С новой работой жизнь Эцио довольно скоро наладилась, да так, что он потерял счет насыщенно прожитым дням. На работе у него все, пусть и не без помощи коллег, пошло гладко. Он легко привык к ранним подъемам и создал с домашними новую рутину, обзавелся любимыми автобусными маршрутами. Ни разу не опоздав и не создав проблем, он снискал себе хорошую репутацию и, вместе с Коннором, оказался среди сотрудников, прошедших месячный испытательный срок и принятых на постоянную основу. Дух некоего братства, царивший в отделе безопасности, был заразителен и довольно быстро передался и им двоим. И Коннор, и Эцио сдружились со своими новыми коллегами, с кем-то крепче, чем с другими, но плохих отношений не имели ни с кем.

На третий месяц работы им обоим, как и всем новым сотрудникам центра в целом и сотрудникам отдела безопасности в частности предложили одну привилегию на выбор. Выбор был между местом в двухместных комнатах общежития, частными курсами вождения, после которых можно было получить не только обычные, гражданские права, но и профессиональные права для работы с перевозками для центра, и стипендией на заочное обучение в нескольких ближайших колледжах и университетах. Эцио, давно хотевший по-настоящему съехать от родителей, без колебаний выбрал комнату в общежитии и с удивлением обнаружил, что Коннор выбрал то же самое.

— Ну а что? — смущенно улыбнулся Коннор в день, когда они оба встретились в отделе кадров чтобы подписать бумаги с комендантом их общежития. — Я, пока точно не решу, кем реально хочу стать, никуда учиться не пойду, да и водить мне не очень-то нравится. Ради этого от своего угла отказываться глупо.

— Даже если угол в общаге? — улыбнулся ему в ответ Эцио. Когда Коннор кивнул, улыбка Эцио стала шире, а в голосе сквозило понимание. — Я тоже так подумал. Круто, что будем соседями. Со знакомым проще. Подстраховывать друг друга будем, получается.

Вот так и вышло, что Эцио вскоре переехал в общежитие. Переезд, правда, дался тяжело. Не Эцио — его семье. Оказалось, не только родители, но и младшие так сильно привыкли к его присутствию дома, что даже перспектива жизни в отдельных комнатах не подсластила пилюлю его переезда. Мария и вовсе расстроилась так, что напрочь отказалась помогать Эцио собирать вещи в первые пару дней после семейного совета и оттаяла далеко не сразу. Лишь Федерико искренне порадовался за брата и сказал не переживать насчет матери, поскольку, цитируя его, «она отреагировала так же, когда старший покинул гнездо».

— Фредо прав, Эцио. Твоя мама и правда тяжело это все переносит. С младшими-то я ей помогал, но вы двое… Вы всегда были по большей части только ее. Неудивительно, что ей сейчас тяжелее. Но, не кривя сердцем признаюсь, мне тоже грустно осознавать, что ты переезжаешь, — тихо сказал Джованни, вызвавшийся помогать сыну вместо нее. Тогда они вдвоем перебирали вещи Эцио, решая, какие выбросить, какие отдать младшим, а какие убрать прочь на чердак. — Мы, конечно, порой ворчали, что дом для нас всех тесноват, но и выгонять никого из вас мы никогда не планировали. Может, нам и правда давно стоило переехать в дом побольше…

— Да будет тебе, пап, — ответил, смущаясь, Эцио. — Мне ж не двадцать уже. Пора. Зато мелких, наконец, разведете по комнатам.

— Да, точно, — Джованни согласился на это с немного горькой улыбкой. — Да и идея твоя насчет ремонта для Клаудии мне понравилась, раз уж на то пошло. Я и правда мало времени с ней провожу в последние пару лет. Надо наверстать, пока она не уехала в колледж.

Эти слова стали бальзамом для сердца Эцио. Впервые за долгое время он чувствовал гордость за то, как поступал, и видел, что, вопреки горечи от его переезда из дома, семья им тоже гордится. Так что он со спокойным сердцем собрал свои немногочисленные пожитки, которыми едва успел обзавестись, выбросил или раздал то, из чего вырос, и съехал. К семье он заходил так часто, как мог, помогал с ремонтом отцу и сестре и возился в саду или на кухне с матерью, перенимая у нее навыки готовки простых, полезных и вкусных блюд, что потом использовал в новом доме (и чем завоевал к себе еще больше любви коллег). Мария вскоре смирилась с его отсутствием и радовалась каждому мгновению, что он с ними проводил, что обрадовало его еще сильнее.

Четырехэтажное общежитие, как вскоре выяснил Эцио, было построено по заказу Макиавелли исключительно для его иногородних или других нуждающихся в жилье сотрудников. Каждый этаж состоял из длинного коридора с десятью комнатами с каждой из сторон, душевыми, общими кухнями и гостиными. В комнаты селили по двое, женщины и мужчины жили в разных комнатах. Базовая меблировка для новеньких всегда была простой, а правила проживания, при всей своей четкости, отличались гибкостью. Каждому жильцу выделяли по полуторной кровати, большому шкафу и письменному столу с креслом, все остальное пространство на своей половине каждый жилец был волен обставлять и украшать по своему вкусу. Им даже разрешали красить стены или клеить обои при условии, что при выезде они обязаны были вернуть все в исходный вид. Места общего пользования убирались приходящими сотрудниками клининга, комнаты — жильцами, еду они также закупали самостоятельно и при желании могли готовить вместе. Узнав все это в день заезда, Эцио и Коннор остались всем довольны. И все последующие три месяца парни, насколько это было возможно с их разными графиками, обживали свою новую комнату и притирались друг к другу.

Для Эцио, привыкшего делить комнату и места общего пользования и соблюдать какие-то правила, жизнь в общежитии не стала шоком или стрессом, так что освоился в новом месте он гораздо быстрее Коннора, прежде жившего в маленькой двушке с одним лишь опекуном. Он даже был рад соседству с парнем чуть младше него самого, ибо привык быть старшим братом. Да и Коннору сподручнее и спокойнее было иметь рядом парня немногим старше его самого, чтобы учиться у него премудростям соседства. Пусть и не сразу, но они сделали небольшой косметический ремонт, выкрасив стены в светло-зеленый и морской синий, их любимые цвета, и обвешав их плакатами и гирляндами, сделав в одном углу игровую зону с диваном, кофейным столиком и подержанными телевизором и старой игровой консолью из скупки на соседней улицы, а в другом поставив обеденный столик на три человека. В общем, сообща они превратили комнату в удобное жилище, которое делили без конфликтов и проблем.

