Лила грызёт ручку и пропускает подрагивающими пальцами волосы, тяжело лежащие на спине, пока решает пример по математике на скорую руку — наплевать на правильность ответов, потому что ей хочется поскорее сдать эти чёртовы листочки чёртовой преподавательнице и убраться прочь из чёртова кабинета на такой же чёртов холод улицы. День стоял серый, но это не такой серый, как крыши в дождь, не такой, как графит карандашей, не такой, как серебряное кольцо на пальце Адриана, а серый, как бледные веснушки и пепел сигарет Феликса.

— Нельзя загибать страницы на книжках — это приводит к несчастной и безответной любви, — шепчет ей Адриан, справившийся со своим вариантом.

  Лила отчаянно хрипит, пытаясь прочистить горло, но изнутри её прошивает насквозь до ключиц, как от первого толчка члена. Ассоциация и тихий голос Агреста пропускают слабой молнией и так накрученный мозг, и этот эффект грёбанного асмр на уроке ей не нравится. Адриан обожает вступать в споры — никто не может его переспорить, на перемене он такой весёлый и жизнерадостный, а вот на уроках сникает. Он кажется таким простым с виду: прямо-таки открытая книга, прямо-таки в мягкой обложке, но за золотыми волосами, небрежно обрамлявшими его нежное лицо, за кроткой улыбкой, вечно извиняющейся, едва бились раздробленные остатки сердца. Лила плакала и уверяла себя, что это от жалости, от понимания — её ноющее било в такт, но не могла принять его боль.

  Она была обеспокоена тем, что она совершенно лишняя между братьями, однако убеждала себя в обратном порядке. Именно Адриан тогда просит Феликса проводить её домой, а не она сама навязывается, и он же не решается сделать это сам. Феликс бурчит, но ведь не скидывает её со своей руки, и ровно ведёт до её дома, а затем и до квартиры.

  Эта ситуация была для Лилы полным уходом от Адриана к Феликсу, и являлась для неё вполне уважительной причиной привязаться и отдаться — блондин без оговорок согласился взять её такой, какая она есть, не разглагольствуя на эту безответственную выходку лечь под него, даже не зная толком ничего друг о друге.

  Адриан бы печально улыбнулся и с тоской свесил её руки с себя ещё в парке, продолжая далее делать вид, что ничего подобного не случалось.

— Цитатки в своих модных журналах вычитал новые? — шипит Лила, пытаясь не разорвать лист ручкой, пока перечёркивает в клетке семёрку длинной чертой. — Что ты из себя строишь?

— Я просто человек, который старается изо всех сил помочь тебе, — Адриан косо смотрит на её неверные ответы и понимает, что выше пяти балов ей не видать. — У меня есть опыт в таких делах, и я вижу, во что ты влипла, и хочу помочь тебе выпутаться.

— В каких делах и во что я влипла?

  Адриан сложил небольшую стопочку вместе и тихо постучал ею по столу, чтобы листки легли ровно.

— Феликс.

  Имя заставило её прикрыть тяжёлые от слипшейся туши ресницы. Она стиснула челюсти и исподлобья, не обращая внимания на учителя, огрызнулась:

— Не лезь не в своё дело.

  Она швырнула листы на преподавательский стол, не заботясь, впрочем, поднять их, разлетевшиеся от сквозняка, с пола, и покинула класс. Срочно купить кофе и взять книгу из свалки в комнате. Сессия съедала всё свободное время, так что Лила буквально выдыхала отчаянную нужду схватить книгу поинтереснее, потрагичнее, и остаться сидеть на полу до сумерек, пока глаза не заболят, а недопитый кофе не остынет до ледышек.

  Кажется, вся её напускная эстетика пусто задребезжала со стёклами в холле, пока она остервенело пыталась попасть замком в разъём молнии и доломала её окончательно уже на улице. Под расстёгнутую куртку тут же врывается ветер, под каблуками ломаются корочки луж; одним яростным шагом она разбивает хрупкую тишину и пугает стайку съёжившихся у люка голубей. Оттуда виделся пар горячих труб — таких же, как и тело богатенького мудака с суровым взглядом.

