными наборами по уходу за телом, где-то сверху, наверное, в стороне торгового центра шуршала мишурой музыка — слегка ностальгическая и вроде бы праздничная.

  Феликс неожиданно понял, что подарки близким даже не на стадии продумки. Матери в очередной раз насуют вина, конфет и бесконечных помпезных вещиц, которые она потом выставит в кладовой за ненадобностью или раздарит то, что не приговорили они сами за редкие вечера вместе. Хотелось подарить что-то полезное, но не было понятия что именно.

  Феликс взял в этот раз кофе с собой, не в привычной чашке, а в бумажном стаканчике, опоясанном картонкой, чтобы не обжечься, который, в принципе, ничего не взбодрил, и, глядя на стихающую непогоду, наспех убрал фотографии в бумажный конверт без надписей, а тетради и ручку, чтобы не намокли в кожаной сумке, заторможено додумался закрыть в папке.

  Пока он вдыхал запах холодного дождя у дверей кофейни и раздумывал отправить сообщение водителю, чтобы тот забрал его из сквера двух минут ходьбы отсюда, пальцами автоматически нащупал в кармане сумки любимую пачку. Особенность этой сигаретной коробочки была в её покрытии, матово-шершавом, что сразу пришлось восприимчивому на тактильность Феликсу по душе. Такого покрытия он не помнил ни у одного бренда, которые тянул его отец; каждый месяц отбирая себе только элитные и качественные сигареты, со вкусом забывая, порой, выдыхать дым — так он любил курить, отец даже заимел массивный портсигар. Феликс не мог не перенять это.

  Юноша слегка сжал больными губами подслащённый фильтр жемчужного цвета и подпалил тонкую бумагу, скосив глаза на широкое рифлёное кольцо золота, отделяющее цвет брауни от фильтра, уже и так сладко дающего привкус. Правда, горела сигарета быстро — минус всех, в основном, современных вещей. Мягкий дым красиво ложился на его острое аристократичное лицо и вился вверх, становясь единым целым с городской дымкой.

  В полупрозрачной рассеянной пелене смога и сигарет мелькнула белая рубашка Адриана. Расстёгнутая парка со знаменитым брендом на ярлычке разлеталась, будто крылья птицы, а совершенно легкомысленный голубой шарф, неизвестно откуда взятый вообще, опоясывал тонкую белую шею, и был оттенком сродним с джинсами. Адриан быстро шёл модельным шагом от бедра и каждый раз нырял изрядно побитыми кедами если не в снежную крупу, то обязательно в холод лужицы, затянутой ломающейся корочкой. Феликс наблюдает за ним, стоя под сахарным от изморози козырьком. Адриан слегка косолапит, едва успевая заворачивать на тротуаре, и бессознательно сжимает между большим и указательным пальцами раскрытый учебник французского. Худощавая модель выглядит призраком, лаская добрым зелёным прищуром смятые страницы, и слегка растягивает в мягкой улыбке персиковые губы, отчего-то влажные.

  Феликс видел, что кузене пишут в журналах, особенно любящих жёлтые заголовки; модные же только подталкивали к мыслями о порочных ангелах, и лёгкий эротизм в подрастающем Адриане зачастую мелькал в его жестах, заставляя Феликса провести параллель.

— Привет! — Адриан крепко обнял кузена и помедлил, прежде чем отстраниться от приятно пахнувшего табаком и парфюмом изгиба шеи. Протянутая рука Феликса оказалась проигнорирована. Как обычно. — Хочешь, вместе домой поедем?

  Феликс неопределённо дёрнул плечом. Из коллежа шли, ёжась, одноклассники Адриана, похожие на разноцветную стайку диких птиц: орущие, смеющиеся, разные. Адриан помахал кому-то рукой и шмыгнул носом.

  Острый ветер с порывом поднял шарфы братьев и осыпал лица мелким снегом, колкие кусочки больно царапнули по щекам и заставили недалеко стоящих девушек громко вскрикнуть и подбадривающими воплями погнать друг друга домой. По дороге, тщательно вычищенной ещё утром, кружилась позёмка и будто приподнимала белую завесу, чтобы обнажить гололедицу. Стало больно дышать покрасневшим носом, а Адриан застегнул парку.

