Курогане сам родился – и до поры до времени рос – в сельской местности. В Нихоне почти каждая провинция славилась чем-то, что выращивали и производили только здесь либо делали это как-то по-особенному... хотя он уже не мог вспомнить, чем именно в этом смысле была знаменита когда-то Сува и была ли вообще. Они, вроде как, просто работали, просто вели хозяйство, просто жили. Курогане так вообще, воспитываясь в лордском доме, плуга никогда и не щупал. Его отец был градоправителем и воеводой, мать – жрицей. У них всего имелось в достатке и так, их кормили жившие под их покровительством люди. Скотину Курогане видал лишь в чужих дворах. Но знал, что лишь в каких-то минутах двадцати-тридцати пешком от их собственного ниже по склону раскидывалось большое рисовое поле. Когда другие дети в очередной раз объявляли ему бойкот после того, как он не сдержался и совсем уж безобразно подрался с кем-то, или просто уставали от него и Курогане вдруг обнаруживал себя единственным, кого не позвали на сход всей местной ребятни – он приходил на тот склон и сидел, наблюдая, как маленькие человечки внизу копошатся в воде среди высокой травы. Этот вид и отпечатался у него в памяти, приходил к нему невольно каждый раз, когда что-то заставляло его представлять фермы, сельские угодья... хоть он и понимал, что неоткуда было тут взяться рисовым полям.
Он столько всего уже повидал, и всё равно в каждом новом для себя пейзаже искал хотя бы что-нибудь привычное, узнаваемое – и не находил. Яркая луговая зелень укрывала аккуратным полотном простирающиеся будто бы до бесконечности, нетронутые ничем рукотворным холмы, пестря бурно цветущими маками. Красные крыши лишь пары маленьких смешных домиков, видневшихся впереди, практически с ними сливались.
До Блюменвизена было в телеге часа полтора неспешным ходом. Вот уж где, казалось бы, тяжело было очутиться по случайности. Но и на сей раз их подхватил, словно неудержимый речной поток, дух всеобщего одушевления. А главное – их даже не поставили в известность заранее. Курогане, а следом и Фая разбудила на рассвете (а светало, надо сказать, нынче рано) слишком шумная возня на первом этаже; тогда-то и оказалось, что все снаряжаются в дорогу. И вот Курогане, вроде бы, плёлся досыпать свои полагавшиеся ему как минимум пару часов утреннего сна – а вот он уже сидел в повозке со всеми, ещё дожёвывая свой бутерброд.
Когда чуть проснулся, он обнаружил, что Саяки с ними не было. Как не было и парня-студента. Только домоправительница с дочерьми да пара людей с их улицы. Курогане потом ещё долго ворчал, наблюдая, как далеко им вослед вплоть до самого их прибытия на ферму тянулась жиденькая вереница из таких же повозок; замечая, как к середине дня люди до сих пор продолжали прибывать: на кой чёрт им-то было тащиться в такую рань, словно без них бы не начали. Никто его ворчание не воспринимал всерьёз. Всем было слишком хорошо.
Быстро стало понятно, почему им в принципе понадобилось куда-то ехать: ни одно помещение в Блюменвизене не вместило бы в себя такое количество людей, пускай бы им выделили сам королевский дворец – набились бы туда, как селёдки в бочку. И даже наводнённые без всякого ограничивания городские улицы просто не давали бы этого ощущения лёгкости и простора, с которым можно было опуститься на траву и вытянуть ноги; сновать, хлопоча, туда-сюда, никого не задевая и не тревожа, и тебя тоже никто не тревожил; разложиться на столько, на сколько нужно, в полный голос говорить о том, что было на уме. Ещё и погода, стоит признать, выдалась изумительная. Так что недовольство Курогане улетучилось довольно быстро.
Он что-то, кажется, даже смутно припоминал о том, как это обсуждалось: что местный крупный фермер уже не первый год охотно предоставлял свою землю под одно из традиционных – конца им было не видать – праздничных приготовлений. Только это, видимо, имело какое-то особое значение, что ему определялся аж свой собственный конкретный день, в который все жители старались по возможности доехать сюда и побыть частью общей суеты. Местные работники, тем временем орудовавшие в поле, косились на наводнивших территорию гостей с любопытством, переглядывались между собой, как если бы искали солидарности в своих крамольных мыслях – и не более, чем через час, таки побросали инвентарь, присоединяясь. И не было никаких сомнений, что если их и выругают после – то так, вполсилы. Из-за их спин глядела в упор сама ферма: пузатый амбар, конюшня и хлев, хозяйский дом да ещё несколько бараков... На ближайшее время это всё стало лишь красивым фоном для сюжетного этюда в акварели.