  «Безответная и несчастная любовь». Неуместное выражение ни в чём неповинного Адриана её взбесило до белого каления, а сейчас, когда Лила подняла голову и замедлила шаг по скользкому от растаявшего снега асфальту, разглядывая сосульки на крышах домов, отчего-то очень захотелось подумать над ним. И извиниться. Острые замёрзшие потоки талой воды опасно усеяли карниз, и Лила будто бы была под прицелом.

  Одиноко оставленная постель представилась ей в том же полумраке от зимнего дождя утром, в котором он и покинул её, слегка смяв простынь на полу. Едва уловимый аромат её дешёвеньких духов смешался с его элитным, стоящим, наверное, больше, чем весь её гардероб, и горький привкус этого сочетания равнялся с расставанием. «Odi et amo», — так предпочёл назвать затуманенный ненужными мыслями разум плотно заполняющее больное сознание понимание. Лила мысленно уже хотела хранить между страницами засушенные розы, не подаренные им ей в Рождество, с удовольствием расправлять теплом и тяжестью на гладильной доске не купленные хлопковые простыни, и ерошить ему волосы, тщательно приглаженные на затылке, которые, возможно, больше не увидит.

  Величественная архитектура старых каменных зданий слегка приглушилась туманом; везде был он и его английский дух.

  И что хорошего в празднике? Для Лилы это снова означало блеск пустой мишуры — и в прямом смысле тоже, — скорые поцелуи матери, спешащей на работу и сладко зовущей её «ангелом». Снова обещания никуда не вляпаться на будущих страницах новой книги, в обложке которой сменяются лишь две последние цифры, а страницы до больного похожи на прошлогодние. Снова ложь. Вранье — это ведь не болезнь, это следствие болезни. А настоящая болезнь — это трусость.

  Лила боялась самой себя. Боялась с детства далёкой любви мамы, неумения вливаться в компании, того самого неприятного чувства беспричинного стыда, когда в полной тишине ровесников после её фразы та затягивалась и далее. Красиво выдумывать в свою пользу на ходу — это тоже труд, ставший уже привычкой, Лила сама восхищалась тем образом, который она, не боясь, уже накрутила на себя. И ничего не требовалось даже делать для этого; чтобы соответствовать. Всё шло само собой, уже не думая наперёд.

  И высокомерный английский «не Агрест» зацепил её своей прямотой. Разве можно было, собственно поверив в свой образ личности, не подобрать эти фыркающие сливки общества? Она представляла себя принцессой. Только никто её не охраняет, да и дверь в башню распахнута — никто её не спасёт, а выходить самой не особо-то хотелось, высокие стены заточения не были таковыми; они защищали каменным коконом. И он не принц, не герой. Герои вообще вышли из моды, сейчас на первом месте почитался собственный комфорт и чёрствое безразличие ко всему. Её ждёт только насмешливый взгляд суровых глаз и угрюмое британское произношение.

  Улицы рассечённого рекой города с приходом зимы постепенно копили на асфальте снежинки, делаясь похожими на те дымчатые картинки в поисковике. Между фонарями крупные, как апельсины, золотые и красные шары гирлянд; они весело подмигивают, словно вторят каждому блику на часах или витринах. Лила встала с холода приступка кофейни, в которой они сидели в прошлый раз, когда увидела Адриана, ожидающего своего водителя, и сорвалась спросить его о брате.

  Он оставил спортивную сумку и плюхнулся лицом вниз в сугроб, тщательно сгребаемый дворником уже дня два.

  Кто же знал, что там лавочка.