Выходные у них с Коннором совпадали редко. В дни, когда такое случалось, они позволяли себе полениться и засесть с кем-то из остальных соседей за приставкой или спортивными передачами. В дни же, когда выходные у них с Коннором были разные, Эцио присоединялся к остальным выходным парням и шел с ними играть в баскетбол на площадке за больницей. И так каждый день, всю осень и большую часть зимы. Но в тот год зима выдалась довольно снежной и холодной. Так что, когда воздух стал таким холодным, что без пуховика или пальто на улицу было не выйти, а снега выпало так много, что играть на площадке стало попросту невозможно, им пришлось сократить занятия спортом до посещений рабочего спортзала. Все прочее свободное время они довольно быстро отвели под попытки заняться чем-то еще, что порой приводило к разного рода дурацким ситуациям.

Коннор ударился в уборку и здоровый образ жизни. Начитавшись сомнительного рода книжек, он принялся драить свою комнату и весь этаж и обрел союзника в лице Шона, до его заселения державшего оборону от неаккуратности остальных парней в одиночку. Параллельно он вел усиленную просветительскую деятельность и чуть не свел с ума весь этаж лекциями об ущербе, наносимом пылью организму человека. Шон, в свою очередь, чуть было не организовал массовую ревизию, призванную расхламить комнаты жителей этажа (а по факту — повыкидывать ненужные и опасные, по его мнению, вещи).

Их энтузиазм, тем не менее, снизился до разумных пределов, когда почти весь этаж слег с простудой. И именно Коннору и Шону в период болезни пришлось хуже всего: бедняги были так слабы, что толком не покидали кроватей. Не ожидая после всех своих выходок поддержки и заботы, они были невероятно удивлены, когда их соседи по этажу, даже те из них, что и сами простыли, не сговариваясь, принялись выхаживать их обоих. Усвоив урок, по выздоровлению Коннор отбросил многие из подхваченных им из книжек по саморазвитию и организации идеи, оставив лишь самые полезные, и присоединился к книжному клубу, состоявшему из все того же Шона, Клэя и Малика. Шон, в свою очередь, стал чуть более терпимее к чужому беспорядку, обнаружив, что и сам порой может запуститься до невообразимого в его понимании бардака в виде забытой в середине комнаты футболки.

Не дотянув до годовщины соседства в одной комнате, Дезмонд и Юсуф, как позже шутили в отделе, «разошлись» на почве температурного режима. Дезмонд не выносил жары и даже зимой держал окна нараспашку, сводя этим теплолюбивого Юсуфа, ненавидевшего холодные американские зимы лютой ненавистью, с ума. Они бы наверняка поубивали друг друга, не вмешайся в дело остальные. Путем изучения общих привычек выяснилось, что на этаже была еще одна комната с похожей проблемой. Шон, привыкший к холоду и сырости по жизни в родной Англии, постоянно нарушал своим проветриванием температурный режим, что Клэй поддерживал для своего выводка комнатных растений. Спокойного Клэя это, само собой, выводило из душевного равновесия, отчего он делался мрачным и курил свою лекарственную дурь, которую незаконно выращивал, чаще обычного, чем, в свою очередь, бесил Шона.

Выяснение этого факта позволило двум комнатам произвести необходимую рокировку жильцов. И так Юсуф въехал в комнату к Клэю, а Шон стал новым соседом Дезмонда. Все были уверены, что, в обоих случаях, это было соседство, организованное на небесах, но на деле хорошо ужились лишь Клэй и Юсуф. То, что Шон и Дезмонд время от времени грешили дружбой с привилегиями, секретом в общежитии не было, но они никогда прежде не жили вместе, в отличие от другой «пары» соседей, Альтаира и Малика, чья пассивно-агрессивная любовь, присущая, как правило, травмированным пожилым парочкам, вводила всех остальных в ступор. Оттого первые недели две с переезда Шона в комнату Дезмонда всем было страшновато ходить мимо их двери из-за частой ругани новых соседей. И лишь угроза отправить их на парную терапию помогла свести накал страстей между ними к адекватному.

Сам Эцио стал одним из тех, кого на этаже полагали наиболее спокойным и миролюбивым и часто помогал Клэю и Юсуфу улаживать конфликты соседей по этажу. Ни в какие переделки он особо не попадал. Разве что напугал пару раз Коннора своими ночными разговорами во сне да пару раз забыл чьи-то имена и лица. Ему, само собой, пришлось рассказать коллегам и, теперь уже, новым соседям о своем диагнозе. Эцио боялся, что они начнут смотреть на него с сочувствием или жалостью, что будут обращаться с ним как с дураком или еще что. Но, к его удивлению, они все восприняли его откровенность с чутким уважением и пониманием и не переменили своего отношения к нему, лишь старались помогать там, где могли. Непривыкший к такому обращению где-то вне родительского дома, Эцио не сразу смог поверить в происходящее, но со временем привык и к этому.

Сны его по большей части были самыми обычными, смутно-смазанными, глупыми, порой смешными в своей абсурдности, порой пугающими из-за подавленных за день чувств, но всегда ощутимо нереальными. Но порой он видел-таки все те же странные сны, что так его взволновали перед устройством на работу, пусть теперь они перестали изобиловать деталями и продолжительностью. С момента переезда в общежитие, однако, сны участились. Как правило, он продолжал оказываться в том странном месте, где встретил покойного семейного дворецкого впервые, однако, встречал его там лишь в половине случаев. Они немного беседовали о всяком, дворецкий больше расспрашивал и ничего особо странного не говорил. В остальных же случаях Эцио оказывался там в одиночестве и так и бродил туда-сюда по залу, пока не просыпался. Снов о светловолосом мужчине, Леонардо, Эцио за все эти месяцы больше так и не видел отчего-то. И чем больше времени проходило с первого сна о нем, тем сильнее это начинало тревожить Эцио.

В последнюю из ночей, когда дворецкий приснился Эцио вновь, парень решился-таки расспросить его вместо того, чтобы позволить ему расспрашивать себя, как это обычно бывало.

— Простите, что спрашиваю, — несмело заговорил он, боясь спугнуть сон из своего разума будто бабочку с цветка, — но…

— Ты хочешь спросить о том человеке, да? — понимающе улыбнулся ему в ответ Рэниро и усмехнулся чуть шире, увидев, как энергично кивает Эцио.

Они снова были в том странном помещении, черными стенами и потолком и прозрачным полом над странной, почти бесконечной пропастью, просто сидели почти что в самом центре невесть как освещенного пространства. Рэниро с мягким вздохом потрепал Эцио по голове, как если бы тот был не ребенком его воспитанника, а внуком, которого положено баловать и лелеять, и задумался прежде, чем ответить.

— Леонардо жив и здравствует, хотя и подавлен, насколько я могу судить, — сказал он после недолгого молчания. — Он тоже о тебе думает, Эцио. Еще чаще, чем ты предполагаешь.

— Правда? Почему?

— Потому что, в отличие от тебя, он не может говорить со мной, — Рэниро со вздохом поднял голову вверх. Последовав его примеру, Эцио задрал голову к потолку и с удивлением понял, что черная бесконечность ровного потолка над ними исчезла, и яркая гладь ночного неба раскинулась звездным пологом, будто балдахин кровати. — Та ваша встреча воистину была случайной, мигом слабости, нуждой друг в друге столь сильной, что вы преодолели расстояние и здравый смысл, лишь бы повидаться.