  Вдруг стон изумления пронзил их насквозь, заставив обе белокурые головы резко обратить вправо: взметнувшись, будто под натиском ветра, девушка всплеснула руками, взмахнула из-за этого портфелем, высокий ботильон на левой ноге вскинулся через белый ветер, и она упала на бок. Упала и больше не встала.

  Адриан рванул к ней, отталкивая от худого тела трёх из десяти граждан, проходящих мимо, и нагнулся. Девушка села, охая, и потёрла бок. Адриан привстал с корточек, в его глазах на мгновение отразились терзающие его раздумья: жива, всё обошлось. Честное сопереживание в равнодушных серых глазах Феликса на несколько секунд обескуражило Агреста, но тут же внимание переключилось на Лилу, которая уже стояла на своих дурацких каблуках и стряхивала медленным движением с длинных волос снег.

— Всё в порядке? Не сильно ушиблась? — позвал Адриан, и Лила несчастно приоткрыла ротик, обведённый карамельного цвета матовой помадой. — Можешь идти?

— Спасибо, Адриан, — тихо выдохнула она и всё ещё остро ощущала удар на затылке. — Всё нормально.

— Голова кружится?

  Очень кружится. До тошноты и звона в ушах. Глаза выцепили бледное лицо с покрасневшим дёргающимся носиком, так одновременно похожее и не похожее на лицо Адриана, и теперь старательно фокусировались на острых скулах и тонком подбородке.

— Нет, всё в порядке, правда. Как-то я сплоховала, засмотрелась.

— Наверное, на Феликса? — улыбнулся Адриан. — Не зря он у нас такой сногсшибательный, что аж даже ты к нему подкатила.

  Феликс презрительно фыркнул. Было в его лице что-то такое, что вызывало любопытство наслаждаться с первого взгляда. Вся его элегантная, с острыми локтями и ключицами фигура отражала безупречность тонких очертаний древнего рода Грэм де Ванили; вместе с хорошо проработанными мышцами ног, он был таким худым, что, казалось, вот-вот заменит на подиуме Адриана. Чёрное пальто припорошили снежинки, серое окружение бессолнечного дня придавали ему особую драматичность.

— Давайте зайдём в кофейню? Посмотрим твой ушиб, — Агрест не очень жаловал Лилу из-за её едкой ненависти к Леди Баг и Маринетт, но не мог бросить её ни с братом, ни на льду. — Феликс, помоги, пожалуйста, Лиле.

— Я слишком хорош, чтобы заниматься благотворительностью, — с этими словами Феликс своенравно повёл плечами и зашёл в помещение, не заботясь придержать за собою дверь.

  Они заняли узкий деревянный стол у окна, развесив на спинки стульев верхнюю одежду. Лила аккуратнее заправила едва ли прозрачную свободную блузку с кружевами на воротнике. Феликс, чуть прижав к переносице пальцы, задрал у запястий рукава, обнажив массивный швейцарский циферблат. В гранёном стакане на столике стояли невесть откуда взявшиеся гипсофилы, те, которые обычно добавляют к букетам, и веточки, вроде оливковых.

  Сквозь запотевшее от тепла окно их тени прочерчивали влажные дождевые дорожки. Феликс с дрожью залился остатками ледяного кофе из стаканчика и подал кредитку брату, чтобы тот пошёл взять горячую добавку. Он отрешённо отвернулся к стеклу и дрогнул от боли, когда случайно прикусил губу. Лёгкая сутулость плеч выдавала усталость, которую Адриан, зритель отцовской бессонницы, распознал сразу, рассматривая двоих издалека у стойки, пока дожидался заказа.

  Лила в эти свободные от разговоров минуты любовалась Феликсом: идеальная осанка, платиновые, отдающие белым, волосы, аккуратно уложенные, наверное, не без участия геля, и сощуренные серо-голубые глаза. Мягкий шерстяной свитер с горлом чернотой оттенял светлую кожу, немного просвечивающую молнии вен на веках. Она же, тонкая, чувствительная от непогоды, слегка украшена серыми, едва видными, веснушками на носу.

  Сейчас он перелистывал изрядно потрёпанную книжку в бумажной обложке — терпеть их не мог, — с его рукописными аннотациями на форзаце. Феликс обожал разговаривать молча — только так его понимали в полном спектре и не вынуждали снова размыкать кровоточащие губы. Стоит только поднять исподлобья свой осуждающий тяжёлый взгляд, и человек сразу понимал, куда ему идти. Лила только улыбнулась и яблочки кукольных щёк от этого стали только краше.