  Лила прикладывала к разбитому подбородку отчего-то ржущего Адриана тающие комочки снега и наблюдала, как те пропитываются кровью. Он хотел сделать снежного ангела — объяснял Адриан, — и что-то пошло не так. Лила шугнула от них трепещущую фигурку дочки пекаря и её подружку, а сама поняла, как же рано он повзрослел. И в это мгновение снова стала сравнивать: а что, если и правда? И Феликс такой же, не зря они похожи. Может, то, что его лицо стало застывшим выражением безразличия, это и был результат скорого взросления? Почему же Феликс, верный и чопорный ребёнок своей столицы, так пренебрегает французским физическим «близнецом» и так по-взрослому равнодушен к чувствам Лилы?

— Тупица, — сказал Феликс дома, когда Адриан чуть не довёл до сердечного приступа своего отца таким внешним видом и, чуть кривясь от боли, объяснил, что же с ним случилось.

  Адриана окружила равнодушной заботой его нянька — побежала обеззараживать ему рот и готовить великовозрастной деточке сладенький напиточек. «Дебилы», — Феликс, запихнув куда поглубже зависть любви чужой женщины к его младшему брату, мучил себя, разглаживая пальцами страницы томика и слушая хруст корешка. Книги для Феликса были просто средством скоротать часы.

  Горячий шоколад в стеклянном стакане для глинтвейна оказался до невозможности вкусным, отдающим чем-то детским и приятным, и Феликс понял, что все те дни, когда он брал кофе, ему на самом деле хотелось сладкого шоколада. Он забрал напиток брата с собой в спальню, пока тому промакивали ваткой подбородок, и недовольно фыркнул носом точь-в-точь, как недовольный ёж, когда в кармане брюк завибрировал телефон.

  Лила.

  Ну и зачем она звонит.

  Напомнить, что он оставил у неё шарф или о своей тоске прижаться к его горячему телу своим, непременно замёрзшим? Так это он и без неё знает. И в принципе, он вообще неплохо без неё обходится, разве что вспомнил вчера отвратительный беспорядок в комнате и убогую кухоньку без отопления. Вместе с этим неприятно защемило сердце, отражением встала Лила, отчаянно жмурящаяся под ним, когда он стискивал зубы и вбивал её тело в обнажившийся матрас. Он как-то не стремился бороться со своей совестью, объясняя мысленно себе «quod licet, ingratum est», и отчаянно веруя в это.

  Он вошёл без приветствия, толкнув её случайно локтем, пока вешал заснеженное пальто. Лила заботливо размотала тяжёлый шарф с его шеи и, стряхнув себе прямо на домашние расшитые бисером туфельки холодную россыпь, аккуратно свернула его на верхней полке. Как чудесно было у неё! Пахло праздником: немного палёными волосами от плойки, апельсинами и духами; под фаянсовым абажуром на стене мерцала лампочка. Сама Лила радовала здоровой прелестью своих юных лет, у неё был беглый, точно что-то ожидающий зелёный взгляд и влажно переливающиеся блеском губы. Феликс приветственно дёрнул носом и дал ей чмокнуть себя в щёку; пухлые губки выдавали отчаянное желание стиснуть его покрепче, но всё ещё старались спрятать его за лисьим оскалом и где-то под обтягивающим изумрудным с золотым вкраплениями платьем: вот я, такая, какая есть, забери меня и делай, что хочешь — буду рада, что просто внимание обратили. Вместе с тем её груди тяжело вздымались; наверное, сердце бьётся как ненормальное. Феликс равнодушно мазнул взглядом по завитым у концов волосам, отливающим глянцем, и ввалился в кухню без приглашения.

  Лила точно пришла в восхищение от его приезда, сейчас же кинулась доставать карамелизированные орехи и пастилу, говорила быстро, спеша, прелестно выделяя «ль» на итальянский манер и обдавала запахом молодого тела и духов. Чаще всего, в людях она предпочитала хвататься за их мысли, а сейчас, наедине с молчаливым Феликсом, она была предоставлена самой себе. От этого, кстати, и интереснее.