— А у вас что, до сих пор нет полотна? Я вижу, что нет. Тьфу, вам даже игольницу дали, а самое главное – нет! Подождите, сейчас вернусь, – имя этой случайной громкой девицы, которая вдруг с чего-то решила взять над ними опеку, Курогане вот уж точно отложить в уме не довелось, но её расторопность вкупе с пониманием того, что здесь происходит (коим не менее громкий и расторопный Курогане не располагал), играла им на руку. Выставив вперёд пышную грудь, широким шагом она отправилась добывать им недостающее не иначе как в бою. Фай держал перед собой в вытянутой вперёд и вверх руке стеклянную баночку с краской и смотрел сквозь неё на солнце. Девица вернулась очень скоро, прижимая к той груди аж три больших рулона плотной бумаги. На плечах, перекинутый через шею, у неё висел моток тонкой верёвки.
— Этого должно хватить. Но если что – не стесняйтесь просить.
Курогане видел, как нечто подобное делают в Хань: стране к юго-востоку от Нихона, где он бывал пару раз (до того, как ветра попутные сменились горячими, заносящими в глаза южную пыль и песок). Их звали, вроде бы, «воздушными змеями»... со змеями у Курогане отношения исторически складывались так себе, но что там, что тут, похоже, в воздух запускали кто на что был горазд. Так что, понаблюдав за ловкоруким парнишкой, показывавшим другой группке туристов основной принцип, быстро сообразил, что к чему.
Поработать руками Курогане любил, хоть и предпочитал тратить силы на что-то несущее реальную пользу. Ковать мечи, чинить дорожную экипировку... да хоть бы заделывать крыши, будь они не ладны. Но от безделья уж не возражал попробовать сделать и такую безделушку.
Пока нихонец, едва приступив, уже вовсю орудовал инструментами и на глаз отмерял, сколько потребуется бечёвки для каждого соединения каркаса (ему было не жалко, бечёвка-то не его, но сказывалась приставшая с работы в кузнице привычка ответственнее относиться к расходу сырья), Фай обсмотрел разложенные перед ним материалы уже, казалось, со всех сторон не по одному разу.
— Так солнце сядет, пока ты созреешь, – приподняв брови, бросил ему заметивший это Курогане.
— Даже не знаю, – протянул Фай. — Выглядело-то несложно, но вот с чего начать...
— Начни с начала – не ошибёшься.
Курогане сосредоточенно работал над собственным детищем – ему не было большого дела, что там получается у мага. Тот посидел немного, потом как будто о чём-то задумался – а потом вообще прервался и куда-то отлучился. Слишком долго не ощущая его присутствия рядом, Курогане наконец поднял голову и увидел его всего-то в небольшом отдалении склонившимся вместе ещё с парой людей над девушкой, расписывавшей тонкой кисточкой уже готового змея.
— Ого, очень красиво получается, как будто и впрямь рыбья чешуя, – отыскал уши Курогане его приторно-сладкий голос.
Ниндзя фыркнул. Вот ведь лодырь, отлынивает даже от работы, которую и работой-то не назвать.
Фай вскоре вновь сидел рядышком, и что-то как будто у него всё ж начало продвигаться... по крайней мере, так можно было подумать, пока воздух не всколыхнул его тяжёлый разочарованный вздох. Курогане наконец посмотрел, в чём, собственно, дело.
На коленях у того лежало... что-то. Перекошенное вкривь и вкось, да ещё и деревянные прутья в основании были закреплены явно недостаточно крепко. Силёнок – у взрослого мужчины-то – недоставало верёвку затянуть потуже? Хотя, скорее всего, к тому времени он просто уже успел сдаться. И так было ясно, что ничего толкового не выходит.
— Заставляет тебя, что ли, кто-то? – спокойно произнёс Курогане, отзываясь на его страдальческие вздохи. — Не в радость – так брось.
— И просто так сидеть смотреть, как этим занимаются остальные? – хмыкнул Фай. — Даже ты.
«Что значит „даже я“»? – собирался Курогане недоуменно с него спросить, но спутник взглядом увлёк его в сторону, куда смотрел сам: Курогане нашёл Кобато, сидевшую на верхушке небольшого склона. Та вырезала из обрезков ткани тонкие лоскутки и соединяла их в длинную разноцветную гирлянду.