  И она не могла подумать, что чисто внешняя симпатия, точно не являющаяся на первых порах влюблённостью, уже раздражала его самолюбие и пустое сердце. Ей очень легко во что-то влюбиться, обожествить для себя человека, но не без повода; правда, в большинстве своём, эта очарованность быстро улетучивается.

  День теперь был хорош, река за окном была смирной. Набережная, несмотря на тусклое солнце и метелицу, заполнялась людьми, наверное русскими — кому ещё в голову взбредёт фотографироваться у холодного моста? Между оконцами на стене висела афиша.

— Ты любишь цирк? — сияя недвижной тёмной зеленью глаз и улыбнувшись так очаровательно, что над уголками чувственных губ образовались кукольные ямочки, Лила выставила вперёд плечико и уложила руки на столешницу.

— Нет.

— Я тоже. Просто пялюсь, интересно, какой дурак пойдёт смотреть на мучение животных. Хорошо, что ты не такой. — Лила поблагодарила Адриана кивком и обхватила кружку. — Кстати, Адриан рассказывал, что ты умеешь показывать фокусы. М-м, обожаю капучино, спасибо большое. Сколько стоит? Я отдам тебе деньги за кофе.

— Нет.

  Она уже не так сильно чувствовала пульсирующую боль, а когда приложила ладонь к затылку, с огромным облегчением не почувствовала липкой крови. Феликс отложил книгу в сторону и устало потёр глаза. Адриан облизывал трубочку, всю в молочной взбитой пенке, и весь его грустно-детский вид выражал надежды и планы на будущее Рождество, наивным письмом к Санте он обращал мечты в ровные строчки букв, зная, что вероятность на осуществление желаний крайне мала. Но всё равно ждал.

  И Лила ждала незаинтересованной стали на своём лице, а когда поймала зрачки своими, чуть тряхнула чёлкой.

— В Лондоне, наверное, очень хорошо?

— Нет.

  Адриан фыркнул:

— Не будь букой, пообщайся с девушкой.

  Феликс равнодушно мазнул взглядом по венценосной веточке в стакане.

— Знаешь, а ведь я тоже жила в Лондоне, — вдруг выдумала Лила, отставив чашечку на блюдце. — Я всеми силами постараюсь поступить после коллежа в Оксфордский университет, чтобы потом вновь вернуться в Лондон. Прекрасный город… Что-то вроде голубой мечты, внутреннего одухотворения.

  Разговор явно выбивался из образа, надуманного ею. Понравившийся юноша не шёл на контакт. Любые другие, кому она льстила или позволяла за собой поухаживать, никогда не хамили и не грубили, не показывали так явно пренебрежения и равнодушия. Но она их не любит. И не верящего, но поддерживающего нейтралитет Адриана не любит тоже. Она мыслит себя другой. Выше денег, выше известности. Ей ближе прекрасное, вроде искусства, литературы, любви… Что там ещё есть в этом пропитанном потребительством насквозь мире?

— Хотя и Париж — моё сердце, — Лила приятно постучала ноготками по столешнице, а потом поправила скользнувшее с пальчика кольцо. — Всегда мечтала тут пожить.

  Феликс даже не смотрит. Он крутит стакан пальцами, рассматривает его пустые стенки, словно пытается найти в нём что-то, ставит на стол, не отпуская кисти на колени, и потом опять поднимает. Голова разрывается от мигрени, даже будто наполняется от раздражающих разговоров чем-то вязким, медленно текущим, от чего мысли тонут.

— Все едут и едут в Париж, будто он резиновый, — беззлобно буркнул Адриан и ойкнул, когда случайно надломил бумажный стик с сахаром и тот разорвался, просыпая вокруг крупинки, — Лондон там, небось, опустел уже.

  Феликс был странно недоволен ненадёжным и несколько предвзятым взглядом Адриана на Лилу, который изо всех сил старался держать дистанцию и мял своё мнение о её тёмной стороне. Сам Адриан считал брата высокомерным наглецом, но знал, что Феликс намного выше этого.