— Моя мама сегодня в ночную смену, — пожаловалась Лила. — Прямо в праздник, даже на часик не забежит домой. — Отправляешься в этой тишине своими рассуждениями в никуда, а никуда потом, бывает, тебе даже отвечает. — Ну ничего, нам будет хорошо вдвоём.

  Феликс подумал о том, что было бы неплохо кинуть ей в бокал шампанского снотворного, чтобы она вырубилась и хоть немного помолчала.

  Он, как кот, молча заглянул во все комнаты, щурясь на блики заходящего солнца и принюхиваясь больным, нервно дёргающимся иногда носом, как невольно делают вдыхающие таким образом табак. Пахнет сосновой смолой и корицей с имбирём, а в гостиной, где обычно спала на диване её мама, находится настоящая невысокая ель. Отстояв ночь, она медленно распушила лапы, чуть опустившиеся под весом развешенных разноцветных шаров. Феликс прикрыл глаза, и на его тёмных ресницах теперь видны маленькие отблески лучей зимнего солнца, которые пробились сквозь полупрозрачные шторы. Лила оборвала фразу и умилительно увидела это.

— Кстати, это тебе.

  Феликс приподнимает брови, когда ему вручают застеклённый шар с домиком внутри.

— Что это за херовина?

— Это снежный шар, — Лила фыркнула и теперь стала ещё больше похожа на лисицу. — В одной из провинции на юге Франции есть такой обычай: подарить понравившемуся человеку снежный шарик и он будет его хранить, такой же стеклянный, такой же хрупкий, наполненный прекрасным, как и сердце подарившего.

— Ересь какая. Небось, сама придумала только что.

  Феликс присаживается на хлипкую табуретку, но почему-то даже не задумывается о том, что в любую секунду она может разломиться. На её белых руках ярко выделяются синие венки запястий. И вот эта непосредственность и безалаберность Лилы, разведённая пополам с дьявольским чутьём, дарит ей сейчас облик загадочной девушки с хлопковых страниц альбомов, чьи неуловимые черты никак нельзя запечатлеть точно, заставляет не злиться её выдумке. Он знал по словам брата, что Лила действует хладнокровно и со вкусом отдаётся в полное подчинение Бражнику, предпочитает шумные компании с алкоголем, но сам заметил, что дома она не против и нежных дамских вещичек: многочисленные кулоны сияли позолотой с туалетного столика, фотографии в рамочках-сердечках и разбросанные по стулу и полу чулки, красивый флакончик с приторными духами, дневник на тумбочке, весь в отпечатках от стаканчиков с кофе — всё это было мило. Несколько мягкий акцент спокойно мог испариться, когда она шипела роковое слово на обидную фразу.

— Если хочешь, можешь покурить, — Лила открыла форточку.

— Если я захочу, вряд ли спрошу тебя об этом.

  И дым, едкий, элитный, плотно заполнил её сознание и дал спокойное забвение. Лила протянула ручку к сигарете, и неумело затянулась, скорее обхватывая на фильтре прикосновение его губ, чем желание вдохнуть. Непритворная любезность и забота не были ей тяжки, и Лила была уже готова разливать шампанское под загадочно-унылые тосты, и была чужда и неприятна ему с этим образом.

— Ты опять не спал? — Лила ничего не знала о его буднях и ночах, но предположение пожелала утвердить, чем предположить.

  Феликс чуть дёрнул плечами. Круги под глазами, полными насмешки, темнели на сахарной коже. Лила огладила его лицо ладонью и чуть задержала на скуле, Феликс же, изголодавшийся по ласкающим прикосновениям, прикрыл глаза. Она хорошо пахла розовым маслом, тщательно напиталась им с ног до головы, и теперь, слегка щекоча воланами на рукавах, стала совсем кукольной. Лила смотрела на складки его мягкой водолазки, которая почти опустилась на бёдра. В них она упрётся руками немногим позже, чтобы расстегнуть брюки.