Ощутив на себе взоры сразу двух мужчин, подняла голову. Фай приветливо помахал девушке, которая тотчас подобрала своё рукоделие и поднялась, но как бы не до конца: чтоб вприсядку подползти к ним (длинная юбка подметала землю) и плюхнуться обратно на траву уже рядом с ними.
Не так много времени спустя уже ворковала вовсю:
— Ой, я много у кого спрашивала, почему в Абшиднемен принято запускать воздушных змеев. Кто-то говорил, что вместе с ними все невзгоды и тревоги отправляются в небо и там их подхватывает и уносит ветер. Кто-то говорит, что наоборот: это разноцветные змеи привлекают удачу с высоких небес. Но вообще это просто весело, наверное, – какая-то неискушенная, беспечная радость в её голосе звякнула, как сфальшивленная нота, звонким «Ой!», когда тот самый ветер чуть не подхватил заодно и берет у неё на голове, который девчушка ревностно прижала обеими руками к макушке. Меж тем ветер понёс прочь чьи-то слишком легковесные заготовки и обрезки бумажного полотна. Маленькие – но не такие маленькие, как те, что были на рисовом поле – человечки с криками погнались за ними. К счастью, как он поднялся – так и быстро затих.
Фай мимоходом пожаловался Кобато на трудности, с которыми они столкнулись.
— Вот оно как, – вытянувшись лицом, Кобато хлопала на глазами на два творения рук человеческих, увы, всё же достаточно далёких от того, чтобы назвать их «воздушными змеями» не кривя душой.
На два – потому что Курогане, у которого поначалу получалось вроде бы, и неплохо, в конце концов упёрся в явный недостаток у себя художественных способностей. Он осмотрел результат своих трудов непредвзято. Конструкция вышла уверенная, крепкая. Он знал, что такая без проблем полетит. Уверенная... но безыскусная. Аккуратно отрезанный ровной геометрической формы кусок полотнища натянут на каркас... а на этом, собственно, и всё. Покрасить бы хотя бы... И будет развеваться высоко в небе цветной кусок полотнища. Курогане почесал затылок. Да, для таких выдумок его мозги попросту не подходили, не из того были слеплены. А подсматривать у других – это уж как-то совсем жалко будет. И всё равно он никак не повторит те филигранные узоры, что хрупкая, болезная с виду девица мягко, но уверенно выводила на бумаге тоненькой кисточкой.
— Может, вам тогда вместе делать, а не поодиночке? – посоветовала Кобато, задумчиво приложив палец к подбородку. — Вот как мы дома делаем... Посуду, конечно, моем все по очереди, но остальные вещи по хозяйству делим так, чтоб что у кого лучше получается – тем он и занимается. Читосе готовит, Саяка стирает белье, а я... сушиться его выношу.
Наблюдая за Кобато в выполнении её весьма скромных бытовых обязанностей, Курогане удивлялся, как её и из очереди на мытьё посуды до сих пор не исключили.
— Я не заметил, чтоб ещё кто-то так делал, – протянул Фай. — Как-то это... почти как жульничество.
— Кто бы тут ещё что говорил про жульничество, – буркнул Курогане. — Да и не соревнование это, чтобы можно было в нём сжулить.
— Кто бы тут ещё что говорил про то, что это не соревнование, – передразнил его Фай. — Это – местная старая традиция, насколько я понимаю. А у традиций тоже бывают правила.
— Ну а мы – всё равно неместные. Так и чёрт бы с ним.
Условились на том, что змея они всё-таки сделают вместе – но одного. Они отложили в сторону Фаево недоразумение и принялись доделывать того, что уже получался у Курогане достаточно неплохо, чтоб его можно было использовать в качестве основы. С подачи Фая он доделал корпус (без споров, конечно, не обошлось; Курогане жёстко отметал совсем уж нереалистичные идеи: «Дурень! Да если он даже взлетит – сразу бухнется прямиком нам на головы»). Кобато, всячески морально поддерживавшая их за процессом, предложила украсить змея куском своей гирлянды. Такой вариант Курогане тоже, недолго думая, отбраковал: ткань в таких количествах сильно утяжеляла конструкцию. Но само направление мысли настолько «щёлкнуло» в обоих, что Фай не поленился даже где-то раздобыть очень тонкую, аж просвечивающую бумагу. Из неё-то они и сделали змею хвост: длинный, густой, как у экзотической птицы.