  Когда они вышли из кофейни, Адриан с разочарованием скривил губы, когда увидел, что, несмотря на плохую погоду, занятие по фехтованию не отменили. Он с горечью оповестил об этом брата и плотнее закутался в шарф.

— Тебя никто не держит, — ответил ему Феликс.

— Кстати, может, ты покажешь какой-нибудь фокус? Я мастерица их разгадывать, — Лила застегнула курточку с опушкой сероватого отлива на капюшоне и поправила совершенно глупые для такой погоды чулки, кружевом заходящие под клетчатую юбку из тонкой шерсти. Эти пепельные гольфы являлись частью повседневного гардероба Лилы, если на ней не было колготок, но не были лишены сексуализации. — Моя подруга Алья, которая ведёт школьный журнал, даже просит иногда рассказать разоблачения фокусов для интеллектуальной колонки.

  Потёкшая тушь не делала её безобразной; странно, но чёрные комочки под нижними ресницами были даже милы, как и следы острых носков ботильонов на снегу. Феликс быстро усмирил активность девушки, окатив с ног до головы холодным презрением её ничтожное существо с застывшей мстительной улыбочкой, и чуть дёрнул головой.

  Лила восприняла это как согласие. Она быстрым движением расцепила переливающийся ремешок с запястья и протянула ему изящные часики.

— Сможешь показать какой-нибудь обман зрения прямо сейчас такому скептику, как я? С исчезновением, например?

  Феликс достал из нагрудного кармана увенчанный инициалами с правого уголка платок и уложил дешёвенькие тикалки на дорожку.

— Фокус с исчезновением начался.

  Он накинул на девичий браслет свой платок и крепко зажмурил глаза. Приподняв затем красивую бровь, Феликс провёл покрасневшими от холода ладонями над тканью, чуть потёр пальцы и качнул головой:

— Всё, часы исчезли.

  Подняв обутую в лакированную туфлю ногу, он с силой топнул ею по платку. Послышался хруст и треск. Хорошенькое лицо Лилы в ужасе вытянулось.

— Блять, — фыркнул Феликс. — Мне жаль.

— Мои часы! — закричала девушка и приложила к груди пальцы.

  Адриан присел на корточки и осторожно развернул бордовую ткань: на ней лежали раздробленные останки часов. Это настолько испугало Лилу, что она даже забыла свой лёгкий акцент и горько разрыдалась. Она и так была почти рыжая своим оттенком волос, а тут совсем стала красная лицом от жестокой обиды, совсем детской, когда сердце раскалывается и жжёт на уровне горла.

  Феликс поджал губы и выудил стиснутыми от ломоты пальцами из своей сумки портмоне.

— Сколько они стоили?

— Дело не деньгах! — искренне закричала на него Лила, прижимая к дрожащим губам платок со стёклышками и механизмом. — Мне мама подарила на день рождения, они мне так дороги!..

— Я заплачý, как за новые часы, не ной.

  Феликс расстегнул бумажник и запустил длинные пальцы в нутро. Адриан рассеянно свёл брови и сам выглядел мальчиком, которому запретили плакать. Лила пошла нервными пятнами, когда отстранила от губ со стёртой помадой разбитые часишки и прижала их к тяжело вздымающейся груди. Феликс презрительно ошил их непоколебимым пофигизмом и убрал руку из кармашка. Ошарашенно побледнев лицами, Адриан и Лила замерли, когда юноша вытянул оттуда за ремешок целёхонькие часики.

— К… как?! — воскликнула девушка и отобрала у него свою драгоценность трясущимися руками. — Как? Ты ведь… они…

— Не смешно больше, скептик?

  Адриан пошёл первым через дорогу, даже не расслышав слова брата. В начале двадцатого века сквер перед глазами превратили в достопримечательность. Сейчас дул ветер и на дорожках лежала пороша. Розы, цветущие с апреля, поздние октябрьские хризантемы, деревья сакуры, прикрытые регулярными и ровнёхонькими кустарниками туи разносились подгнившим ароматом пряных мёрзлых соцветий. Вся роскошь, погребённая под тонким слоем снега, выглядела так же чёрно, как пленяют тоской монументы на кладбище.

  В глубине души Лила любит эти французские заспанные улочки, старые дома с ощетинившейся штукатуркой внутри, но сейчас, ругая обстоятельства, она прихрамывает по пути дальше, особенно жалобно выпуская из рук приятную ткань адриановской парки. Дальше, в глубине ветвящихся переулков, изредка превращающихся в тупики, она уже не может разглядеть названия улочек и номера домов.

