Пряная весна упала в объятия холодных цветов, отражается яблочневым закатом: небо горит и сжигает неторопливые пестрые, словно разодетые на карнавал, облака — растерянное пастухом стадо овец с молочной кудрявой шерстью. Из легких пляшущих звезд соткан февраль, март наряжен в разноцветные бальные платья, апрель пропитан туманами, стережет плывущее по небу время, а май — омут цветочного поля, в котором отражаются бабочки. Нежны прикосновения голубого ветра — дыхание неба, его лоскуток — к колышащемуся изумрудному, мягкой, бегущей рябью траве. Страждущие от жажды напоены сладостью солнца — в воздухе витает тепло. Стоит запах только что прошедшего дождя — серый и немного пыльный, запах вечера, мешающегося с орнаментами света. Вот такой он — вечный Май, текущий в жилах благодарных лесов, оборачивающийся хохотом деревьев, шепотом — словно россыпь звездной пыли — цветов, робким молчанием мотыльков.

В одной безымянной, безликой, немой пьесе есть герой, представляющийся каждому по-разному, меняющий маски: с цветочной, цветущей, обросшей цветами и по-настоящему живой на пепельно-седую, сгорающую, сгоревшую и горящую черным огнем. Этот герой — и есть несносный Май. Он хочет выжать из своих «подданных», наблюдаемых им, все соки, испробовать все чувства, все эмоции на вкус, распробовать до оскомы, до горькости во рту, сводящей челюсть, ощутив каждую нотку, каждую мелодию, каждую отдаленную песню этого неповторимого вкуса — будь то обыденность, перекатывающуюся на языке пустой солоноватостью, будь то странную особенность, экзотическую деталь, редкость или незаметную мелочь, доступную только внимательному критику: и этот несносный Май хочет разложить по полочкам страхи, развесить на стенах влюбленности, закупорить в банках ненависть, восторг, боль, запоздалую доброту, сводящую с ума гордыню, растереть в звездно-фиолетовый порошок — или легкую пыль — зависть, расставить все по местам, разобрать на сорта и поместить в отдельные ящички. Желто-шафрановый, имбирно-пшеничный Май — не злодей, чьего проигрыша жаждет главный герой какой-нибудь простой истории, ведь наступит конец Весны — и он сам, не успеет луна взойти на свой терново-облачный трон, улетит, расправив сильные крылья, растворившись в небесном пламени, он не злодей, но вечный слушатель, вслушивающийся в тишайшее — например, в тихий говор-лепет сумрака, услушивающийся шепотом-пением тусклой сирени пустоши, вкуситель, вкушающий запахи солнечного ветра и смеха деревьев, искушающий ощущения — как бы дергающий за струны души. Этот пчелиный, рассыпающийся пыльцой Май — профессиональный кукловод, заставляющий кого-то — встречаться, кого-то — разлучаться, кого-то — смеяться беспечностью, а кому-то велящий плакать морями.

На весенне-радостном зеленокрылом поле рвутся малышки-искорки — можно подумать, это салют, но нет: мотыльки снуют туда-сюда, словно чудесные феи, а цветы — раскрашенные художником (какие — терпеливо выкрашивавшиеся в одну яркость, без прорех, какие — неряшливо погруженные в синеву, недокрашенные, но таким образом имеющие свою особенную красоту, какие — в порыве озорства обрызганные радугой с кисточки, так и оставшиеся со своими веселыми крапинками) светлячки, светящие и освещающие. Когда Маю радостно, это поле цветет, когда Маю грустно — цветы на поле гибнут, у мотыльков отрываются крылья — их тонкие, нежные, белые крылья, словно ситцевое платьице летней принцессы, беспощадно, мертвенно опадают на землю, крутясь, точно вертолетик, или будто бы эта принцесса в своем новом сарафанчике-полусолнце вышла потанцевать и закружилась в долгом, воздушном пируэте. Но все-таки здесь счастливо живут, не зная забот, легкие бабочки, модницы, привиреды и неженки, как одна, похожие друг на друга, однако смеющиеся в такт скрипящим на дерзком ветру ветвям деревьев и болтающие без умолку о своем, не особо важном и нелепом — бабочки-побрякушки, звенящие колокольчиками и трещащие стрекозками.

Впрочем, не у всех бабочек белоснежные крылышки и легкая пустота в голове, на языке, в движениях — наша Бабочка не из таких, и, к сожалению, она — маленькое, но часто бьющееся сердце бесконечного Мая. Ее несут нежные, но сильные крылья, стремящиеся к свободе, как обычные бабочки — к свету, крылья, будто бы выжженные осенью по краям, искупавшиеся в лете, впитавшие в себя морские краски; в ее раскосых, но добрых глазах раскалываются сапфиры. Эта Бабочка не такая, как все, а, как мы знаем, непохожесть на массу — это странность: ее дразнят за то, кем она является, за ее отличающиеся крылья и иной окрас мыслей, разговоров, чувств — она как будто далеко от всех них, в своем собственном королевстве безмолвия, заточена в своих мечтах. Мы же не будем ее осуждать — эту Бабочку-мечтательницу, Бабочку-искательницу, чей верный и единственный спутник — ветер.

Когда остальные дразнят маленькую Бабочку, смеясь ей в лицо и принимая ее особенности за недостатки, Бабочка чувствует, как все внутри нее сжимается светло-голубым, искрится синеватым и остается большой пустотой — синей и полупрозрачной; эта пустота заглатывает, и Бабочка тонет в самой себе, в своем собственном океане. Маю нравится это смешение неповторимых чувств, на которые мало кто способен в этом большом, но таком мелочном мире, и это — самые ценные экземпляры его коллекции, вьющиеся угловатостью, ломкостью, бережнее всего хранящиеся в далеком сундучке с непонятной, такой колкой, колючей, колющейся надписью, наполовину забрызганной чернильными пятнами, по форме похожими на неясные черные цветы — чернильные розы.

Только взошло солнце первого из нескольких десятков дней, чьим всевластным королем станет новый месяц — последний в Весне, только куст загорелся янтарным, а тени поползли прочь в свои укромные убежища, где они, оскалившись, будут ждать жертву — и, когда кто-нибудь разрежет световой луч на две части, раскроют свои пасти-капканы, только солнце своим первым уверенным шагом коснулось земли, как появился пряно-жареный Май, готовый к новому спектаклю.