Всё ж не получалось сказать, что Фай перебдел, закрывая окно в момент их бурного сближения. Со второго этажа приземистого здания оно выходило на главную улицу; с такой высоты он мог видеть лицо каждого из случайных прохожих, а уши ловили куски разговоров.
Курогане подвинул поближе табурет, зная, что на ближайшее время это, как ни крути, будет единственным возможным для него развлечением. Фай накинул ему на плечи широкую тряпицу, такую же, как он ранее расстелил у него под ногами. Прохлада металла лизнула сзади его шею.
— Не верти головой, – предупредил Фай.
— Я ребёнок, по-твоему?
Немного подумав, Фай мягко усмехнулся:
— Ну, в последнее время уже не такой.
В довольно бойком темпе ножницы чиркали добрых минуты три, пока Курогане сидел неподвижно, выпрямив спину в такой осанке, в какой он сидел в последний раз, наверное, на какой-нибудь из чайных церемоний в Нихоне, куда сопровождал принцессу. Было не неудобно, но непривычно. И примерно с таким же чувством он ощущал в трениях воздуха, сколько его волос, целыми прядями, осыпаются на пол. Когда Фай ненадолго отвлёкся, он бросил туда взгляд – и мог бы поклясться, что тех хватило бы на полноценную шевелюру для ещё одного Курогане. Хотя сам он, казалось, смотря на себя в зеркало, не отмечал никаких особенных перемен. Это Фай первым слегка поддразнил его, шкрябая пальцами загривок.
«Скоро будет грива, как у другого Куротана». С тем, что его именем назвали лошадь, Курогане худо-бедно свыкся, но дожить до того, что и ему начнут вплетать в косы цветные ленты, он горел желанием в последнюю очередь.
Фай потрепал его макушку, лёгким движением смахивая то, что ещё оставалось после ножниц. Курогане было достаточно провести рукой по привычному – только чуть укороченному – ёжику, чтобы оценить результаты его трудов.
— С вас ноль золотых и один поцелуй, заходите ещё, – весело брякнул Фая, снимая с него полотенце.
— Сам-то не будешь?
— Думаешь, стоит? – меланхолично протянул он. Произнося это, маг бездумно потянулся и выудил из-за спины в меру длинный, примерно с два его мизинца, хвостик.
— Я тебя спрашиваю. По мне, и так нормально, – пожал Курогане плечами.
Что так ему нравилось, пожалуй, даже чуточку больше, он решил оставить при себе. Но Фай тут же выпустил из пальцев пучок светлых локонов с каким-то видом, больно отдававшим чем-то вроде облегчения.
Близился фестиваль, всё это время незримо присутствовавший рядом, но вместе с тем казавшийся далёким на целую жизнь. Поэтому, когда вдруг до него осталась всего неделя, в полной мере осмыслить и поверить было уже тяжело. Курогане даже порядком застопорился, пытаясь вообразить себе, чем тут тогда обычно занимались люди, если на подготовку к празднику в году отводилась всего пара месяцев.
Когда он как-то полюбопытствовал, какие ещё поводы отмечаются местными среди года, то узнал лишь про новогодние гуляния, про праздник сбора урожая; но в повисшей следом неловкой паузе от того, что он всё ещё ожидал услышать продолжение списка – угадывалось, что и те по значимости уступают сезону нынешнему на порядок. По правде, для себя-то Курогане уже давно успел решить, что в городишке этом по крайней мере – если не в целом королевстве, – бездельничают круглый год, всю свою жизнь обращая в один большой праздник... Ему просто сложно было вообразить теперь, что в остальное время этот цветущий городок вместе с людьми в нём живёт такой же пресной, размеренной жизнью, как любой другой из тех, в которых они успели побывать (не беря в расчёт спрятанные в параллельных измерениях и переживавшие гражданский переворот).
А какими были здешние люди, когда не полнились изнутри весенним воздухом, ведшим голову поболее пива? Когда не распевали песни прямо на улицах просто потому, что все разом с приходом первого тепла как будто переставали воспринимать что-либо всерьёз и в любой ситуации лишь обменивались понимающими улыбками?