Змей в целом, вроде бы, более всего походил на птицу – но как будто и не вполне. Как та плюшевая булка с ушами (где она, кстати?.. Курогане что-то давненько на глаза не попадалась): думаешь, наверное, кролик, но если поглядишь подольше, так неказистый какой-то кролик, а в итоге-то и не кролик совсем. Но допрашивать, кто или что у них там задумывалось, охотников не наблюдалось. Поозираться так по сторонам – у всех были в основном уродцы разной степени неказистости. С земли-то и не то чтобы особенно видно будет, когда взмоют в небо. Только разноцветные пятна, реющие на ветру.
Поэтому раскрасить стоило поярче. Фай, взявшись за кисть, оживился куда пуще по сравнению с тем, чем когда пытался сдюжить с самой конструктивной основой. Он взял два цвета: красный и синий, два противоположных цвета; Курогане подумалось, что смотреться будет марко, такое же неуклюжее сочетание, как к столу подавать горячий суп вместе с холодным – но смолчал. Всё-таки свою часть работы он сделал, а если станет верховодить над Фаем, пока тот делает свою – и какой тогда был смысл? Решил посмотреть, что получится... и не прогадал. На деле два цвета эффективно контрастировали, оттеняли друг друга и при этом гармонично сосуществовали вместе, рождая щедрую гамму из переходов и множества полутонов. Тёплых было как будто в целом больше – но узоры и прочие мелкие детали Фай вывел синим.
У Курогане восприятие красоты было своеобразным: его редко какие виды побуждали на бурные чувства к ним, рукотворные и подавно. По сути он готов был назвать красивым всё, что красивым называло подавляющее большинство, если не испытывал при виде того резко противоположное – как рождённый слепым человек никогда не видел зелёного цвета, но знает, что трава – зелёная. Для себя Курогане считал красивыми разные вещи по множеству разных, часто совершенно неожиданных причин. Среди многих таких критериев для него были: желание смотреть дольше необходимого и желание обладать. Змей у него таких желаний не вызывал... но пускай. Наверное, вышло красиво. Тут он правда доверял Фаю больше, чем себе.
Откуда-то возник их сосед-студентик. С тех пор всю дорогу, что мужчины занимались своим общим творением, Киёказу с Кобато о чём-то спорили. О чём на сей раз – Курогане предпочёл не вникать, перебранки их его давно утомили. Интересно, они с Фаем со стороны так же выглядели?.. Да нет, какое там, пререкаться с незрелой простодушной девкой, у которой мозги под стать имечку – голубиные... У Курогане-то к Фаю претензии всегда были обоснованные, по существу.
— Нет у меня на такое времени.
— А сюда приехать время нашлось! И чего приехал тогда, – на это парень цыкнул языком, но почему-то ничего не ответил.
— Сама-то вон что, – паузу спустя изрёк он, кивнув на уже довольно щедрые в длину переплетения гирлянд, лежащие у неё на коленях. — На змеев что-то непохоже.
— К празднику понадобятся не только змеи! Я делаю украшения для города.
— Ладно, давай сюда.
Бросив на них мимолётный взгляд, Фай повернул к Курогане лицо, на котором ещё оставалось предназначавшееся парочке смешливо-снисходительное выражение. Курогане пожал плечами.
Змея они закончили – оставалось только проверить его в деле. Только ветер, как назло, поднимавшийся до сих пор резко порывами, но быстро стихавший, ушёл куда-то совсем. Место выбрали славное, с погодой тоже, казалось вначале, повезло – но всего заранее не подгадаешь.
Курогане уже примеривался к холмам вдалеке: топать до них пришлось бы ох сколько, но если те высились в достаточной близости друг напротив друга, ветряные потоки должны были гулять там, как Фума по бабам (по мужикам тоже, но здесь уж Курогане судить воздерживался: сам вон, получается, уже «погулял») – травянистый ковёр у него под ногами пришёл в движение. Ну вот, ещё б полдня ждать заставил! Курогане жестом подал Фаю знак, и тот, разматывая шнур, отпустил змея в полёт.
Маг таращился ему вслед, с такой сосредоточенностью манипулируя верёвкой, что рот у него был слегка приоткрыт, как у собаки. Про себя Курогане усмехнулся, и всё ж виду не подал.
Он подошёл сзади, ухватил парня за локти и развернул его на месте.
— Дует-то в другую сторону, балбес. Вот в эту.