  Был ли это спокойный зимний отдых, или отдых от лжи и суеты, Феликс ещё не разобрал. Нищенский, по его мнению, дом затих под покалывающим дождём, а он сам встал с кровати и, медленно потянувшись, чуть растянул больные губы в спокойной улыбке. Он неслышно прошёл по ковру в ванную, где постарался освежить лицо после полуторачасовой дрёмы, и припал к окну в кухне, стащив со стола сладкий кусочек ириса. Затянутый прозрачными облаками, месяц обливал Париж светом, и Феликс, дёрнувшись от холода на обнажённых плечах, остался долго смотреть на его прозрачное свечение, иногда невольно слизывая сладкую пропитку с сигареты. Он остался и в гостиной, смягчая сумрак через белесые шторы, и юноша в последний заход остался в спальне Лилы, откуда месяца не было видно.

  Она сидела на кровати и становилась то красной, то голубой, то зелёной, то белой, то жёлтой от мерцания гирлянды, и была совсем похожа на фарфоровую девочку — с румяными щёчками, длинными волосами, прекрасная, усталая от всего, что её окружало, и тянула выдохшееся шампанское. «Post coitum omne animal triste est...» — так подумал Феликс, но, пригладив посильнее волосы, сел к ней и припал лбом к груди. Лила тут же вцепилась в его пряди, перебирая их на затылке и ероша чёлку.

  Феликс <i>н е н а в и д и т</i>, когда трогают его волосы. Он покоробился ещё от малейшего порыва протянуть к нему руку, но удержался, чтобы не вскинуться и не вдарить ей наотмашь. Лила, будто чувствуя его злость, хочет продлить её ещё на немного, и не даёт отстраниться, притягивая его к себе ближе и зарываясь сильнее в приятно пахнущую белобрысую копну, чтобы окончательно стянуть гель для укладки.

— Послушай, — вдруг дёрнулась Лила, не побеспокоившись о том, что впилась ногтями в кожу, — что за грохот? Мне страшно.

— Фейерверки.

  Была яркая полночь, вся горящая огнями, даже шторы не предотвращали попадание бликов, мигалок и гирлянд. Громкий взрыв взмыл в небо и снова распался тысячью красными и рыжеватыми искорками. Лила приподнялась на кровати, прижимаясь голой грудью к теплу плеча Феликса, и пальчиком отодвинула штору. Голубоватый свет от затянутого снизу окна, в которое виднелся сквер и посеребрённая инеем ветвь каштана, проник в спальню.

— Слушай, ты не злишься, что я привлекла тебя? — Лила прислонилась щекой к плечу Феликса и погладила его острую ключицу. — Ты мне сразу понравился.

  Оба понимали, что сблизились сразу настолько, что он пустил её в кровать. Отрицать что-то было глупо, и в этом действии была и покорная привычка умолчать, в дальнейшем накрепко принятая с обеих сторон. Феликс встал и недовольно протёр глаза. Со всей внимательностью и, на самом деле, не без вожделения Лила разрешила себе впиться взглядом в его шею, в этот кадык, каждое движение которого при таком неотрывном наблюдении заставляло всё больше хотеть прикоснуться к нему губами. В кармане брюк усиленно вибрировал телефон от сообщений потерявшей его матери: «Феличка, ты где?..»

  Лила приподнялась, прикрываясь до плеч одеялом, и прислушалась к мерной вибрации клавиатуры под его пальцами.

— Так тихо, — сказала она чуть слышно, спустя какое-то время. Мысленно она снова была где-то среди снежного парка. — Ты куда?

  Ответом долго тянулось мёртвое молчание: и Феликс, и зима, среди которой стремительно приближался праздник, мирно игнорировали её существование. Парень застегнул ремень и подошёл к окну, чуть приоткрывая его. Лила зябко поёжилась.