Ну, на их соседа-студента нынешняя пора, кажется, особого влияния не оказывала (во всяком случае представить его себе ещё большим брюзгой было затруднительно). Хозяйка дома, тихая, как мышь, с окружающим миром взаимодействовавшая в основном будто бы инстинктивно двигаясь по накатанной колее, памятью собственного тела, пока мыслями пребывала где-то глубоко внутри себя, если и таила внутри какую-то иную сторону своей натуры – не сменой сезонов та проявилась бы, это уж наверняка. Серьёзная, приземлённая Саяка тоже вряд ли была подвержена колебаниям подобного рода.
Кто вёл себя, по мере приближения Абшиднемена, всё чудней и чудней – это Кобато. Как не вели себя даже в стельку пьяные; порой она производила на Курогане впечатление, словно все извилины, все ниточки, из которых ткалось это что-то в её голове, отвечавшее в сущности за всё умственное, были напрочь перепутаны абсолютно непостижимым образом. Беспечная, наивная, как малое дитя... Поначалу он пенял на то, что лишь этот разлад, несоответствие её поведения и способа мысли её реальному возрасту приводит его в такое смятение: что покуда ему удаётся убеждать разум свой воспринимать это так, словно перед ним ребёнок пяти лет – то и реагировать на ситуацию он сможет продолжать наиболее правильным для неё образом.
Но сам Курогане из пятилетнего возраста вышел давным-давно. Он и как следует держаться с маленькими детьми представлял себе крайне смутно (может, потому и пользовался среди тех, кто с ходу его не пугались, такой популярностью: он с ними не сюсюкался), а как те мыслят и что стремятся взять от мира вокруг себя – и подавно уже не помнил. Кобато представилась им как путешественница, только вот когда она начинала в красках рассказывать о своих былых странствиях, описывая места и события, те больше походили на что-то, о чём можно было прочитать в детской приключенческой книжке. Один раз Курогане намеревался таки высказать девчонке вслух, чтобы не завиралась, но рука Фая тотчас легла на его; маг со снисходительной улыбкой качнул головой, прося его одними глазами. И никто из других постояльцев, знавших девицу дольше, тоже ни разу не одёргивал её, хоть та и несла временами очевидную чепуху – даже Киёказу.
Не то чтобы без неудовольствия по этому поводу, но вынужденный признать, что сам он не разумеет, как лучше, Курогане неуклюже подыгрывал.
Посему оставаться с девчонкой наедине он не любил.
— Извините, а вы не видели... А, ой.
Кобато замолчала резко, практически пискнув от осознания своей оплошности, вопреки тому факту, что столь громкий звук только добавил бы к оной больше, если бы Курогане действительно спал. Он снял с лица раскрытую книгу, с переплётом, вмещавшим в себя не более пары сотен страниц: очередной приключенческий (или по крайней мере задумывавшийся как таковой) роман, которому по итогу первых глав Курогане была дана оценка в виде попыток просто прикорнуть с ним на диване в гостиной.
— Дальше говори, раз уж начала, – вздохнул он.
— ...Вам мой набор кисточек тут не попадался? Шесть штук.
Деловито подчеркнув их точное количество, Кобато, конечно, расстаралась зря, ибо за последнее время в поле зрения Курогане не попадало ни пяти, ни двух, ни даже одной. Он неопределённо дёрнул плечом, глазами за девчонкой, нерасторопно осматривавшей гостиную и продолжавшей по ходу дела разговаривать будто бы больше с собой, чем с ним.
— Они прямо в баночке из-под мёда должны быть. Я их там оставила. Я ещё её помыла от краски, что она на солнце прямо так красиво блестит...
По количеству ненужной информации, которая обрушивалась на него в течение пары минут их общения, подчас одностороннего, Кобато самому Фаю давала фору. Курогане снова вздохнул, но вместе с тем ничего не сказал.
