Дом никогда не затихал полностью. Даже в полном, казалось бы, безмолвии, воцарявшемся ненадолго – когда девчонка пропадала где-то в городе или дремала, учительница была в школе, хозяйка уходила по делам, а студент закрывался в комнате, уткнувшись в свои талмуды, – нет-нет да и скрипнет половица над головой, изобличая чьё-то тихое присутствие; или звякнет стакан на кухне, где орудовала Читосе, ступавшая так тихо, что иной раз и впрямь забудешь, что она здесь.

Когда мир погружался в ночь, и все дневные звуки стихали, всё равно слышался время от времени скрип кроватей, дыхание Фая у него по боком, иногда – тихий кашель за стенкой. Во много раз обострившийся в отсутствие всего отвлекающего шума слух Курогане, прежде, чем тот успевал забыться, ловил, как кто-то на другом конце этажа бормочет во сне.

Полная тишина не случалась с ним ни разу с тех пор, как Курогане окинул уже не таким придирчивым, как прежде, взглядом гостиную, примиряясь с мыслью, что теперь какое-то время, слыша от Фая «Пошли домой», он будет представлять себе это место. И если со вторым он так и не научился примиряться внутренне, то против первого не имел ничего. Никого не было на втором этаже, чтоб скрипеть половицами; он грыз свой пряник, сидя напротив распахнутого настежь окна, через которое в дом проникали, заполняя собой образовавшуюся пустоту, уже звуки улицы. Тишину Курогане терпеть не мог как нечто противоестественное.

Сама природа звучит тысячей голосов, какими бы тихими ни было большинство из них. А там, где есть люди, звук есть всегда. Людей Курогане, может, и не то чтобы сильно любил, во всяком случае не безусловно, однако считал, что любое существо должно существовать среди себе подобных.

Глаза Курогане блуждали без определённой цели, изредка находя то окно. Прохожих в нём – спешащих или не очень. Чаще всё-таки не очень. Эта сторона дома выходила на небольшой проулок; если главный проспект пересекали все, кому не лень, то эти мостовые топтало куда меньше ног, принадлежащих в основном жившим поблизости. Посему они могли казаться не такими оживлёнными, но Курогане уже не понаслышке знал, насколько больше жизни тут происходило на самом деле и какие житейские драмы разворачивались на этой обманчиво на вид обделённой вниманием притенённой улочке...

Две знакомые светлые макушки проплыли мимо, теряясь в аллее дальше за аркой. Хозяйские дочки, отличавшиеся друг от друга только цветом платьев.

Курогане, помнится, чертыхался на случай, слывший мастером подкидывать всякие малоприятные ассоциации: сначала двое миллисентских парней, теперь вот – девчонки. Хотя он, вроде как, не считал своего спутника сделанным из хрусталя, а если б маг и был впрямь настолько раним – Курогане в первых рядах постоянно попрекал бы его этой слабостью. Но постоянно ловил себя на том, что... как-то поглядывает в его сторону всё время, ища реакции.

Поглядывал осторожно. Как если бы боялся ненароком спугнуть ту зыбкую дымку, что рассеивала внимание Фая, отводя от не несущего блага прозрения. Или сам опасался стать свидетелем оного, с чем б совершенно не знал тогда, что делать. Пока Фай, всё же заметивший его многозначительное, адресованное себе молчание, не признался однажды; начал, как обычно, издалека:

«Ты ведь был единственным ребёнком в семье?» – он наблюдал за помогавшими Читосе накрывать на стол девочками с какой-то невнятной, почти ностальгической грустью, которой кто-либо ещё не успел бы уже стать свидетелем: как накатила, так же она схлынывала, подобно кругам на воде, расползаясь, истончавшимся, чтобы в конце концов снова сравняться с её гладью, растворившись в ней без следа.

«С чего ты решил?»

Но Фай так и не объяснил.

Может, такие вещи и не нуждались в объяснениях – и то, что Курогане ничего в этом не смыслил, служило лишним доказательством.

«Ладно, пожалуй, мне действительно не понять», – вздохнул он через какое-то время, сдавшись.

«В те редкие моменты, когда я не думал о том, какую ужасную вещь совершил», – протянул Фай, «у меня... просто было ощущение, будто я остался в этом мире один. Хотя в сам момент рождения кто-то словно вложил в меня убеждение: это чувство, определяющее, что правильно, а что нет – что я никогда не должен был быть один, одним. И всю свою жизнь – на тот момент – я жил с этим убеждением. Но вот я один».