  И где-то уже возникал жар, и хотелось раскрыться, чтобы прижать холодного Феликса к себе и вновь целовать его шею, виски — губы она не трогала, да и он не давал их, — и впиваться в спину до отметин. Она уже представляла, как на утро проснётся раньше, а он ощутимо сильной рукой не даст ей встать, и останутся так до второго урока в полудрёме. Затем, она ощутит, что Адриан для неё больше ничего не значит, так как нашёлся зверь покрупнее, и скажет Феликсу о том сильном различии между братьями. Вдруг возникло чутьё, что это плохая тема для разговора. Лила зевнула и нервно стала думать, что бы такое сказать поумнее, но голова её была наполнена только его грубыми отказами, полу-хриплыми стонами и ощущениями тяжёлой руки у неё на груди с утра.

  Феликс красиво сидел в кресле, сильный и лёгкий одновременно.

— Хочешь, ещё поцелуемся?

— Не хочу, — сказал парень, прикладывая к губам вместе с сигаретой и подушечки холодных пальцев, с каким-то облегчением щупая корочку. — Мне надо взять пепельницу.

  Вот это резкое «не хочу» и уход были явно грубыми, а он ведь казался с виду таким интеллигентным, чего стоили длинные пальцы, тонкие губы и глаза — большие, умные и без всякого тайного хамства. Оно было откровенным. Вся обескураженность Лилы пропала с его возвращением, когда она заметила опрятно приглаженные водой волосы и поблескивающие капельками щёки.

— Фокус с исчезновением ещё не закончился, — вдруг сказал Феликс. Лунный свет серебристой полосой расчерчивал тёмную прихожую из зала и озарял её бледностью. Всё остальное было в сумраке, и в нём же медленно поднимался ароматизированный дым. — Спи.

— Не хочу. Наутро тебя не будет, я заметила твою дурацкую привычку уходить по-английски, сэр.

— Будто я не уйду сейчас.

— Идём вместе? Я сейчас оденусь, и гулять.

  Пока она застёгивала на спине бюстгальтер, Феликс положил ногу на ногу и подпёр подбородок. Очень часто она спотыкалась в темноте, натыкаясь на раскиданные тут и там вещи, но свет не включала, ограничившись волшебным переливом гирлянды и широкой полосой из окна, и половина комнаты от этого была в тени. Образ беспечной безумицы с занимательным мышлением и девичьими повадками очень ей шёл, делал её отличной и интересной, но внутри её была пустота, абсолютная кромешная тьма.

  Лила включает лампочки над зеркалом и с приятным звуком открывает золотистый колпачок помады. Идеальные отношения, казалось со стороны: он боится, не доверяет, не подпускает, а она прячет тонкую талию под рыжеватый пиджак и даёт целовать губы.

  Почему-то ему оказалась любопытна прихожая. Он ютился у курток, несколько раз случайно задел пальто и всё высматривал своё отражение в зеркале, даже как-то измеряя коридор шагами. «Пф», — сказал он ей.

— Я живу с мамой, нам много не надо, — ответила Лила, выходя из комнаты и накидывая на плечи куртку, а сама думала: это он примеряет на себя её неказистую квартиру, он ведь аристократ, богатый, и его прихожая может быть как вся их двухкомнатая квартира.

  Он обычно молчит по целым дням, блестит глазами, но изредка покорен. Молча шёл и нынче. Мокрый асфальт, покрытый тонким слоем только что выпавшего снега, ещё моросящего, не до конца замёрзшего, темнел даже под включённой иллюминацией. Вокруг стволов деревьев обмотаны сверкающие ленты и висят белые огоньки в ветвях, на витринах подсвечиваются фигуры Санта-Клаусов и оленей.

  Снежинки медленно падали на платиновый отблеск волос; прохладно, но он без шапки. Лила глядит в облачное небо ночи, тянется уйти в его туманы и окутывается дымом от сигарет.