Хотя он вполне всерьёз обдумал её слова. Даже не перетряхивая всю комнату, он готов был с уверенностью сказать, что девчонка ничего не найдёт: охапка из шести кистей, стоявших ещё и в банке, положение в пространстве в силу присущих ей особенностей способна была принимать исключительно вертикальное, занимая таким образом прилично места, а посему неминуемо привлекая к себе внимание. Глаз у Курогане был зоркий, он видел, какими цветами переливалось брюшко мухи, залетевшей через окно и вившейся теперь над подоконником – а все потенциальные места, где такая банка могла бы стоять, видел, окидывая комнату беглым взором, и подавно. Не было тут ничего подобного и не было смысла тратить время на поиски – но дело было слишком пустяковым, а собеседник... существенно уступал ему в интеллекте, и дабы не раздражаться попусту, Курогане предпочёл не ввязываться.
— Где и когда ты их в последний раз видела? – подперев голову рукой, пробубнил он себе под нос, когда ни через пару минут, ни через десяток девица не перестала мозолить ему взор.
— Не помню, – грустно вздохнула Кобато.
Нет, с магом у них однозначно было даже что-то в тонкостях общее, потому что продолжая даже убеждать себя, что такого его внимания преувеличенные ею самой проблемы бестолковой девчонки не стоят, Курогане уже двигал кухонный гарнитур под её нетерпеливое клокотание.
Наполовину выцветший узор из цветочков на столешнице, благо, был единственным тому свидетелем. Со звуком, похожим на то, как его собственная потная ляжка бы отлепилась от её поверхности, Курогане отодрал тумбу от стены, и в уши, сквозь натужный скрип её об пол, ему врезался звонкий стук падения чего-то маленького и лёгкого. Сдув с неё крупные хлопья почти что чёрной пыли, он вручил Кобато единственную кисть. Лицо девочки озарилось искренней радостью, но на совсем недолгое мгновение – соразмерно значительности находки.
Ни банки, походившей на описание, ни уж тем более целого вороха таких же – недешёвых на вид, из лакированного красного дерева, хорошего металла и наверняка, таким образом, не менее хорошего волокна, пускай в последнем он и не разбирался – кистей им больше не попадалось.
— Пойди да купи новые. Вот нашла проблему.
Обычно целеустремлённость Курогане расценивал как качество в человеке положительное, даже необходимое; сам был чрезвычайно упрям – но вместе с тем, чужие заботы и неурядицы редко находил для себя убедительными. Одной кисти было недостаточно для Кобато, но оказалось достаточно для него. И вот уже он начинал раздражаться.
— У меня денег... не хватит, – потупившись, протянула Кобато.
Что Курогане в который уже раз заставило задаться вопросом: а чем, собственно, девчонка зарабатывала на жизнь? Она то слонялась без дела по городу, то ввязывалась по ходу этого в разные – в основном безобидные – авантюры с местными жителями, но не было похоже, чтобы регулярно как-то материально вознаграждалось хотя бы последнее. Большую часть времени, насколько Курогане успел заметить, у девчонки и правда не было за душой ни гроша. За аренду она не платила, ела с общего стола, так что большой потребности в деньгах у неё, наверное, и не возникало в данный момент, и всё же... Да откуда ж она такая взялась?
Курогане, готовый уже пойти на многое, лишь бы та только, сменив заевшую пластинку, от него отвязалась, вздохнул:
— Одолжить?
— О, нет-нет, – запротестовала Кобато, продолжая отчаянно высматривать в интерьерах гостиной что-нибудь, что они ещё могли упустить. Словно, спустя столько времени, и вправду могли. — Ты уже и так слишком много для меня сделал, Иорёги...
Брови Курогане непроизвольно взметнулись вверх. Последняя фраза девчонки показалась ему крайне странной: во-первых, не то чтобы он сильно возражал, все эти церемонии ему были до известного места, но никогда прежде на «ты» она к нему не обращалась, и кроме того... В конце с её губ сорвалось какое-то слово, не вполне им расслышанное, но звучало так, интуиция Курогане подсказывала ему, словно то было какое-то имя?.. Не его точно, впрочем, и не кого-то, кого он когда-либо знал.