По-прежнему глядя на сестёр, он тихо произнёс:

«На днях я проснулся утром и заметил, что это чувство ушло».

Курогане сам не сводил глаз с близняшек. Не хотелось думать в таком ключе – но от осознания, что ему никогда не повстречается кто-либо с личиной спутника, кто был бы при том совершенно другим человеком или даже – что хуже – обладал отдельным сознанием, своим набором воспоминаний, но вёл бы себя примерно так же, у Курогане отлегло.

«Потому что ты не один», – сухо заметил он.

«Ты его не заменишь», – покачал Фай головой, посмотрев на Курогане так раздражающе снисходительно, словно сам плохо скрывал раздражение от столь неуместной мысли, которую Курогане якобы высказал.

«А мне оно и не надо».

Ты сам мне много чего никогда не заменишь, думал Курогане, только вот ни о чём из того я всё равно сейчас почти не вспоминаю.

Он иногда видел Нихон в своих снах. Принцессы в них никогда не было. Чего, с учётом её способностей, Курогане бы и не хотелось: ломай потом голову, были то просто проделки его подсознания или всё же... Рано или поздно он предстанет перед ней, и чем дальше он оттягивал этот момент, тем в более невыгодное должен был тем себя ставить, но сейчас смотреть Цукуёми в глаза Курогане был решительно не готов.

В остальном... знакомые места, привычная еда, которую он клал себе в рот лишь для того, чтобы обнаружить, что та не давала на его языке вкуса. Никакого толку от таких снов, они лишь нагоняли на Курогане тоску, которую приходилось усиленно стряхивать с себя по пробуждении. Иногда Фай интересовался о чём-нибудь, просил рассказать ему о Нихоне, но и тогда Курогане отвечал почти односложно, не как если бы рассказывал о чём-то, что было, как ничто другое, близко его сердцу: отчасти потому, что рассказчиком он слыл так себе, а ещё потому что тоску на него нагоняли и эти разговоры.

«Лучше самому увидеть», – отмахивался он, и дальше тему Фай не продолжал. Курогане до сих пор припоминал ему про себя тот самый первый раз, когда сказал ему примерно то же самое – и туманный ответ Фая заставил его теряться в догадках, что было у того на уме, посеял в нём неуверенность... что, может, Фай никогда не собирался возвращаться вместе с ним в Нихон. Если бы только спутник выразил хоть немного заинтересованности в том, Курогане бы хоть сейчас кинулся собирать вещи... наверное. Всё-таки ему самому ничего не мешало спросить прямо. Но чёртов маг заморочил ему голову до такой степени, что Курогане теперь не хотелось знать правду. Хотя бы ещё какое-то время.

Обычно порог скрипел, объявляя о чьём-то прибытии. Лишь один человек из ныне живущих здесь, помимо Курогане, наступал на доски так, что из них не изливалось ни звука. Но всё ещё было слышно приглушённый топот подошв на его обуви.

Курогане к тому моменту переместился на диван в гостиной. Фай, волоча за собой тряпичную сумку, в которой они обычно носили продукты, попытался пройти мимо него – когда в этой сумке предательски что-то звякнуло, издавая выразительный, весьма характерный звук, сопровождаемый его тем паче самообличительным «Упс!». Курогане покосился на спутника.

— Это должен был быть сюрприз, – оправдался Фай.

— Сюрприз для тех, кто вернётся сюда через пару часов и застанет двух пьянствующих среди бела дня мужиков? – протянул Курогане скучающе. — Нашёл, чем удивить, – исчерпав свой запас иронии, фыркнул он.

— Почему ты так не любишь местный алкоголь?

— Да потому что он дерьмо.

— И вообще везде, где мы пили, всегда делал это с такой физиономией, будто тебя заставляют, – в лоб ему брякнул Фай.

— Потому что он дерьмо везде, по сравнению с нихонским. Разная только степень дерьмовости.