— Такой красивый вечер, сегодня же Рождество, — позвала Лила, когда они пересекли блестящие, как золотая слюда, ворота парка у дома и встали под обледеневшими ветвями. — Сейчас бы войти в эту аспидную мглу и не бояться.

  Но говорить не хотелось. Было холодно, в одежду пробирался мороз. Спокойную, как лисица, Лилу уже не пугает ни его отчуждённости, ни зимняя ночь. И всё равно, где она её проведёт — представила себя чьей-то высшей защите. Рядом с Феликсом веры в эту защиту не было. Лила аккуратно мажет губами по его подбородку. Если бы их увидел какой-нибудь случайный прохожий, которому дома не сидится в праздничную ночь, такой же, лишённый настроения праздновать, то он подумал бы, наверно, что они или пьяные, или влюблённые, или ненормальные. И попробуй разбери, какой из трёх вариантов верный — шампанское уже давно выветрилось, а остальное никуда не спешило испариться.

  У дверей подъезда через час он взял её за плечи и как-то неловко ткнулся в губы совсем сухим поцелуем, от которого в нём ничегошеньки не вздрогнуло, кроме ресниц, а Лила, едва коснувшись своей щекой его, пожала плечами. Феликс оправил ворот и побежал по ступеням крыльца быстро, не оглядываясь, ровно ступая, и белея макушкой до поворота.

  Как бы то ни было, её сегодняшнее крушение ни в чьи планы не входило. Даже Бражник не воспользовался блестящими на ресницах слезами, а значит, этот упадок никому ничего полезного не приносит. Поэтому, собирая в себе силу и стойкость, Лила выпутала волосы из его тяжёлого забытого шарфа и в темноте пыталась попасть ключом в дверь.

  Можно было пофлиртовать, переспать, занять его временно свободный график и потешиться мужской любовью самой, но удовлетворение от этого молчаливого контакта прошло, как только исчез он.

  Смешной фокус, молодцы, покажите теперь, пожалуйста, разоблачение, и верните уже фокусника.

  Интересно, сколько времени? Она просидела так до утра, к девяти вернётся мама и будет ворчать, если увидит свою пепельницу в дочериной комнате. Лила привычно вскинула руку, но привычного ремешка с циферблатиком не увидела. «Что за дурость? Наверное, бросила, когда Феликс сорвал платье». Она подошла к тумбочке, перерыла кучку своей одежды, собрала и вымыла чашки, повыкидывала смятые упаковки и расфасовала колечки и кулоны. Но часов нигде не было. Девушка подумала, что они остались на кухне, но там не было не только часов, но и маминой шкатулочки из малахита, обычно наскоро переставленной со шкафчика на микроволновку, а оттуда и на подоконник.

  Лила вытерла стол, роняя под тряпочку слёзы. Не очень древние, но греки говорили ей ещё в детской книге, что если воруют часы, то эта примета несёт за собой нужду опасаться тайных врагов, интриг и сплетен, которые могли подорвать не только деловую репутацию, но и любые отношения.

  Забавно, но в к её жизни было так много взаимоотношений со зрителями, что, на самом деле, даже смешно стало от этого мысленного предупреждения. Она сама, кому захочет, подпортит не только отношения, но и жизнь. Сплетни, интриги — как мало значит эта вода, когда корабль полностью наполнен ею изнутри и держится лишь благодаря верно выброшенным на мель грузам. Эта трагично-романтическая история заставила её переживать холодное рождественское утро в одиночестве, а с другой стороны, туманы красивые.

  Лила не понимала, как можно любить человека, который обманул, или человека, который притворялся другим. По сути же, получается, это был совсем другой человек, а теперь, сняв маску, стоит этот, которого, возможно, даже и знать не знается. Вот не понимала, и оправдывала уход Феликса, он тоже не смог понять такого.