— Вы говорите так, словно мы с ним были знакомы прежде, — заметил Эцио, смущаясь от всего происходящего.

— Вы были, — Рэниро снова слабо улыбнулся. — О, Эцио, поверь… Ваша с ним история столь же стара, как и условия, в которых вы вынуждены жить сейчас, если не старше. Мне жаль, что я не могу сказать конкретнее. Я хотел бы. Но пока что не могу. Слишком рано говорить, ибо никто из вас, ни ты, ни Леонардо, ни другие не способны уразуметь сей истины.

— Совсем никто? — Эцио спросил это без всякой надежды, но абсолютно уверенный, что получит очередную размытую фразу. Однако того, что Рэниро всерьез задумается над его вопросом, он не ожидал.

— То, что никто пока не достиг нужной способности к пониманию, не значит, что никто не стремится понять, — сказал Рэниро. — Из всех, кто обладает знанием, ближе всего к разгадке подобрался, как ни странно, твой отец. Он не признается тебе и остальным, но он единственный все еще ищет ответ. Единственный, кто пытается со мной заговорить.

— Почему же вы не отвечаете?

— Я отвечаю, — Рэниро склонил голову и медленно, будто сова, моргнул. — Через тебя. Ибо ты цельный. Поколения твоей семьи мечтали о крохе силы, с коей ты родился, сам того не зная, Эцио. Твой отец талантлив, несомненно, но в другом. Он зря тратит время на поездки, все эти попытки говорить со мною напрямую. А что до человека, что считает он проводником, — вздохнул опять дворецкий, — боюсь, тут его ждет еще одно разочарование. Судьба не предусмотрела связи твоему отцу. То, что он смог ее развить, заслуга лишь второго, и то лишь потому, что я, закон нарушив, даровал тому способность, только и всего. За что я, собственно, и был наказан еще раз.

— Я не понимаю, — пробормотал Эцио, чувствуя, как снова пульсирует адской болью напряжение в его висках.

— Я знаю, Эцио. Мне жаль. Ступай и отдохни, — сказал Рэниро. Он коснулся пальцами лба парня, и боль, терзавшая его половину их разговора, отступила. — Ступай. Я обещаю, ты увидишься с Леонардо. Его найдут. И вы встретитесь, будь уверен.

Эцио с усилием моргнул, силясь удержать сон в надежде расспросить Рэниро получше. Все эти вопросы о Леонардо, об отце, о некой связи, даже о проступке дворецкого, о котором тот сам впервые случайно оговорился, крутились в его голове в мгновения перед пробуждением, но забылись в то же мгновение, как Эцио, проснувшись, увидел стоящего над собой Коннора.

— Чувак, — сказал Коннор, включив лампу на прикроватной тумбочке Эцио, когда тот окончательно проснулся. — У тебя кошмары что ли?

— Нет, Коннор, никаких кошмаров. Прости, что разбудил, — с тяжелым вздохом Эцио уселся на кровати и провел рукой по лицу. — Я опять разговаривал во сне, да?

— Да если бы. К этому я уж привык, даже не просыпаюсь практически, — Коннор усмехнулся и присел рядом. — Тут другое. Ты стонал и чуть ли не плакал. Девчонку звал какую-то. Кристину. Мне надо ей позвонить? Или предкам твоим?

Черт, подумал Эцио. Только этого еще не хватало. При упоминании Кристины к горлу подкатила тошнота.

— Нет, не надо, — вздохнул Эцио. — Предкам об этом лучше не знать, они и так на стрессе на тему того, что я съехал. А Кристина при всем желании трубку больше не поднимет. Она… погибла пять лет назад.

Лицо Коннора вытянулось от этих слов.

— О, черт, чувак, — пробормотал он. — Мне жаль…

— Все в порядке, Коннор, правда. Ты не знал. Никто, раз уж на то пошло, не знает, кроме дяди Марио и босса, — Эцио смог даже улыбнуться немного. — Если честно, я впервые говорю о ней с кем-то, кроме семьи.

— Правда? — Коннор искренне удивился и сел рядом с ним на кровати. — Если ты не против рассказать… Что случилось?

— Там и рассказывать-то особо нечего, — со вздохом сказал Эцио после нескольких минут молчания. — Насколько я помню, мы с ней встречались со средней школы, а знали друг друга и того дольше. После школы родители отдали ее в местный юридический, а я туда поступил за компанию, на экономиста, хотя меня приняли в Массачусетский. Просто не смог уехать и ее тут кинуть. У нее предки были жесткие люди, не хотели ее отпускать далеко от дома, а я на ней жениться собирался. Мы, типа, реально были помолвлены были с восемнадцати. И вот мы на третьем курсе, она получила права, и мы поехали отметить. Какой-то мудак пропустил красный на светофоре и въехал в ее машину. Все, что я помню после этого — я в палате клиники, рядом сидит мой психиатр и объясняет, что случилось. А я нихрена не помню. Я тупо просрал год. Как-то закончил универ, на похоронах был, сначала у нее, потом у ее отца — у мужика сердце не выдержало, — со своей матерью сидел по больницам, пока брата откачивали от его болячек. Но нихрена из этого я не помню. Родные заметили, что я не в порядке, когда я по ночам орать от головной боли начал. С тех пор на таблетках, вся фигня. Дневники веду втихую, иногда перечитываю и не верю, что это все со мной происходит. Вот и вся история.

Они просидели в тишине какое-то время, и Эцио уж было решил, что можно сворачивать тему. Однако, Коннор вдруг огорошил его тихим признанием:

— Я тоже в клинике лежал. В детстве, правда. Мы с матерью жили в резервации, но торговать ездили сюда, в город. Как-то раз у нее сломалась машина, а меня надо было записать в школу, куда ездили остальные ребята с резервации. Никто из соседей тогда не смог нас подбросить, а автобусы ходили редко, так что пошли пешком. Провозились там почти полдня, возвращались в темноте и натолкнулись на пьянчуг на выезде с заправки. Они нас затолкали в машину, меня на переднее, а ее назад. И катали нас по округе, пока не «наразвлекались», после чего выкинули на обочине и уехали. Помню, как бежал до заправки, чтобы позвонить сначала нашим, а уж потом в полицию. Наши хотя бы ей точно поверили, — грустно усмехнулся Коннор. — Она умерла через три дня в нашей больничке. В городскую не взяли — решили, недостаточно серьезные увечья.

— Черт, приятель, — Эцио, подавив тяжелый вздох, приобнял Коннора за плечо. — Ты, выходит, так к опекуну и попал?

— Ага, типа того. Он нас знал. Сначала приезжал в резервацию просто учителем на замену в среднюю школу, а потом туда на постоянку устроился. С матерью дружил, присматривал вроде как за нами, знал ведь, как там матерей-одиночек не любят, особенно с детьми-метисами. Вот мать его и сделала экстренным контактом. Как чувствовала, что понадобится. Так что ему меня легко отдали. Он первый год со мной намучался — я ж не разговаривал тогда вообще, на людей бросался, думал, меня тоже трогать собираются. Так что ему пришлось положить меня в клинику ненадолго.