Фай его не слышал... а может, и слышал: улыбка заиграла на губах, и он один знал, чему уж там улыбается. Змей поднялся высоко. Длинный хвост из множества огненных перьев расправился, стелился следом; те трепетали в воздушном потоке, что с земли и впрямь напоминало всполохи пламени. Несколько одиночных длинных лент, которые Фай привязал в последний момент, гибко, кокетливо извивались, когда змея разворачивало вслед за ветром.
Курогане его рук не выпустил. Так и стоял, помогая ловить этот ветер: ещё не хватало, чтоб столько времени было убито зря, если верёвку порвёт или обрушит таки вниз, не совладав с управлением. А сам заглядывал время от времени поверх плеча в лицо. И всё-таки, зовя про себя его глаза «небесно-голубыми», Курогане врал. Вон небо над ними – голубое. Ни единого облачка, такое яркое, что режет взор. А у мага они бледнее, прозрачнее, более... «чистого» голубого. С самого их знакомства, ещё в те дни в Альзахре Курогане заметил: как бы ни кривлялся, а глаза грустные. Это ж надо было с такими родиться, такого цвета глаза только грустными и могут быть. Даже когда от души смеются или улыбаются, всё равно веет холодком; как от чистой прохладной воды.
Курогане наконец заставляет себя отвернуться. Вот тебе и глаза. «Погулял» – из-за глаз, получается.
В той стороне, куда отвернулся, он разглядел вдали знакомую причёску. Показалась сначала в приземистой толпе, а затем та рассыпалась, разбрелась, вызволяя из себя всю Саяку целиком. Пара десятков детей выстроились шеренгой и посеменили за ней, как выводок утят за уткой. Во всём её облике было что-то непривычно мягкое. Словно пастила, твёрдым бруском лежащая на ладони, почти не издающая сладкого аромата, но стоит откусить – и тает во рту...
Курогане поймал себя на том, что что-то каждая третья примерно у него мысль – так или иначе о еде. Когда они только прибыли, он ещё слышал что-то краем о уха о том, что кормёжка тут тоже предусмотрена.
Надёжно сложив и упаковав змея (обмотанного своим же шнуром – Курогане под мышку), вчетвером они неспешно тронулись к ферме.
— Ну сегодня мы, допустим, их сделали и опробовали в деле, – рассуждал нихонец. — А запускать когда? Срываться спозаранку уже в другой день?
— Так их в сам праздник и запускают. В городе, – объяснила Кобато.
— В городе? Там же места... Если все разом примутся запускать, не обвесят собой дома – так между собой перепутаются.
— Весь город их запускать точно не кинется, – фыркнул Киёказу.
— А люди эти все, по-твоему, на что тут сейчас стараются тогда?
— До Абшиднемена больше половины потеряют, сломают, просто забросят на антресоль и больше не вспомнят.
Курогане, искоса зыркая на соседа, выпрямился и поправил свою ношу. Если б кто сейчас вдруг попробовал отобрать – наверное, раздалось бы утробное рычание.
На лугу высыпало столько людей, что казалось: все они сейчас там. Но к удивлению, близ фермы происходила своя жизнь, не менее живая. Скучковавшиеся плотнее горожане, заполнив собой пустырь напротив амбара – единственный клочок свободной земли среди грядок и загонов для скотины, – что-то репетировали. Пышущие здоровьем и молодостью девицы в ярких платьях кружились в танце, хлестая воздух толстыми пшеничными косами.
— Вы б присели хоть, – посмеивался сквозь густую седую бороду какой-то старичок. — Всё утро тут скачете.
— Да когда ж нам ещё потом скакать, дядя, – отвечала ему одна из дев. — Мне потом три смены подряд стоять за прилавком.
— Так тем более же! Стоять – а ноги все здесь оставишь. Чем стоять-то будешь?
— Ничего, до праздника ещё сто раз отлежусь – найдутся ноги.
— Ещё и танцевать на этом празднике собрались где-то, вы, что ль, каждый год для празднеств дома сносите, а потом заново отстраиваете? – буркнул Курогане своим спутникам.
— Танцующим обычно выделяют целый сквер, – сообщила Кобато. Почти торжественно, с какой-то проступающей в сказанном гордостью: как будто, мол, вот, смотри, брюзга ты нихонский, как у нас всё продумано. Конечно, «нихонским брюзгой» Кобато бы его в жизни не окрестила даже про себя. Вот дружок её мог. Хотя сам был не лучше.