— А? Чего?
Девочка, не смотревшая с некоторых пор в его сторону, продолжая разговор, повернула голову и замерла: в её пронзительном взгляде Курогане увидел отражение чего-то, внезапно похожего на удивление, смятение, будто бы...
Будто бы кого-то другого на его месте она ожидала увидеть? Только вот с чего бы вдруг?
— А. Я... Извините... – и в ещё большем смятении она отвернула от него лицо, теряясь где-то в своих мыслях и оставляя Курогане теряться в догадках, что это только что было.
Она, к тому же, не проронила больше ни звука. Весь тот почти отчаянный энтузиазм, с которым девчонка успела тут всё вверх дном перевернуть, едва не отдирая половицы, только чтобы отыскать какие-то дрянные (ну хорошо, не такие уж и дрянные – если судить по качеству той, что им отыскать всё-таки удалось) кисти, растаял без следа в секунду, в которую Курогане не понял даже толком, что произошло. Уставившись куда-то в пустоту, Кобато, сникшая настолько, что с самой собою утратила всякое сходство, тихо удалилась.
Следующие пару часов она ему больше не попадалась. Курогане рассказал Фаю об этом странном эпизоде, как только спутник как раз примерно по их прошествии вернулся из города.
— В последний раз на моей памяти она рисовала красками, когда мы делали змеев к празднику... – протянул Фай. Он, вроде бы, слушал рассказ внимательно, но услышанное больше никак не прокомментировал: Курогане за версту чуял фальшь и когда тот ему лгал, но если бы он столь же точно умел читать, что в точности было у парня на уме, то и проблем у него было бы на порядок меньше, чем... было. — Там были ты да я, и Киёказу... Спроси его? Да и с Кобато он проводит довольно много времени, может, у него будут какие-нибудь идеи, куда она могла их деть.
По правде, Курогане как было наплевать на эти кисти с самого начала, так и сейчас ничего принципиально не изменилось; зная девчонку, те могли быть беспечно разбросаны хоть по всему городу, что проще было и впрямь просто пойти и купить новые, на что Курогане бы даже не поскупился. Но эти кисти были тем самым чем-то простым, понятным и конкретным, к чему его ум всегда тяготел в первую очередь. Проблема, суть которой Курогане была предельно ясна. Даже если где-то в глубине души покоя ему не давало совсем не это. Он прислушался к тому, что происходило за стенкой. Вёл себя их сосед по своему обыкновению тихо, Курогане напряг уши и настроился ждать; вскоре последовал отчётливый, сопровождаемый шелестом перелистываемых страниц, приглушённый вздох.
Курогане, как полагается, постучал, но зашёл, не дожидаясь приглашения (искренне веря, что если бы всерьёз не захотел его пускать, студент мог постараться и лучше). Не более брюзгливым, чем обычно, словно даже лишнего раздражения на него жалел, взглядом поверх очков Киёказу встретил его из-за стола. Комната была обставлена не ахти с каким изыском или выдумкой: всё равно угадывалось, что принадлежала молодому мужчине, неженатому, пускай и аккуратному – но выглядела куда более обжитой, чем их. Вместо старого замызганного матраса у стены расположился книжный шкаф... тоже сколоченный с виду не в этом десятилетии, но, в отличие от матраса, относился к категории вещей, которые в своей старости было принято претенциозно называть «антиквариатом».
— Внушительная библиотека, – заметил Курогане. Он совершенно точно не пытался загладить впечатление от своего вторжения посредством осторожного завязывания учтивой светской беседы... просто говорил то, что думал. Курогане всегда говорил то, что думал.
— Осталась от прошлых жильцов, надо полагать, – отозвался Киёказу с ноткой пренебрежения. — Там одни женские романы.
Во всяком случае, преданность этой неизвестной женщины своему увлечению, благодаря которой шкаф выглядел ничуть не менее представительно, чем оный в профессорском кабинете, заслуживала уважения.