Фай лукаво улыбнулся, храня странное, многозначительное молчание. Придури в спутнике всегда было в достатке, даже с излишком, но очевидная нарочитость заставила Курогане приподнять брови. Он сам не понял, что чего-то ждал, пока Фай, заставивший его ждать уже достаточно, не прошагал мимо него неторопливо к тому столику, за которым Курогане ещё недавно сидел. А сам глаз с него не сводил, чуть не выворачивая себе шею, как курица, которую вертели так и эдак, а голову словно кто-то прибил гвоздями к воздуху. Курогане с места не двинулся. Не то чтобы ему не было интересно, что маг учудит на сей раз, но попадаться на наживку из всего-то его кривляний ниндзя не торопился.

Он наблюдал со своего места, как тот извлекает из сумки какую-то коробенцию: такую, что Фай мог ухватить одной рукой, но судя по углу, в котором выгнулось его запястье, всё же имевшую в себе некоторое количество веса. А затем – две бутылки.

Курогане не торопился верить тому, что увидел.

Небольшие, меньше полулитра. Тёмное стекло было кое-где заметно потёртым, а этикетки слегка выцвели... но не делались от этого менее для него узнаваемыми. А о том, что это было, наверное, одно из самых дешёвых саке, что можно было отыскать на обычном нихонском рынке, Курогане вмиг позабыл.

Потому что – здесь – в первую очередь это было саке.

— Ты где вообще... – только и сумел выдавить он.

Самодовольное выражение растянуло лицо Фая примерно раза в полтора.

— Да так, случайно подвернулось у одного местного лавочника. Значит, не обманул. Тара по крайней мере настоящая.

Курогане настолько не верилось, что ему аж захотелось отхлебнуть тотчас и убедиться, что внутрь налили чего угодно, кроме того, что б вышло назвать саке. А впрочем, неужели, он что-то кому-то доказать стал бы желать сильнее, чем просто насладиться хорошей выпивкой, которой не бывало у него во рту бог весть сколько? Он бухнулся за стол как в единственном возможном для себя в данный момент направлении.

Из коробки Фай достал, расставляя на столе, целый набор из токкури и четырёх чашечек: тоже не ахти каких (а одной, если присмотреться, был маленький скол на краю), просто белых с очень лаконичным, неброским цветочным узором.

— Впарил мне, в общем, по полной программе.

— Сколько? – собственный голос отдавал в ушах Курогане эхом.

Фай назвал сумму, и вместе с тем, что тот её, скорее всего, ещё несколько преуменьшил – нихонец поперхнулся.

— За такое-то дерьмо – сколько?!

— Ну вот, даже так не угодил, опять у тебя дерьмо. А я ведь старался.

— У кого купил, говоришь?

— Ещё б я сказал. В одном месте, где мы останавливались, тебя уже подозревали в убийстве.

Убедившись, что у него было достаточно возможности её полюбоваться, Фай унёс утварь с собой к мойке. Курогане удерживал зрительный контакт с бутылкой.

Он вдруг подумал, что, быть может, лучше всё-таки не пить. Оставить всё, как было – к чему он худо-бедно, но привык.

Однако Фай, вскоре вернувшийся к столу, явно и не допускал мысли, что может быть как-то иначе, чем если Курогане примет его подношение безо всяких колебаний. Он бережно откупорил бутылку. С плутоватой полуулыбкой поставил перед ним наполненную чашку, после чего занял за столом место напротив. Курогане смотрел на неё – но смотрел не дольше пары мгновений. Всё-таки ломаться, как малолетняя дочь из высоконравственной семьи, было не в его духе.

Он хотел было прильнуть губами к краю, распробовать неторопливо, почти осторожно: но стоило знакомому сладковатому запаху ударить в нос, и он по привычке опрокинул в себя всё содержимое чашки в один глоток.

Дешёвое саке – оно и есть дешёвое саке. Удивительно, как оно тем не менее прибавляло в цене, будучи выпитым не в Нихоне.

Фай, совершенно не под стать себе, сидел молча. Да ещё и смотрел на него всё это время так, что Курогане мог бы и подумать, что тот решил свести его со свету и в напиток что-то подмешано.

— Ты-то пить не собираешься? – покосился на него мужчина.

— О, ну... Я, вроде как, тебе это купил. Не хочу обкрадывать.

— Не мели чепухи.

Словно действительно его в чём-то подозревал, Курогане с мрачной непреклонностью налил спутнику сам и стукнул чашкой о стол.

— Ну, если ты не против... – протянул Фай с загадочностью, за которой скрывалась истина: ясно, сам только и ждал приглашения.