— Нормально там хоть было?

— Да. Не кэмпинг, конечно, но сносно.

Они помолчали еще немного. Поглаживая рукой плечо Коннора, Эцио впервые в своей жизни ощутил вдруг странную дружескую близость, основанную не просто на каких-то интересах, но на чем-то более глубоком и важном. Друзей у него в принципе практически не осталось после выхода из клиники, так многое о дружбе он успел подзабыть за долгих несколько лет. И все же Эцио был уверен, что такого с ним еще точно никогда прежде не случалось.

— Если хочешь, ходи иногда со мной к моим в гости, — предложил он, сам не понимая, почему. — Я так много им рассказываю про вас всех, что они давненько хотят хоть с кем-то познакомиться.

— Что, хочешь убедить их, что у тебя реальные, живые соседи? — усмехнулся, не удержавшись, Коннор, и Эцио, довольный тем, что сумел хоть немного его растормошить, усмехнулся в ответ.

— Ага, типа того, — он кивнул и перевел взгляд на электронное табло настенных часов. — М-да, пять утра. В принципе, можно и не ложиться.

— Это ты за себя говори, — Коннор поднялся с его кровати с шутливым ворчанием и шустро вернулся в свою постель. — Я перед своей сменой нормально отоспаться хочу.

Еще раз извинившись и пожелав Коннору спокойной ночи, Эцио и сам решил попробовать уснуть, но так уже и не смог. Он проворочался в постели с полчаса и уже было решил выйти на раннюю пробежку, чего прежде не делал, но тут вдруг услышал тихую вибрацию своего звонящего телефона. И без того удивленный ранним звонком Эцио потянулся за телефоном и с удивлением обнаружил, что звонил ему Адевале, личный телохранитель начальника Макиавелли.

— Привет, Эцио. Прости, что разбудил, — лаконично сказал Адевале со своим незнакомым для Эцио акцентом, который парню запомнился и очень понравился по пути домой со стажировки. — Я по делу.

— Ничего страшного, Адевале, я не сплю, — усмехнувшись, полушепотом ответил ему Эцио. — Что-то случилось?

— Не совсем. Босс спрашивает, можешь ли ты прокатиться с нами кое-куда?

— Прямо сейчас?

— Ага. Так что?

— Да, конечно, без проблем.

— Отлично. Жду на парковке у вашего общежития.

Когда Адевале закончил звонок, Эцио снова слегка усмехнулся. Уж очень ему импонировал телохранитель начальника с его манерой говорить емкими, четкими фразами и сохранять невозмутимость даже в самых странных, как сейчас, ситуациях. Интересно, думал он, тихо, чтобы не разбудить соседа, переодеваясь в уличное, зачем он понадобился боссу в такой поздний — или, правильнее было сказать, ранний, — час? Впервые за многие годы его снедало искреннее, сильное любопытство, и, закончив одеваться, он торопливо вышел из комнаты, прокрался по коридору до лестницы и бегом спустился с третьего этажа общежития на первый и вышел на улицу. На парковке его действительно ждали. Среди немногочисленных бюджетных машин жильцов стоял припаркованный импортный внедорожник начальника.

— Здравствуй, Эцио, — устало улыбнулся ему Макиавелли, когда Эцио, поздоровавшись через открытое стекло с Адевале, забрался на свободное заднее сидение. — Надеюсь, ты не против столь внезапной поездки.

— Нет, сэр, — вежливо улыбнулся в ответ Эцио. — Я все равно никак уснуть не мог.

— Правда? Отчего так?

Эцио не торопился с ответом. Лишь когда Адевале завел машину, и они выехали с парковки, он с тяжелым вздохом ответил:

— Иногда мне снится всякое. В основном, кошмары об аварии. Но в последнее время еще всякое странное. Сегодня тоже. Так что я рад, что вы меня вытащили.

— Вот оно как, — Макиавелли окинул его задумчивым взглядом, но ничего не сказал.

Какое-то время они ехали молча. В предрассветной темноте, едва рассеивавшейся над верхушками высоких елей, Эцио не сразу осознал, что едут они куда-то загород.

— Если это не секрет, сэр, — тихо сказал он, — куда мы едем?

— Посмотреть на место, где я займусь своим проектом. Тем самым, к которому хочу тебя привлечь, — ответил Макиавелли со слабой улыбкой. — Я уже его упоминал в день собеседования, но тогда не мог сказать больше. Не был уверен, что вообще смогу приступить к нему спустя столько лет. Однако, недавно я заполучил в свое распоряжение данные, что считал давно утерянными, и теперь… Теперь, Эцио, я наконец-то могу воплотить в жизнь мечту, что лелеял практически всю свою сознательную жизнь. Теперь я наконец-то смогу исследовать древнюю цивилизацию, ее наследие… и потомков.

В его голосе Эцио расслышал самую удивительную смесь эмоций, которую прежде никогда не встречал — благоговение, трепетное ожидание, счастье, но и опасение и осознание груза ответственности. А слова о цивилизации и наследии пробудили в Эцио непривычно-тревожную сейчас интуицию. Что-то глубоко внутри подсказало Эцио: все, что его ждет впереди, столь же странно и непонятно, как и все происходившие в его жизни в последние шесть месяцев странности вроде сомнительных снов и мутных разговоров с родителями. Но он не решился поднять эту тему в разговоре с начальником, решив, для начала, узнать о грядущих изменениях хоть толику реальной информации.

Следующую часть пути они проделали в молчании, еще более странном, чем прежде. Макиавелли смотрел в окно, раздумывая о чем-то, Адевале тихо подпевал песне на радио, а сам Эцио смущенно разглядывал свои руки. Ближе к шести утра они свернули с трассы на проселочную дорожку, едва заметную, по мнению Эцио, даже при ярком солнечном свете и абсолютно неразличимую на рассвете, и еще с полчаса углублялись по ней в лес. Наконец они выехали к огороженной высоким забором территории и остановились у крепких ворот. Адевали достал из кармана пульт дистанционного управления и открыл им ворота. С ворчливым скрипом петель ворота поддались и открылись внутрь, впуская машину во двор. И за столь серьезной оградой Эцио с еще более возросшим удивлением увидел… гигантское поместье.

— Вот мы и здесь, — сказал Макиавелли, когда Адевале высадил их у парадного входа и повел машину в гараж.

Они поднялись по ступенькам, и Макиавелли, отперев двери своим ключом, открыл их и первым шагнул внутрь. Последовав за ним, Эцио оказался в темном, неосвященном холле. Из холла они свернули в правый коридор, такой же темный и лишенный света, и медленно по нему прошлись. Лишь светлеющее небо освещало им дорогу, и во вкрадчивом сумраке, клубившемся по углам, все вокруг казалось Эцио чуть более мрачным, чем было на самом деле.