— Ты девчокин набор кистей не видел? – Курогане не стал дальше ходить вокруг да около. — В банке. Ну или без неё. Один чёрт.
— Каких ещё кистей... — Киёказу, уже отложивший в сторону книгу, похожую на какой-то справочник – ни одна из приключенческих книжек, что Курогане читал, не была напечатана таким мелким шрифтом, – поразмыслил пару мгновений. Он поморщился, как если бы раскусил дольку лимона, ёрзая при этом голым задом по сухому песку. Поморщился, взглянув так на ту единственную в руке Курогане, что им удалось отыскать. — Нет никаких кистей, она их растеряла ещё с год назад.
То, что Курогане и так ожидал услышать... прозвучало вдоль и поперёк неправильно.
— Год назад?.. – эхом переспросил Фай, за каким-то лядом хвостом увязавшийся за ним.
На прошлой неделе девчонка снова забыла помыть посуду. А ещё раньше Курогане заметил, как та перестала здороваться с почтальоном по имени, если им случалось пересечься, когда она по утрам выбегала из дома: лишь молча вежливо кивала, как любому незнакомому джентльмену вдвое старше неё, и спешила дальше по своим делам. И всё ж внезапно начать разыскивать что-то, чего след уже простыл давным-давно... Но что важнее, вряд ли Киёказу оговорился, уточнив, когда именно это произошло.
Не сводя с него с этого самого момента серьёзных, глядящих в упор глаз, Курогане уселся напротив.
— Пора объяснить, какого чёрта тут происходит.
Для малосочного студентика, которого нихонец мог переломить, как трухлявую доску, на одном дыхании, парень держался с изрядной уверенностью в себе. Сказывалась, наверное, эта дурацкая зелёная жилетка на Курогане, делавшая его даже с его двумя метрами росту похожим на пряничного человечка в этом пряничном городе, где никто не ждал от него, что он станет избивать кого-то до полусмерти, просто потому, что это было «незаконно».
— Вы всего лишь постояльцы. Живёте с нами несколько недель. Кто станет откровенничать с чужими людьми? – произнёс Киёказу.
Прозвучало, впрочем, с толикой растерянности, словно тот не верил, что приходится объяснять нечто столь... самоочевидное.
— Справедливо, – вмешался Фай. — Но знаешь, на нашем опыте – многие так и делают.
Курогане лишь кивнул, безмолвно поддакивая. Уж насколько горазд был чесать языком с каждым встречным Фай, но и сам он за время их скитаний раз-другой оказывался лично втянут в подобные разговоры... Может, не так стыдно было сознаваться во всех грехах человеку, который знать тебя не знает; всё равно было, что подумает о тебе кто-то, кого видишь, скорее всего, в последний раз. Как-то так оно, наверное, работало. Курогане предполагал; ему-то и так было всё равно, что о нём кто подумает.
Киёказу вздохнул, мотая головой в неверии... Немой вопрос «И с чего бы я должен?..» задавало само его лицо, однако с каждой лишней секундой в присутствии двух мужчин, ни на ноготь не продвинувшихся в сторону двери, всё сильнее выдавало себя сомнение, которое тем удалось посеять в нём.
Всё, что Курогане с Фаем знали о Кобато до сей поры, с её же слов: что девушка сама приехала в Блюменвизен издалека, пробыла тут предположительно несколько месяцев и пока только раздумывала о том, как скоро после завершения фестиваля покинет город, продолжая своё путешествие...
Всё ещё словно осторожно ступающий по льду, не намеренный делать ни одного лишнего шага, Киёказу говорил, каждым предложением как бы прощупывая, как много ему ещё придётся выложить прежде, чем ему дадут закрыть эту тему.
— Четыре года. Я тогда только заселился. Четыре года назад на пороге появился человек, он принёс её сюда, сказав лишь то, что у неё никого нет, что заботился о ней, но по каким-то причинам больше не может. Он просил разрешить ей остаться здесь, приглядывать за ней немного, чтобы не ввязывалась в неприятности. Читосе согласилась.