— Присоединиться к ним не хочешь? – бросил Курогане Фаю как-то не думая. Тот аж вздрогнул, словно мужчина со всего размаху ударил его наотмашь по спине, а не сказал вполголоса что-то, что как-то само напрашивалось.
— Да я пожалуй... не очень, – пробормотал Фай со странно потерянным видом. Но последние слова утонули бесследно в лопотании звонкоголосой Кобато.
— Так вы любите танцевать?
— Не то чтобы... – неловко посмеиваясь, Фай явно пытался отыскать в разговоре хоть самый узкий проулок (вроде одного из тех, через которые девчонка по имени Юзуриха когда-то провела их по миллисентским кварталам), чтобы скрыться в нём от поднятой темы. Курогане наблюдал за ним не без интереса.
— Просто это было когда-то... моим делом. Но то, чем занимаешься ради куска хлеба и ради сердца – далеко не всегда одно и то же.
— Но танцевать – не мешки с зерном таскать! Не может же быть, что совсем не для сердца – раз было делом.
Столь мудрое замечание исходило, конечно, из уст далеко не Кобато. Ну, разумеется. На этих землях, с их слегка полоумными жителями, даже Курогане, за словом в карман не лезший и никогда того не стеснявшийся, старался их за пределами хозяйского дома вынимать поменьше и поопасливее. Стоило слегка зазеваться – и в беседу так и норовил пролезть кто-то со стороны. Это попросту раздражало. К нему будто бы раз за разом врывались в комнату, где он мог в тот момент просто сидеть, есть или вообще переодеваться. Даже шумные, назойливые шаранцы и те знали, что такое личное пространство!
Девицы всё ещё стояли там, где стояли: метрах в трёх от них – а глаза уже были беззастенчиво устремлены в сторону Фая и остальных, искали встречи. Незнакомые блюменвизенки ждали приглашения к столь заинтересовавшему их обсуждению – но ровно столько, сколько собирались ждать, после чего пробили бы себе путь в него сами.
Курогане без слов подтолкнул Фая дальше, в проход амбара, уводя его из их поля зрения до того, как налетит стая ворон, увидевших и вознамерившихся утащить в гнездо красивую блестяшку. Он почувствовал исходящую от мага молчаливую благодарность.
Интересно, однако... Танцевать он не любит, слыхали? Такое откровение Курогане от него слышал впервые. Не иначе как просто соврал, чтоб отделаться, а всё же, что если... В залах деваться ему было некуда, танцевал бы, хотел того или нет – тут верно. Но после танцевал для Курогане, и не раз... Курогане ни к чему его не принуждал, никогда не просил.
А ведь всё-таки когда-то, один раз, попросил... И тогда Фай, помнится, отказался. А потом вдруг стал сам. И что, вдруг теперь выяснится, что танцевал всё это время не потому, что нравилось – а потому что нравилось Курогане? И надо оно ему – вот так...
Нет, одёрнул он себя, хватит думать. Курогане не претило думать: на что-то ж ему дана голова – но сам Фай всегда думал слишком много, и во всём, что касалось его, Курогане будто бы затягивало туда же. Одним уже чётко выверенным ударом ладони он прихлопнул все эти бестолковые думы, рой тесно сбившихся мошек. Нечего гадать. Спросит, как есть, позже.
В амбаре специально для многочисленных гостей разместили скамьи. Расставили длинные столы. Временная столовая работала сменами: одни люди, пообедав, уходили, тут же прибывали новые, спеша занять освободившиеся места. Из общего котла разливали в деревянные плошки похлёбку, незамысловатую, но наваристую. В тарелку Фая по какой-то невероятной удаче угодило целое рёбрышко, обтянутое толстыми, жирными кусками мяса. («Сам-то кожа да кости, а детину этого – кормит!» – сокрушалась одна из кухарок, заметив, как парень перекладывает его в тарелку Курогане.)
(«Не малокровная девка ж два вершка от пола, сам бы ел», – потом припомнив, согласился Курогане. Фай сначала отнекивался, что привык с залов, где нужно было поддерживать форму, но потом признался: «Лучше помаленьку, когда хочу – а иначе получается, что впрок наедаюсь, как если бы не знал, когда в следующий раз доведётся есть». О чём тот толкует, дошло быстро – и Курогане прикусил язык. Ненадолго, правда. «Помаленьку – так помаленьку, но смотри у меня. Жрать я тебя заставлю».)