— Знаете, сэр, — несмело сказал он, когда они вошли в гигантскую квадратную комнату, больше напоминавшую гостиную с ее здоровенным камином, ни разу еще не топившимся, очевидно, и мебелью, явно перевезенной лишь недавно и еще покрытой белыми чехлами или транспортировочной упаковкой, — этот дом больше на жилой похож, заброшенный, разве что. Или на недавно построенный. Разве можно тут какие-то исследования проводить?

— Тут ты прав, Эцио, лукавить не буду, — с мягкой усмешкой сказал Макиавелли, проводя рукой по спинке укрытого чехлом дивана. — Этот дом был достроен лишь на прошлой неделе. И он мой. Мой первый настоящий дом, где я собираюсь жить со своей семьей. Если начистоту, я планировал сделать это место укрытым от большого мира гнездышком, где можно уединиться и провести недельку-другую за отдыхом или хобби. Для этого я начал оборудовать здесь все необходимое и увлекся, так что домашняя лаборатория вышла чуть лучше, чем в центре. А там уж дошли руки до библиотеки, спортивной площадки и всего остального, словом, я случайно превратил это место в нечто более серьезное, чем собирался изначально. И недавно я осознал, что именно здесь могу попробовать поработать над тем, что надолго забросил.

Упоминание семьи Макиавелли отчего-то заставило Эцио смущенно улыбнуться.

— Босс… позволите немного личный вопрос? — когда Макиавелли хмыкнул, позволяя ему продолжить, Эцио взволнованно сглотнул невесть откуда образовавшийся в горле ком и договорил. — Ваш парень-то в курсе? Ну, про дом, проект, вот это вот все.

Макиавелли, чем удивил и заставил Эцио с облегчением выдохнуть, искренне расхохотался, да так сильно, что аж раскашлялся.

— Парень? Право, Эцио, — утирая слезы, выступившие на глазах, Макиавелли оперся на спинку дивана и фыркнул. — Едва ли можно назвать парнем человека, с кем прожил тридцать лет.

— Ну а как тогда? — нахмурился Эцио. — Не мужем же.

— Отчего нет? — Макиавелли показал ему свою правую руку с массивным кольцом, инкрустированным красным драгоценным камнем, на безымянном пальце. — Мы обручились на седьмой год отношений. Я его так и зову. Мужем.

— Оу. Значит, поправками вы все-таки воспользовались? — Эцио нахмурился еще сильнее, увидев, как вытянулось от его слов лицо Макиавелли, и осознав, что ответ на его вопрос будет отрицательным. — Да ладно…

— Не нужно так сильно этому удивляться, Эцио, — не без горечи в голосе и взгляде сказал Макиавелли. — Проведя почти всю жизнь в тенях, с большим трудом привыкаешь к возможности выйти на свет. Все кажется, что возможность эта ненастоящая, а даже если и настоящая, страшно, что она вот-вот испарится. Ты знаешь, у меня много связей, и благодаря им я пристально следил за принятием поправок. Я знаю, сколь многого это стоило, и как шатко положение новых, столь нужных людям вроде меня, но непонятных остальным законов. Я не хочу обнадеживать свою семью подготовкой к свадьбе, которую еще не факт, что мы действительно успеем провести.

Они помолчали еще немного. Попривыкнув немного к такому необычно-откровенному начальнику, Эцио осторожно присел на спинку дивана рядом с ним.

— На вашем месте, я бы все же это сделал. Ведь это больше, чем поход к алтарю и вечеринка, это ведь еще и про ваши возможности и права, — тихо сказал он еще через несколько минут молчания. — Я знаю, это странно, но… Я жалею, что мы с Кристиной были так долго помолвлены, хотя могли жениться в любой момент.

— О, Эцио, — лицо Макиавелли смягчилось от этих слов. Он ласково потрепал парня по плечу. — Вы ведь были совсем детьми… Да, взрослыми по закону, но такими юными…

— Да, я знаю, но… Поймите, босс, жизнь очень коротка, но об этом слишком легко позабыть. Когда видишь вокруг так много пар, что вместе сколько себя помнят, начинаешь принимать это за должное и верить, что у тебя тоже вся жизнь впереди, откладываешь возню с бумажками, но в критический момент осознаешь, что не можешь быть рядом со своей семьей. Нельзя так, босс. Я это точно знаю, потому что… Кристина умирала в окружении семьи, которую ненавидела, а меня не было рядом, потому что когда-то я испугался потащить ее за руку в администрацию. Так что лучше поторопитесь и заполучите так много защиты и преимуществ, как можете, и неважно, на всю жизнь или всего лишь несколько лет, — с печальным смешком Эцио вытер набежавшие на глаза слезы тыльной стороной ладони и снова посмотрел на обескураженного начальника. — Лучше иметь их, но не пользоваться, чем вообще ничего не иметь.

Эти слова заставили начальника крепко задуматься. Еще несколько минут они провели в молчании. Рассвело. Запели первые птицы, прилетевшие на специальный фонтанчик-поилку под ближайшим окном. Первые солнечные лучи пронеслись из-за горизонта и, пробившись через окна, заплясали на стенах, очерчивая контуры двух сидящих на спинке дивана фигур.

— Гил не знает, что дом уже готов, — ответил, наконец, на вопрос, с которого и начался весь этот неожиданный разговор, Макиавелли, слабо улыбаясь. — Я даже не сказал, что распорядился его построить, хотя и упоминал о планах. Хороший будет сюрприз к его возвращению.

Эцио нахмурился, чувствуя, что вспоминает что-то. На ум пришла встреча с коллегами в молле перед первой сменой еще несколько месяцев назад, когда от Шона, который, как только сейчас понял Эцио, был одним из детей этой пары, они с Марией узнали об отъезде Вольпе во Флоренцию.

— Он еще не вернулся? — удивленно спросил Эцио. — Месяцы ведь прошли.

— Этому, раз уж на то пошло, есть забавная причина, и, как ни странно, связана она с моим проектом, тобой и еще несколькими твоими коллегами, Эцио, — усмехнулся в ответ Макиавелли. — Пойдем. Покажу кое-что.

Макиавелли встал с дивана и вышел из комнаты, пошел дальше по коридору, и озадаченный Эцио последовал за ним. Они прошли еще пару неосвященных и заставленных упакованной мебелью комнат, пока не свернули вглубь поместья и не попали на лестницу, ведущую на наземные и подземные этажи. Наземных, как запомнил Эцио, было всего два, а под землей находился единственный, цокольный этаж, защищенный и надежный. Именно туда Эцио спустился вслед за начальником. На его глазах Макиавелли отпер тяжелую бронированную дверь несколькими разными ключами, включая электронный код и сетчатку глаза, считанную специальным датчиком, после чего завел Эцио на самый странный этаж, где ему когда-либо приходилось бывать.