— Ладно, мне пора, — Адриан посмотрел на брата, — не мог бы ты проводить Лилу?

— Не мог бы.

— Пожалуйста, — он настаивал, недовольно глянув исподлобья, становясь до ужаса похожим на своего отца. — Всё-таки нужно замять впечатление от фокуса, да и она упала, головой ударилась.

  Феликс пробурчал что-то вроде «я это заметил» и метнулся быстрым шагом пересечь парк. Сдержанная, но в то же время манерная походка заставила девушку запомнить её, будто видео с эффектом слоу-моу: спина прямая, ноги переставляет на одинаковом расстоянии друг от друга. Лила семенила следом, и вдруг доверчиво вцепилась ему в руку. Она шла на полусогнутых ногах, ловко выбирая места посуше, наклоняясь к его плечу близко-близко, чтобы не дать плетям ветвей стать гребнем для её волос, а Феликс косо зыркал ей на ресницы, увенчанные падающими снежинками. Она кинула взгляд снизу вверх, исполненный любви и благодарности. Он привык к этим взглядам, но свободы своей не продал бы даже всей её заботе и трепетности.

  Туман всё густел и темнел, а подростки шли к пепельному камню семиэтажки, смотрящей дымными окнами прямиком в парк. Феликс, сравнивая атмосферу с пустынными йоркширскими полями, подумал, что если сейчас толкнуть Лилу прямо в лужу, она отстанет и мгновенно расплывётся в тумане, и тогда он не ответит на глухой звук её голоса, пропадая навечно из её жизни.

  Лила остановилась и предложила зайти.

  Чёрное жерло подъезда освещалось только пыльными оконцами, где-то щёлкнула, не включаясь, реагирующая на движение лампочка. Мокрые от сырости ступени на первом этаже, покрытые тающим снегом из-под ботинок, вились вверх, пахло сосновым бором после дождя. В сумерках лестничной клетки Феликс хмуро прочувствовал мрачность и тяжкую тишину сонных квартирных дверей, исключающих вообще малейший признак жизни за ними. И вдруг совсем рядом послышался шорох — Лила айкнула и прижалась грудью к его телу, слыша рычание и тихий скулёж собаки, спущенной с поводка бурчащего соседа, который всё никак не мог закрыть дверь этажом ниже.

  Здесь было видно, как по козырьку над окнами расхаживает голубь, оставляя чёткие следы. Серенький, почти сизый, вспорхнул он на мокрое дерево и заставил сердце замереть в этой тишине.

  В комнате пахло духами: густыми, тяжеловатыми. Дурманящий, как туман на ядовитых болотах, аромат постепенно расслаивался на составляющие, Феликс тихонько дёрнул носом, пытаясь понять, что же это. Он не знал, что его ждёт дальше за темнотой комнаты, было сложно и очень неоднозначно. Это, безусловно, запах просторных покоев, пышных драпировок тканей и роскоши, пусть и под слоем древней пыли; здесь — под кучей исписанных разными языками листков, покрытое сегодняшней невидимой пеленой пылинок даже на зеркале в углу. Запах неувядающей красоты, в контрасте с букетами давно увядших цветов, стоявших на подоконнике и тумбочке в баночках коричневого стекла из-под лекарств.

  Свет, ленты и парад итальянского праздника, который не закончится никогда. На туалетном столике, помимо люксовых брендов в тюбиках, стояли друг на друге блюдца с засохшим кремом от пирожных, в кружке скопился целый набор ароматизированных клубникой пакетиков. Лила пнула банку от колы под кровать и зажгла благовоние, тут же опьянившее приторностью. Дешёвые свечи, даже от двери пахнущие парафином, пошло стояли на подоконнике, так и не тронутые длинной спичкой.

  Одиночная комната со стендом театральных масок, где даже двуспальная кровать была не заправленной. Этот театр одного актёра захватила жалость к самой себе — Феликс понял это сразу по бардаку вокруг идеально прибранного и убранного, как алтарь, туалетного столика с его благоухающими цветами, яркими лампами и роскошной косметикой, — и она не хочет оказаться сломанной, но подставляет себя же очередной ложью своим острым язычком, а тело — ударам, и царившее поддерживающее бездействие окружающих становятся её бичом.