  Однако, мать громко ругалась из-за того, что в квартире накурено, как в курилке у них на работе, но порадовалась чистоте. Она допила остатки шампанского, закусила мандарином, брызнувшим во все стороны, и, включив себе ёлочную гирлянду, вырубилась на диване. Лила даже не успела показать ей подарок. Дома болтаться не хотелось, поэтому она решила выйти за сигаретами и с тяжёлым сердцем замотала нос его шарфом, носящим горький запах расставания: ассоциации с ядом, со смертью; дымная, будто тягучая прохлада проникла в лёгкие и при выдохе чётко почувствовался пепел. Аромат тлена.

  Закрытые ларьки и магазины с выключенными или приглушёнными гирляндами создавали иллюзию, схожую с состоянием внутри: всё вымерло, связь оборвалась. Резкий ветер взметнул ввысь обрывки конфетти и истрёпанную яркую рекламу на щитах, уже неуместную. Холод пронизывал до костей, но снег почти стаял. Париж вроде бы впал в тревожную послепраздничную дремоту и лениво побрасывал Лиле вслед упаковки от подарочной бумаги. Она пыталась согреть руки чиркнувшей зажигалкой, но только обожглась.

  Та же кофейня. Тот же белоснежный снеговик за окном, и какая-то потрескивающая новогодняя песенка из заученного фильма. Лила даже охнула, когда увидела прилизанные белобрысые волосы, когда обернулась от стойки, где взяла кофе на вынос.

  Феликс дёргал носом и поедом вгрызался глазами в книгу. Он, не глядя, похлопал по месту рядом с собой и перевернул страницу. Тёмные круги под вновь загоревшимися глазами Лилы от недосыпания были идентичны его, а запах гниющих яблок где-то за витриной, напомнил о жарком глинтвейне и ёлке у неё дома.

— Prima cartitas ad me.

— Ты — мошенник и воришка, а не моя жертвенная любовь, — огрызнулась Лила, когда обожглась капучино без единой взбитой пенки.

  Он положил перед ней мамину шкатулку, на которой починил вечно хлябающий замок-защёлку. В ней же покоились, на нетронутом блеске декоративных самоцветов, её часики, только чуть отмытые и очиненные. Лила в глубине души хотела, чтобы он подарил ей новые, настоящие, но с теплотой прижала к губам свой родной циферблат. Видимо, и ей не дано измениться до нового, лучше заняться собой и следить хотя бы за внешностью, а Феликс будет, по негласному соглашению, чинить её механизм, протирать мелкие царапинки и понимать в шестерёнках то, чего не понимала она.

— Sic fata voluerunt, — его голос был твёрдый и безэмоциональный. — Nunc est bibendum! Si vis amari, ama.

  Он отложил книгу и, не выдавив из себя и тени улыбки, взял кофейную чашку двумя пальцами, мизинец отстранился сам по себе от общего захвата, и предложил Лиле скрепить их общее соглашение на отрицание перекрещиванием рук. Лила обхватила убитыми в кровь всё ещё красными пальчиками свой горяченный картонный стаканчик, завела за его руку свою и, не отводя глаз, обожглась вновь.

— Полюби меня сейчас, когда я настоящая, — посоветовала Лила и долго мигнула заплаканными глазами.

  Теперь она понимала, что ей нужно. Знала, что если захочет большего, то впустит и второго, и третьего в своё сердце вот так, предавшись впервые рождественскому колкому снегу и спящему городу, похожему на собственные ощущения. Но тогда она продолжит играть, бросать приятелей в трудную минуту и скидывать пропущенные вызовы.

  И лишь Феликс будет на ломанном языке, мёртвом, как и всё вокруг до глотка кофе, одаривать её разрешением любить его, привыкая делать это и сам. Они сидели, взявшись за руки и припав друг к другу телами. И обнимались так крепко и отчаянно сейчас, когда некого было больше обнять, как и тогда, перед Рождеством.