— А мы что, пить на голодный желудок будем? – вмиг оживившись, принялся наседать на него тот. — Выпивка-то, вроде, крепкая. А как же, ну, это... Градус понизить?

— Ещё я буду теперь его понижать! – огрызнулся Курогане.

Первая бутылка опустела на глазах.

Курогане молчал. Наверное, слишком долго молчал, потому что поймав на себе его долгий взгляд, Фай снова лукаво заулыбался.

— Простого «спасибо» для выражения благодарности будет достаточно, знаешь. Если ты над этим столько времени голову ломаешь.

— Не учи меня! – тут же взорвался Курогане.

— Ну хорошо, или можешь поцеловать в благодарность.

Курогане фыркнул и отвернул лицо, отпивая. Фай открыл вторую бутылку. Как хорошо, что из всех вещей речь шла о саке – к тому моменту то, как стремительно исчезает в его собственных недрах живое воспоминание о родине, Курогане уже не волновало.

Фай не спрашивая умыкнул его чашку, чтобы снова наполнить. Когда он возвращал её, Курогане выставил вперёд локоть, тоже ничего не говоря. Вместе с пониманием в глазах Фая загорелся огонёк озорства. Мужчины переплели руки и вместе сделали по глотку.

Только Фай отнял губы от чашки, как чуть не выронил её, когда Курогане резко притянул его к себе, ловя эти губы своими. На несколько долгих мгновений их уста сомкнулись, перепутавшись друг в друге так, что было не отличить, где чьи – разомкнуться их вынудил успевший прежде нежно пощекотать ему лицо неуклюжий, но счастливый смех Фая.

Приятное тепло заполняло его изнутри. Голова ещё не онемела, всё ж устойчивость к алкоголю у Курогане была выше среднего. Но взор подёрнуло лёгкой дымкой, в которой солнечный свет, вливавшийся в комнату через окно, казался чуть ярче и вместе с тем мягче. Он оттенял ещё больше пунцовый румянец, проступивший на щеках Фая. Парень был пьян, не в стельку, конечно, но определённо сильнее, чем когда-либо бывал при Курогане. И сам, скорее всего, не осознавал, насколько.

— Ничего не хочешь мне сказать?

— Боги, Куро-сама, когда ты так начинаешь разговор... может, не надо? – снова засмеялся Фай, но теперь уже, под стать собственным словам, почти натужно.

— Да не сожру я тебя. Просто... чего тогда танцевать отказался на празднике?

— А ты бы хотел, чтобы я танцевал?

— Да причём тут я, – фыркнул Курогане. — Просто... разобраться пытаюсь, что у тебя в голове происходит. В очередной раз.

При всей устойчивости Курогане к алкоголю и его же природной прямоте, для которой никакой алкоголь не требовался, всё ж и ему развязало язык.

Фай подумал... даже слишком уж старательно, пожалуй, изображал мыслительную деятельность.

— Иной раз я чувствую, что нет мочи, как хочу танцевать, а иногда – даже представлять себе тошно, – произнёс он. — С тех пор, как это перестало быть моей работой, это стало ощущаться примерно, как...

Он слишком уж оттянул окончание своей мысли, что стоило бы как-то дать понять, если всё это время он не выбирал подходящее сравнение, как нечто, что вертелось на языке – а знал ответ с самого начала. Поскольку тогда Курогане не выпалил бы:

— ...Хобби? – практически в ту же самую секунду, что Фай наконец выдал:

— ...Близость.

Они тупо уставились друг на друга. Курогане ничего больше не говорил, поскольку до последнего питал надежду, что ослышался. Но Фай сказал то, что сказал, глядя ему прямо в глаза без капли смущения и даже некоторого поэтизма, присущего самому слову «близость», ровно как если бы просто сказал, что они трахаются. Не говоря уже про то, что такое сравнение вообще пришло ему в голову первее, чем Курогане, заставляя последнего почувствовать себя пятилеткой. Вот и разобрался, что в той происходило. На самом деле Курогане уже не впервые тревожило, насколько вчерашний «профессиональный девственник» на поверку оказался разнузданнее, чем он.

Тревожило... в более, чем одном смысле.

— Я пытался сказать, – наконец нарушил молчание Фай, — что теперь это больше зависит от моего душевного состояния «в моменте». И вместе с тем не хочется, что рядом был, кто попало.