Это был длинный коридор с множеством дверей, стеклянных и металлических, ведущих в самые разные помещения, от упомянутой лаборатории и еще одной, маленькой библиотеки, до лектория, способного вместить в себя человек тридцать, медицинского кабинета, зоны отдыха с диванами и крытого тренировочного зала. Последним помещением на противоположном от входа конце коридора был, к удивлению Эцио, странное хранилище, больше похожее на музей. Именно туда Макиавелли его и пригласил.

— Мы с твоим отцом, Эцио, долго не могли договориться о том, как тебе лучше было бы об этом всем узнать. Не буду лгать, в твоем случае я предпочел бы доверить этот разговор Джованни, как и полагается в таких ситуациях, — тихо сказал начальник, когда в хранилище, наконец, включились флюоресцентные лампы под потолком и маленькие желтые фонарики над экспонатами настенных стендов, увешанных фотографиями, текстовыми блоками и прочими непонятными Эцио вещичками. — Закон гласит, что отец начинает учить сыновей традициям, заповедям и техникам, когда ребенок взрослеет достаточно, чтобы взять в руки клинок, однако, с годами это стало лишь формальностью, и в наше время отцы начинают учить детей, и девочек тоже, в отрочестве. Твой отец же намеренно отступился от правил и оградил тебя и твоих братьев с сестрой от этой части своей жизни, желая оставаться нормальным отцом и воспитывать вас как обычных детей. Оттого он настоял, чтобы ты узнал от меня.

— Узнал о чем? — пробормотал Эцио, вытаращившись на начальника прежде, чем его смогли бы увлечь экспонаты на стендах и подставках.

С тяжелым вздохом Макиавелли указал Эцио на центральный настенный стенд, где под освещенным стеклом было помещено множество древних бумажных пергаментов, явно хорошо восстановленных реставраторами. Приблизившись, Эцио на миг засомневался, что сможет прочесть их содержимое, однако, стоило ему моргнуть пару раз, как он смог разобрать древние тексты. Тридцать разложенных в хронологическом порядке, от верхних, первых, к последним нижним, страниц рассказали ему раннюю историю древнего ордена Ассассинов, их кредо, законы и принципы.

— Простите, сэр, — сказал он, дочитав и обернувшись на начальника, — боюсь, я не понимаю, какое отношение к этому имеем я и моя семья.

С понимающей улыбкой Макиавелли указал ему на другие стенды.

— Как ты можешь догадаться, Эцио, орден существует по сей день. И на этих стендах ты увидишь многих его представителей последнего столетия. Большинство из них принадлежат к семьям потомственных ассассинов, поколениями служившим ордену. Твоя семья — из их числа, — начальник подвел Эцио к стенду, посвященному семье Аудиторе, и Эцио, смущенный и напряженный, и правда увидел на нем собственное семейное древо, составленное с невероятными вниманием и скрупулезностью. — Мужчины из твоей семьи занимали пост Гранд-Мастера, мастера над мастерами и самого главного человека в ордене, три поколения подряд. Твой дедушка, последний из них, видел своим преемником твоего отца, однако, Джованни никогда этого не хотел. Суровое воспитание в ордене и правила, заставляющие детей с ранних лет вступать на путь самопожертвования на благо общей цели и воспитывавшие в них жестокость, надолго отвратило его от участия в жизни ордена. Он отстоял право жить по-своему, с любимой женой и детьми, и право вас, его детей, жить в неведении и безопасности. И поддержал меня на пути становления Гранд-Мастером.

Слушая Макиавелли, Эцио с тяжелым сердцем рассматривал гигантское семейное древо, длинное, ветвистое переплетение линий, портретов, дат и имен. То, что он узнал, многое объясняло, пусть и смутно. Их резкий, странный переезд из Италии. Постоянные ночные отлучки якобы на работу и заграничные командировки отца. Привычку оглядываться по сторонам на пороге дома матери. Даже то, что детям долго не позволяли иметь технику и часто выходить в интернет — едва ли их родители хотели подвергнуть всю семью опасности из-за случайно оставленного ребенком цифрового следа. Только люди, имевшие некую тайную жизнь, вели себя похожим образом, подумал с горечью Эцио.

— Почему же он не рассказал сам? — тихо спросил Эцио, водя пальцами по краю выставочного стола под стендом.

— Потому что в этом не было нужды до недавнего времени, — ответил Макиавелли. — Из всей вашей семьи в делах ордена участвуют лишь Марио, сам Джованни и Федерико. Это был компромисс. Джованни рано или поздно пришлось воспитать хотя бы одного ребенка членом ордена, а твой брат всегда был внимательным, задавал вопросы и интересовался историей семьи. Поэтому отец ввел его в орден при условии, что Федерико не будет продвигаться вверх по рангам. Остальных же детей верхушка ордена, состоящая из мастеров, позволила ему оставить в неведении, и так бы и продолжалось, не проявись у тебя из всех детей Аудиторе их наследственность.

— Наследственность?

— Это трудно объяснить, но я попробую. В отрочестве я закончил частную академию для потомственных ассассинов и отпрысков новых членов ордена. Во время обучения там я обнаружил, что история ордена изобилует свидетельствами существования древней продвинутой интеллектуально цивилизации, погибшей от рук другой, менее интеллектуальной, но более развитой физически и превосходящей их в численности цивилизации, более приближенной к той версии человека, какой мы являемся сейчас. Однако, до того, как вымереть, первая упомянутая цивилизация сумела создать немало удивительных артефактов и технологий, которые то и дело обнаруживаются по всему миру в последние годы. Что более важно, до вымирания одной из этих цивилизаций они обе сумели породниться и создать, если так можно выразиться, народность полукровок, сочетавших в себе уникальную генетику, предполагающую ментальную и физическую чувствительность и владение некоторыми редчайшими особенностями, одной цивилизации и предрасположенность к особенным физическим характеристикам другой.

— Вы хотите сказать, — страдая от ужасной мигрени, вызванной таким объемом информации, Эцио не удержался от того, чтобы перебить начальника в попытке выяснить, правильно ли он все понял, — что семьи потомственных ассассинов происходят от этих полукровок?

— Вроде того, — Макиавелли одобряюще ему улыбнулся. — Технически, от этих полукровок происходит преобладающее население Земли, однако, насколько мы можем судить после всего лишь десяти лет исследований, набор генов, о котором я говорю, встречается у крайне скромного количества людей. Мы достоверно знаем, что этот набор генов передается в твоей и еще нескольких семьях, поскольку орден, пусть и неосознанно, выявил его наличие еще в ранние годы своего существования и тщательно фиксировал всех выдающихся владельцев этого набора. Иногда мы находим свидетельства о рождении людей с этим набором генов вне ордена в процессе изучения истории, еще реже встречаем таких людей лично в настоящем. Одна из команд моего личного исследовательского отдела в центре даже работает над теорией о пробуждении генов во взрослом возрасте и исследует возможные триггеры.