  Лила даже сейчас играет: крутит на руке фенечки с распушенными от постоянного прикосновения с водой завязками, нарочно медленно поправляет отливающие медью длинные волосы. Её наманикюренные пальцы с обкусанными заусенцами тянутся к сумке, из которой она достаёт пластырь и приспускает чулок. Так она и сидит в своём бездумном лёгком наряде, лепит на отчего-то разбитое колено — упала она навзничь, приложилась затылком, — пластырь и дует на него, вытянув одну ногу, а другую согнув в колене и уместив на столешнице столика.

— Ну что скажешь? — хмыкнула Лила, словно в первый раз осматривая свою комнату. Она облокотилась о спинку стула и с вызовом приподняла подбородок. — Сумеешь по обстановке рассказать о человеке?

— Беда дальтонику с душой хамелеона, — пожал плечами Феликс.

— Это что значит?

— Как бы сказать поделикатнее…

— А ты скажи правду, не жалея меня, — девушка скрестила руки на выдающейся груди. — Не снисходил ведь до этого.

— Актриса. При чём, погорелого театра. Ты любишь эти маски, предпочитаешь искать себя, будто бы дерзкую, блистательную, неотразимую, но обязательно злую. Отличает тебя от твоих ролей ранимость и уязвимость, а ещё ты не умеешь верно анализировать чужое поведение. И сейчас я замолчу — ты мне этого не простишь. Ты вообще не любишь прощать.

  А ещё можно отметить, что она не бедна, как пытается выглядеть со своими дурацкими свечками и фенечками на тщедушных ручонках, однако эта тема не представляет для парня никакого интереса.

  Создалось впечатление, поразившее его самого, будто он уже знает, какие бесы скрываются за этой миловидной улыбкой, обнажающей чуть островатые клычки. А Лила и рада бы стереть эти мимолётные познания о себе из головы Феликса, но ещё больше рада тому, что ему обо всём известно.

— Не многовато для тебя собственной характеристики? — теперь говорил он. Покосившись на самоучитель по греческому, Феликс приподнял изящную бровь. — Для чего?

— А что плохого? Я много путешествую, так и невольно начинаешь учить языки. Тем более, меня оставила под впечатлением одна книга, после которой я насквозь пронзилась греческим. Кстати, если ты укротил его, — Лила по-лисьи прищурилась, — не мог бы помочь мне с переводом?

  Феликс, голова которого раскалывалась от боли, посоветовал ей не ломать себе мозги и залезть в интернет:

— В этом-то и смысл — добраться до сути самостоятельно. Что за радость подбирать за кем-то?

  Лила прищурилась. Юноша дёрнул носом и плечами одновременно.

— Зато ты не двуличен, но твоё единственное лицо отвратительно. Ты, вероятно, привык баловать себя, Феликс?

  Он обернулся и сцепил руки за спиной. Осмотрел бардак на полу, её собрание переводов и учебников, её саму. Важно, гордо, так, будто весь мир только у его ног. Тонкими длинными пальцами снова приподнял рукава — готовился остаться.

— Я о себе высокого мнения, почему же тогда я не могу любить себя ради своего удовольствия?

— Может, поэтому у тебя нет друзей?

— A nullo diligitur, qui neminem diligit, — Феликс пренебрежительно осмотрел её фенечки на руках. Небось, сама себе сплела, знайка социума. — Тебе-то какая разница?

— Abyssus abyssum invocat.

— И для чего же?

— Скорее, здесь вернее будет — подобное притягивает подобное, Феликс, — эта её «ль» звучала особенно сочно.

  Пальцы скользят по черноте свитера, который в темноте и не видно. Только ткань ощущается, каждое мягкое переплетение кашемира к подушечкам пальцев. Он восхитительно пахнет ухоженным телом, роскошным парфюмом, яблочной жвачкой и кофейной горечью табака.

  Феликс не отстранил её рук, только перехватил за запястья и почувствовал неприятное покалывание от миндалевидных ноготков. Кружевное бельё на долю секунды оказалось оглаженным где-то на уровне бретельки, а потом и та скользнула по округлому плечику. 

  Феликс нашёл успокоительное тепло своим больным губам в ямке между острыми ключицами Лилы.