— Кстати об этом...

Саке у них оставалось ещё полбутылки, они могли уговорить их сейчас или оставить на вечер. В любом случае, Курогане вдруг осознал: они были одни в абсолютно пустом доме. Он не знал, как скоро кто-то из их соседей вернётся, и всё же...

— Ещё час у нас точно есть, – с неожиданной серьёзностью заявил Фай; Курогане вперился в него взором, пока до нихонца окончательно доходил смысл, и всё это время тот глядел в ответ, не моргая.

— Если ты опять просто надо мной смеёшься... – протянул ниндзя с претензией на угрозу. Скрывать, впрочем, тут же завладевшие им упования после всего выпитого у него выходило не слишком.

— Я похож на того, кто готов оказывать какое-либо сопротивление?

Курогане стремительно встал.

В том, как заполнял, ложась на стены, комнату свет, проникавший через плотно закрытое и зашторенное тёмными занавесками окно, было что-то говорящее само за себя, вульгарное. Спёртый пропитавшийся запахом тел воздух лениво катался по его взмокшей шее, и Курогане мечтал уже открыть это чёртово окно; чего Фай однако не дал ему сделать в начале и, строго говоря, не давал сейчас, усевшись сверху.

Его руки практически неподвижно лежали у Курогане на плечах, крепко сомкнувшись за спиной, тогда как нижняя часть... вела себя довольно подвижно. Медленнее, впрочем, чем Курогане хотелось бы. Той плавности движений, с которой танцор вился под музыку, ей давно не доставало. Грудь его плотно прилегала к груди Курогане, и сбивчивое дыхание выдавало вполне ясное желание, возраставшее нетерпение – но сил уже недоставало. С тех пор, как они переместились в спальню, прошло несомненно поболее часа.

Окончательно потеряв терпение, Курогане опрокинул его на постель.

— Полегче, матрас на этой кровати так себе, – выдохнул Фай изрядно севшим голосом. — Я так могу сосчитать, сколько досок в каркасе под ним, своим позвоночником.

— Ты этим сейчас собираешься заниматься? – прорычал Курогане.

Хоть и сказал «Полегче», но затем особенно не жаловался. Он вообще практически никогда не жаловался: ни когда его придавливало к кровати всем весом двухметрового нихонца, ни на слишком быстрый темп, ни на укусы – и вскоре Курогане перестал его жалеть. Он не боялся переступать ту грань, где заканчивались размеренные, лаконичные занятия любовью и начинались попытки полностью его уничтожить, как что-то, что существовало лишь для того, чтобы сжать в кулаке и смять, слушая смачный хруст; и Курогане до одури нравилось, что Фай словно получал удовольствие даже от столь деструктивных проявлений его обожания. Он не был чем-то хрупким, и только поэтому с ним Курогане была доступна та степень вседозволенности, что приводила его в полный экстаз.

Поэтому он не собирался останавливаться, пока сам не рухнет без сил. Обычно некое зыбкое, непостоянное чувство меры в нём всё же обнаруживалось вместе с определённой степенью удовлетворения, наступавшей рано или поздно, заставляя сжалиться над партнёром. Но на сей раз перерыв оказался слишком долгим.

Курогане попросту осточертело. Осточертели эти тягучие, тащившиеся друг за другом, не обременённые заботами дни, в которые парень постоянно был у него перед глазами, спал, едва не обмотавшись вокруг него, но Курогане, имевший на то все права, и пальцем тронуть его не мог. Даже после всего, что было между ними в Клоу, пресыщение пока не наступило. Может, двадцать лет брака и пятеро детей спустя он бы присмирел и подостыл, но в нынешних условиях говорить об этом не было никакого смысла.

Фай перевернулся на живот, скрывая из его вида самые явные следы своей «потрёпанности»; но у Курогане всё равно стояли перед взором искусанные до красноты губы, в полном беспорядке падающая на лицо чёлка, и глаза, слегка затуманенные, но жадно блестящие, впивавшиеся в него, как рука может вцепиться во что-то бесконечно нужное и не отпускать, хоть начнут опасно трещать костяшки пальцев. Своими пальцами Курогане провёл по его спине так, что на миг на белой коже вспыхнули следы от них. Второй мужчина выгнулся вместе с его движением, испустив стон.