— Вот оно что, — кивнул Эцио, в глубине души искренне благодарный ему за оптимальное объяснение. — Выходит, вы с отцом думаете, все, что со мной происходит в последнее время, как-то связано с этими генами?

— Да, Эцио, — Макиавелли улыбнулся ему еще мягче. — Будь ты другим человеком без подобного бэкграунда за плечами, я бы измучался, пытаясь придумать, как тебе все объяснить, ведь другой человек в подобные вещи ни за что не поверит. Однако, ты и люди вроде тебя — совсем другое дело. Присмотрись к своему семейному древу, Эцио, и скажи, что еще там видишь.

Удивленный еще больше, Эцио снова вытаращился на стенд и потратил какое-то время на его чуть более внимательное изучение. Количество текста, изображений и линий поначалу ввело его в ступор и запутало, однако, вскоре его чувствительные глаза попривыкли к лихорадочности содержимого стенда и даже смогли найти там некую логику. И чем дольше Эцио подобным образом рассматривал стенд, тем больше замечал там посторонних лиц, лишенных всяческого сходства с его предками, далекими и ближайшими, и подписанных совершенно незнакомыми именами и фамилиями. Загадку эту разгадал он лишь когда увидел два знакомых лица подле лиц своего деда и отца.

— Рэниро Миэлле, — прошептал он, обводя пальцами лицо дворецкого, такое знакомое ему по снам, но в реальности помещенное рядом с дедом, а под ним, подле отцовского изображения и имени, увидел крестного Федерико. — Гилберто Вольпелли. Что… они здесь делают? И почему от моего имени ведет к пустому месту такая же линия, что соединяет их с отцом и дедом?

— Это, Эцио, объяснить будет труднее всего, — Макиавелли тяжело вздохнул и помолчал, собираясь с силами. — Помнишь, мы обсуждали звонок твоего отца насчет твоей работы в центре? Отлично, — он горько улыбнулся, когда Эцио кивнул ему в ответ. — В тот день мы с ним обсудили нечто еще. Как один из мастеров и просто член ордена, знающий достаточно, Джованни был обязан сообщить мне, как Гранд-Мастеру, о пробуждении в его семье Пророка. Так мы называем людей, наследственность которых не ограничивается несколькими или всем набором этих редких генов. Такие люди, Пророки, генетически предрасположены к вещам, которые мы пока что не можем объяснить научно, таким, как выходящая за рамки обычной чувствительность органов, способность активировать древние артефакты периода Предтеч, той самой продвинутой вымершей цивилизации, или особые сны, как правило, вещие или просто исключительные.

Договорив, Макиавелли окинул Эцио внимательным взглядом, словно пытаясь оценить глубину потрясения своего молодого сотрудника. Однако, к его удивлению, Эцио сделал глубокий, полный облегчения выдох и улыбнулся.

— Выходит, я и правда не один такой поехавший, — сказал он, будучи не в силах стереть со своего лица улыбку. — Если честно, я рад. Правда рад. Это многое объясняет.

— На моей памяти ты единственный, кто так хорошо это воспринял, — Макиавелли тепло улыбнулся ему в ответ. — Я был свидетелем нескольких случаев, когда людям с похожей наследственностью сообщали только лишь об их генетике и принадлежности их семей к ордену, и все они довольно паршиво это перенесли и в последствии разорвали связь со своими родителями.

— Ну, моим такое не грозит, — Эцио искренне усмехнулся. — Я, конечно, не в восторге, что узнал так. Но это многое объясняет. Теперь, понимая, почему они поступали как поступали, я не могу на них сердиться. Отец, конечно, местами жестил, но, раз благодаря ему у нас с Фредо и мелкими была нормальная, насколько это возможно жизнь, простить его за это будет совсем несложно.

— Вот и славно. Джованни будет рад это услышать.

— Главное не забыть сказать ему при случае. Раз уж на то пошло, могу я спросить?

— Конечно.

— Выходит, мой дед тоже был Пророком? И отец тоже…

— Да, Эцио, — Макиавелли снова перевел взгляд на стенд. — Твоя семья в ордене считается, пожалуй, самой длинной династией людей с сильными генами Предтеч, как мы их называем. И многие из них были Пророками. Отчасти поэтому многие Аудиторе становились Гранд-Мастерами или хранителями порядка и знаний ордена. Именно они первыми привели в порядок записи ордена о наследственности, создали архивы, каталоги и большую часть терминологии, коей мы оперируем по сей день. Тогда же, ко всему прочему, они выявили еще одну особенность Пророков и создали систему ее определения. Если упрощать, одним из важнейших критериев полноценности пробудившегося Пророка является связь с так называемым Проводником. Большую часть существования ордена мы практически ничего не знали ни о связи, ни об этой самой системе ее выявления, и лишь несколько лет назад твой отец, единственный во всем ордене, изъявил желание исследовать эту сторону жизни Пророка. Подвижки есть, хотя и небольшие.

— Правда? Что вы узнали?

— Исследование едва ли вышло из начальной стадии, так что совсем немного, — оглядевшись, Макиавелли подметил в углу два оставленных кем-то стула, занял один сам, а на второй кивнул Эцио, — Во-первых, для формирования связи с Пророком Проводник и сам должен обладать некоторой долей чувствительности. При этом, неважно, является ли эта чувствительность приобретенной генетически или пробужденной. В архивах ордена хранится достаточно исторических, мифологических и даже философских текстов, исследующих, насколько это возможно, психологический аспект формирования связи Пророка и Проводника. Однако, возраст источников и сомнительная квалификация их авторов говорят не в пользу их правдивости. В конечном итоге, достоверно эти тексты сообщают лишь что Проводники с врожденной чувствительностью — огромная редкость. Оттого и случаи естественно установленной ими связи с Пророками единичны. Чаще всего Проводников создают искусственно, через активацию унаследованных, но спящих генов Предтеч путем воздействия артефактов.

От этих слов Макиавелли Эцио почувствовал подступающую тошноту. Он не очень понимал, что имел в виду начальник под «воздействием артефактов», однако, что-то ему подсказывало — ничего приятного в упомянутой процедуре не было. Теперь, зная еще и это, Эцио почувствовал прилив искренней благодарности к отцу за воспитание своих детей вне ордена.

— Последнее звучит паршиво, — честно сказал он. — И все же. Известно ли хоть что-то о том, как обстояли дела у меня в семье?