На выходе они столкнулись с Читосе: которую не видели с тех пор, как выгрузились из телеги – раньше, чем успели бы задаться вопросом, а нужно ли её искать. На обеих руках висело по совершенно одинаковой девчонке. Саяку, отвечавшую за целый разношёрстный выводок школят, ждать не приходилось.
Обратно в город пришлось добираться на попутке. Развозить, как их привезли утром, всех желающих, уже надышавшихся почти по-горному свежим воздухом до потери сознания, пока никто не спешил – поэтому они просто нагнали семью, приехавшую своим ходом и теперь таким же путём убывавшую. Курогане пришлось свесить ноги наружу, чтоб не занимать собой слишком много места, имелось которого не в избытке – и всю дорогу балансировать задницей на краю, с которого его как будто так и норовили спихнуть. Полная противоположность ему, Фай прикорнул прямо в телеге. Хозяйские дочки провожали и бурно обсуждали с сынишкой извозчика неспешно проплывающие мимо них сельские виды. Остальные ехали сразу следом, с другими попутчиками: иначе в телегу к двум лошадям пришлось бы запрягать кого-то из них (и скорее всего, это тоже был бы Курогане).
Домой они вернулись до ужина: в том часу, когда в холодное время года уже начинало смеркаться, но сейчас солнечные лучи лишь слегка подёрнуло бронзой. Их встретил двор, где на сушилки для белья были закинуты матрасы с их кроватей. Даже тот тщедушный, что служил Курогане прикрытием, красовался тут, возможно, компрометируя его исходящим от себя душком застарелой и новой пыли...
— Напомни: нафига? – глядя на эту порнографию, тихо выдавил Курогане. — Ладно бы их сперва выстирали...
— Матрасам тоже надо дышать! – заявила Кобато. Убеждение в тот момент полнило её от пят до кончиков ушей – что спорить лишний раз поостережёшься. Как с безумцем. Собственно, и утром с ней никто не продолжил спорить, когда она громко, сбивчиво извинялась, но впопыхах выносила матрасы, задерживая всю повозку. — Я подумала, что раз уж никого дома не будет... А они, после того, как весь день на солнце пробудут – пахнут солнцем!
Киёказу вздохнул, покачав головой. Читосе тоже ничего не сказала, только слабо, задумчиво улыбнулась. Курогане пока не понял даже, было ли услышанное чушью как есть или всё-таки несло в себе какой-то смысл, облачённый в не самое удачное его выражение; силился переваривать – и тут ему в затылок дыхнули.
Нет, скорее втянули воздух, вместе с волосами у него на загривке.
— И правда – пахнут.
Курогане резко развернулся. Привставший на носках Фай опустился обратно, опять бесстыже взирал на него снизу вверх.
Странным образом выходку мага больше никто не заметил.
──────── • ☽ • ────────
Ранние подъёмы Фай никогда особенно не любил, но те шли с ним рука об руку большую часть жизни, где бы тот ни оказывался. Так сегодня он проснулся в какую-то невообразимую рань (часов восемь утра), совершенно без надобности причём, глаза отказывались открываться – только вот голова почему-то, несмотря на это, работала вовсю, прогоняя всякий сон. Преисполненный к ней такой обиды, с какой старым друзьям не остаётся иного, кроме как разойтись навек, Фай выбрался из-под руки Курогане.
По просьбе Читосе, вставшей немногим опередив его, чтоб приготовить завтрак, он выбежал в ближайшую пекарню, практически к самому открытию. Тепло свежей выпечки ещё грело ему руки сквозь бумажный пакет, когда он стоял на пороге хозяйского дома. Но что-то незримое, неосязаемое задержало его там дольше, чем нужно было. Фай рассеянно озирался, ища источник этого мимолётного, но требовательного чувства. Чувства чего-то знакомого. Узнаваемого. Не так, как он узнавал уже эту улицу, пробыв здесь столько недель.
Человек, стоявший на другой её стороне, сделал шаг ему навстречу.
— ...Сэр Рондарт? И впрямь вы? – изумлённо улыбнувшись, наконец произнёс Фай.
Мужчина с молодым лицом, но которого очки и причёска старили по меньшей мере лет на пять, поприветствовал его, не прыгая на месте от радости, но приязненно: по крайней мере, Фая он вообще признал. Прошёл ведь без малого... год?
— Как поживает ваш спутник? Вы и так вижу, что неплохо.
— О, ему тоже не на что жаловаться. Как дела в пансионате? И как же вы оказались здесь?