Глядя на Фая, распластанного под ним, Курогане всё ж хотел было поинтересоваться, в состоянии ли тот продолжать. Но его бёдра, что одни подались ему навстречу, ответили сами на ещё не заданный вопрос. Курогане негромко усмехнулся.

Каждый сильный, в самую глубь толчок дарил Курогане ощущение, будто он отыскал наконец в целом мире место, где должен находиться, а из Фая вышибал новый истомный вздох, всхлип или вскрик. Изнурённое тело последнего сделалось податливым, как никогда, держась лишь на твёрдом внутреннем стержне из алчущего вожделения. Изредка Курогане замедлялся, чтоб перевести дух, и тогда оно всё натягивалось в напряжении; Фая словно сильнее мучило его бездействие, чем когда Курогане в темпе, угодном в первую очередь ему самому, немилосердно вколачивался в него, уже и так наполненного не единожды.

Всё, о чём Курогане только смел мечтать в тот момент – чтоб кровать была побольше и то его рука, то нога не свешивались с неё в порыве действа, вторгаясь в его поток. С другой стороны, отвлекаясь, он продлял удовольствие. Во рту ещё оставался привкус саке. От Фая тоже пахло саке. Он в самом деле давно не испытывал такого низменного, но такого бесхитростного счастья от каждого момента, в котором находился. Чужое нутро сжалось чуть сильнее, чем обычно, и в животе у него что-то приятно ёкнуло.

Удивительно, что он вообще оказался в состоянии услышать, как внизу хлопнула дверь.

В унисон с ним, слишком резко и отчётливо сознательно замершего, затих маг. Вместе они слушали особенно чёткий в этом оглушительно громком молчании звук шагов на первом этаже, затем как те поднимаются по лестнице.

У мужчин было довольно мало причин опасаться, что именно сейчас кто-то зайдёт прямо к ним без приглашения или хотя бы даже стука. Поэтому Курогане просто застыл, ни туда ни сюда, онемевшими мозгами тщетно силясь сообразить, что требует от него сложившаяся ситуация, пока шаги перемещались по коридору и пока наконец не закрылась ещё какая-то дверь.

Вместе с тем из-под пола тихое шарканье всё ещё выдавало чьё-то присутствие. По крайней мере два человека, помимо них, было сейчас в доме, возвращая жизни в нём привычный колорит, заводя по новой механизм. И тут – всё ещё они. Два обнажённых, перепачканных в семени друг друга мужчины в сбитых простынях, застигнутые врасплох, два винтика, совершенно в этот механизм не вписывавшихся.

— Ну так и... что? – наконец осторожно подал голос Фай. — Расходимся?

— Да срать я на это хотел, – процедил Курогане сквозь зубы. — Мы взрослые люди, какая нахрен разница, чем мы занимаемся за закрытой дверью?

Хоть он совсем не был настроен иметь дело с возражениями, всё же ждал, зная Фая, что тот снова начнёт артачиться да выёживаться. Вместо этого, поднявшись на руках, Фай выдохнул:

— Тогда заткни меня.

Секунду Курогане сомневался и в том, что должен был понять буквально. Но то, как другой мужчина снова выгнулся, полностью принимая всё, что Курогане делал с ним, крепко зажав ему рот, не оставило сомнений... Все сдавленные стоны оставались в его плотно прижатой ладони, раздаваясь в ней всё сильнее вместе с тем, как Курогане стремился закончить начатое поскорее. Вскоре Фай достиг своего пика в последний раз, и Курогане, лицезревший, как содрогается под ним его взмыленное, совершенно жалкое, но совершенно прекрасное тело, наконец кончил сам. Он ослабил хватку; лицо Фая ластилось к его руке, пока не легло подбородком на его предплечье.

— Ты тут? – немного выждав, спросил Курогане.

— Нет, – едва слышно отозвался Фай, не открывая глаз.

— Что, может, ещё?

— Смерти моей захотел?

Курогане снова усмехнулся. Он прислушался: в размеренных шагах, звоне посуды, в звуке открывающегося окна в другой комнате не было ничего необычного. Ровное течение жизни не было нарушено.

Обнаружив в гостиной необычного вида сервиз, Читосе проявила внутри себя некоторое любопытство, но просто вымыла его и убрала к остальной посуде.