— Ну, по крайней мере о тех, кто тебя интересуют, мы знаем достаточно, — Макиавелли слабо улыбнулся. — Твой дедушка Аудиторе был, пожалуй, единственным Пророком в своем поколении, чья связь сформировалась естественно и оттого была крепче, чем у прочих пар Проводников и Пророков, что и определило выбор его очередным Гранд-Мастером. По данным, что его дворецкий и Проводник, Рэниро, собирал неофициально, остальные Проводники в их и следующем поколении были созданы искусственно, — на этих словах с лица начальника пропала улыбка, а все светлое и доброе, что было едва заметно в его глазах, померкло. — Период нашего взросления и воспитания стал, пожалуй, одной из худших страниц в истории ордена за последнее столетие, поскольку еще никогда так плохо в ордене с детьми не обращались. Многие из нас были вовлечены в деятельность ордена насильно, и немногие смогли выбраться. Фермы — так мы называем общины, занимающиеся воспитанием будущих ассассинов, — были заполнены семейными детьми, которых отправили на обучение потомственные ассассины вроде твоего деда или новички вроде моего отца. Там же собирали множество сирот, вроде Гилберто, твоей крестной и Антонио, у которых не было ни семьи, ни других близких, чтобы их защитить. Мастера, отвечавшие за обучение, смотрели, с кем сближаются талантливые потомственные ассассины. За Пророками вроде твоего отца следили с особым вниманием и отбирали для них спутников по принципу дружбы или схожести интересов.

— И потом превращали их в Проводников? — прошептал Эцио, совершенно огорошенный очевидными словами, что Макиавелли не смог себя заставить произнести вслух. Когда Макиавелли кивнул, Эцио не удержался от судорожного вздоха и покачал головой, — Черт, босс… Выходит, крестный Фредо…

— Натерпелся по вине ордена, все так, — горе, скорбь и вина в голосе начальника, казалось, была осязаема настолько, что ее возможно было пощупать руками.

Они помолчали немного. Разглядывая исподтишка Макиавелли, Эцио не мог избавиться от странного горького привкуса на кончике языка. В голове крутились слова Рэниро, услышанные им в последнем сне. «Судьба не предусмотрела связи твоему отцу».

— Сегодня ночью я опять с ним говорил, — сам не понимая, почему, тихо сказал Эцио и смущенно улыбнулся, когда начальник удивленно вытаращился на него. — С дворецким. Он мало что говорит об этой всей теме со связью, но сегодня он сказал кое-что странное. Если верить ему, связи между отцом и вашим мужем не должно было возникнуть вовсе. Сейчас, зная правду, я должен бы решить, что причина тому насильственное обращение, и все же…

— И все же? — также тихо сказал Макиавелли, продолжая разглядывать Эцио с невероятно пристальным вниманием.

— Он, якобы, нарушил некий закон, к тому же, дважды. И лишь из-за этого и усилий, что приложил Проводник, мой отец смог сформировать связь, — Эцио тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула. — Хотел бы я, чтоб он хоть раз перестал говорить загадками. Продираться сквозь них — паршивенькое дельце, когда не обладаешь знаниями, чтоб их разгадать.

— Таков уж он, Рэниро, — Макиавелли усмехнулся еще горше. — Врать не буду, он и сам настрадался по вине ордена. Однако, чтобы сформировать связь Джованни и Гилберто и вывести Гила из ордена навсегда, Рэниро совершил проступок. И, хотя ни Гил, ни твой отец о существовании этой связи между ними никогда не жалели и давно его за все простили, Рэниро был казнен за то, как он обошелся с одним из своих любимых воспитанников. К сожалению, мой предшественник был слишком стар и глуп, чтоб защитить других детей ордена, подвергнутых насилию, так что мне пришлось исправить его ошибки самому. Сейчас Проводником можно сделать лишь взрослого, дееспособного и полноправного члена ордена, реже — доверенного союзника, также взрослого и дееспособного. Я позаботился о том, чтобы этот закон соблюдали и после моей смерти.

— Звучит здорово, — слова начальника заставили Эцио искренне улыбнуться, однако, его лицо вытянулось, стоило ему вспомнить о Леонардо. — Хотя, теперь мне все больше кажется, что я своего Проводника выдумал. Едва ли кто-то стал бы заморачиваться с тем, чтобы пробудить мою связь с кем-то посторонним.

— Не стоит забывать про естественную связь, Эцио. Этот именно твой случай, — теперь начальник и сам улыбнулся ему, тепло и мягко. — Твоя связь с этим человеком из снов, несомненно, существует, и она достаточно крепка, чтобы достигнуть образов прошлого и получить их одобрение и подтверждение ее существования. Вот почему твой отец попросил меня поговорить с тобой, а Гил отправился на поиски твоего Проводника. Кем бы ни был этот Леонардо, где бы он ни жил, мы его найдем, и вы встретитесь.

— Не знаю, босс, не знаю. Я видел сон о нем один лишь раз. Может, меня просто на таблетках поплавило.

— Я так не думаю Эцио. И, раз уж на то пошло… Позволь дать тебе встречный совет, приятель, — улыбнулся ему начальник так искренне и тепло, что Эцио на миг почувствовал, как все сомнения отступают. — Доверься своему отцу и его Проводнику. Если уж они, знающие по горькому опыту, как это все работает, уверены, что за твоими снами кроется нечто большее, чем побочные эффекты таблеток, значит, так оно и есть. Вот черт, — воскликнул вдруг Макиавелли, бросив взгляд на свои наручные смарт-часы, — что-то мы засиделись. Прости, Эцио, но нам придется закончить этот разговор в другой раз.

Смущенный столь внезапной переменой темы Эцио только и смог, что кивнуть, и, следуя за боссом на расстоянии трех шагов, покинуть музей и, дождавшись, пока Макиавелли запрет целый подземный этаж на сигнализацию, проделать тот же внушительный путь до выхода из дома. Адевале не заставил себя ждать и подъехал к ним, ждущим на ступеньках у главного входа, через какие-то пару минут.

— Раз уж на то пошло, Эцио, — сказал Макиавелли, когда они выехали с ведущей к дому проселочной дороги обратно на шоссе, — могу тебя поздравить. Сегодня я распоряжусь о твоем переводе из «мониторки» в команду, работающую над моим личным проектом.

— Что? Оу. Спасибо, босс, — Эцио, обескураженный донельзя, впервые в жизни начал запинаться через слово, — только вот в каком качестве? Я же кроме мониторов и вот этого всего ничего не умею.

— Ты все еще остаешься сотрудником отдела безопасности, — не без усмешки ответил начальник. — В моем проекте пока что начнешь как телохранитель или курьер, словом, будешь отвечать за охрану малозначительных объектов и сопровождать их при перемещении по центру или перевозкам вне его. Работа несложная, но такая же интересная, как сидеть за мониторами, да и у парней, отвечающих за более серьезные объекты, тебе будет чему поучиться.

— Вот оно что, —уверенность Макиавелли была заразительна, так что Эцио довольно быстро успокоился и даже расслабился. — Спасибо, сэр. Я вас не подведу.

— Я знаю, Эцио, — Макиавелли тепло улыбнулся. — А пока отдыхай. И забудь про завтрашнюю смену. Я уже нашел человека на твое место, так что в центр можешь не приезжать, пока не получишь распоряжений.

Эцио кивнул, не зная, что еще сказать, и, к счастью, Макиавелли его понял правильно. Весь оставшийся путь до общежития они проделали молча, думая каждый о своем.