Доктор усмехнулся, поправляя воротник того же старого шерстяного пальто, что Фай в последний раз видел висевшим на крючке в лазарете (в таком-то пальто расхаживать в конце весны? Маг сам был тем ещё мерзляком, но этот – форменный безумец).
— В Такате я плотно обосновался, тут вы правы в своём удивлении. У меня отпуск. Я и работаю там формально на полставки – благо, в кой-то веке нашлось, кому подменить. Захотелось съездить домой.
— Так вы проездом?
— Я родом отсюда.
Фаю сделалось немного неловко. Почему-то о столь очевидной возможности он не подумал.
Вообще вся эта встреча отдавала для него чем-то странным. То ли потому что он так и стоял на ступеньках с остывающим у его груди хлебом, а внизу, в паре шагов от лестницы – неожиданный привет из прошлого по имени Кайл Рондарт, степенно выпрямившись, и из-за этого расстояния между ними, из-за слегка принужденного тона их разговора – из-за которых происходящему не хватало сердечности воссоединения двух старых знакомых. Фай никак не мог, заметив его, проигнорировать, был искренне рад его видеть: но не более, чем в нём взыграло банальное любопытство. Не мог же он, уже заприметив мужчину, отпустить его просто так.
То ли из-за того, как сам Рондарт, после каждого ответа, что давал на очередной вопрос Фая, замолкал, не продолжая беседу, но, тем не менее, не предпринимая и попыток выйти из неё. Он не выглядел спешащим куда-то. Лишь каким-то очевидно рассеянным.
— Вы тоже останетесь на фестиваль? – поинтересовался у него Фай.
— Да, вероятнее всего. У меня тут есть кое-какие дела, которые смогу разрешить не ранее, чем до конца празднования.
— Абшиднемен и правда настолько живописен, насколько он у всех на слуху? – спросил Фай, лукаво усмехнувшись.
— Смотря что для вас есть «живописность», – уклончиво ответил Рондарт.
Может, в реальности большинство подобных встреч и проходили так неуклюже. Сталкивая с тем, насколько у вас на самом деле было мало общего. В Такате, если так подумать, они пересекались от силы пару раз. Фай одёрнул себя. Не было никаких причин у его души испытывать сейчас такое волнение.
— Прошу меня извинить.
— Да, конечно. Хорошего вам дня.
И всё же смутное волнение Фай почему-то испытывал и глядя вслед его удаляющейся по улице спине.
Оно, впрочем, тут же забылось. Оставив на кухне свои покупки и Читосе, ещё занятую готовкой, Фай взял и понёс наверх второпях заваренную чашку кофе. Пить и есть в доме было принято исключительно в пределах первого этажа; но до сих пор ему ещё никто не сделал замечания, а сам себя Фай оправдывал тем, что оказывал всем остальным жителям услугу, поднимая Курогане с утра настроение.
Курогане сидел на кровати в одних штанах. Только того, похоже, и ждал.
— Давно ты встал? – протянул он, отпив.
— Давненько, – бросил Фай, опираясь больше на свои ощущения, чем на чувство времени как таковое. Как-то многовато успелось за столь короткий срок. Он наконец присел: рядом на постель; ноги расслабились – и вот теперь-то, к своему неудовольствию, обнаружил, что его начинает клонить обратно в сон. На секунду мелькнула мысль податься правее и отхлебнуть из чужой чашки.
— Жрать охота, – опережая его, неспособного сейчас сфокусироваться одновременно и на своих мыслях, и на собеседнике, спокойно сообщил Курогане.
— Ещё не готово. Но скоро, думаю, будет.
— От тебя пахнет хлебом, – так же спокойно констатировал нихонец.
— Мной ты не наешься, – хохотнул Фай. — «Кожа да кости», помнишь?
Он протянул спутнику руку полушутя; но тот, поймав, легонько куснул её за запястье. Фай засмеялся снова, хотя в животе что-то будто подскочило и бухнулось обратно: Курогане, может, и походил частенько на капризного ребёнка, но специально ребячеству, отзываясь на его подначивания, волю давал изредка.
— Я и хлебом не наемся, – при этом невозмутимо, серьёзно глядя на него поверх кисти его же руки, изрёк Курогане.
— Знаю. Поэтому говорю: потерпи.
Обычное блюменвизенское утро давно пропахло для них солнцем; простынями, на которых проспали всю ночь; хлебом и яичницей.