Парень продолжал:
— Он предупредил также, что у неё что-то вроде редкой болезни. Что она... много всего забывает. Что не далее, чем через год, скорее всего, уже не сможет вспомнить ничего из того, что было в её жизни прежде, чем она сюда попала, – Киёказу вздохнул. — Он был прав, но... всё было ещё страннее. Каждый год она хотела побывать на фестивале. Сперва его отменяли два раза подряд из-за неурожайных годов и огромной дыры в местном бюджете. В прошлом году она слегла с лихорадкой перед самым праздником. И каждый год, после праздничного сезона, всё начинается заново. Нас всех она помнит, помнит какие-то бытовые детали, знает, как добраться до книжного магазина на соседней улице и как стеллажи в нём расположены по жанрам. Но в остальном ведёт себя так, словно приехала в город совсем недавно. И никак не затыкается о том, как сильно хочет посмотреть на Абшиднемен.
Мужчины переглянулись. Пребывая примерно в одинаковой степени удивления: разве что, если в оном Фая читалась искренняя сочувственная заинтересованность, Курогане со стороны, наверное, выглядел так, будто большей чуши за свои два десятка не слышал.
На самом деле он едва ли стал бы подвергать сомнению слова Киёказу, который просто был не из тех, кто привирал даже для красного словца или собственной выгоды, не говоря уже о выдумывании целого сюжета, тянущего на какую-то повесть (такие книжки Курогане обычно как раз обходил стороной, поскольку они часто старались загрузить ум излишне философскими темами, вопросами морали и прочим... этого добра, на его взгляд, и в реальной действительности нахлебаться хватало). Но некоторые вопросы оставались.
— Она сама-то хоть в курсе своего положения? Я ни разу не видел, чтобы её кто-то поправлял или ловил на том, когда в словах девчонки очевидно что-то не сходится, – критично прокомментировал Курогане. — Разве это не естественно, если она что-то забыла – напомнить ей?
— Я был того же мнения поначалу, – сухо произнёс парень, в ответ глядя на него без намёка на приязнь... поболее, чем обычно. Можно было подумать, что комментарий Курогане его задел, а может, задел и впрямь. — Но он сказал, что это почти наверняка лишь усугубит её состояние. И лучше ей подыгрывать. Я не хочу брать на себя ответственность, проверяя. Да и делать это... постоянно... Хватает забот, чтобы ещё печься об этой...
Почти бормоча под конец себе под нос, Киёказу помотал головой, отворачивая её к окну, настолько прочь лицом от мужчин напротив, словно только перспектива свернуть себе шею немного сдерживала его в этом желании.
Будучи вновь у себя, не слыша больше за стенкой на единого звука, Курогане всё обдумывал услышанное, пытался как-то затолкать новую информацию в голову, ища ей там место среди собственных представлений, имевшихся у него о девчонке. Тогда вдруг голос Фая прервал его в этом.
— Куропон, знаешь, мне тут кое-что вспомнилось...
Курогане покосился на него сумрачно, нутром чуя: что-то с тем, что ему там вспомнилось, будет не то. Но приготовился слушать.
— Когда мы жили в замке, – брови нихонца слегка приподнялись, — часто околачивались подле кухарки с общей кухни... Насколько я помню, она была не местной. И часто рассказывала нам сказки не из тех краёв. Была одна... о «клетте». Они что-то вроде неупокоенных духов: цепляются за этот мир, если не успели сделать в нём что-то важное. С виду ничем не отличаются от обычных людей, только свою смертную жизнь они не помнят и могут отойти в мир иной раньше, чем достигнут цели, если встретят что-то, что им напомнит о ней – только тогда их душа будет вечно пребывать в страдании.
Слушая его, Курогане всё больше и больше хмурился.
— Хочешь сказать, девчонка – оно?
— Я ничего не утверждаю. Это всего лишь байка из моего детства, я мог и ненароком выдумать половину. Не говоря уж о том, что такие истории изначально не претендуют на звание истины... будем мыслить критически.
Парень был умён, давно признал Курогане, и умел говорить именно то, чего от него бы ждали: только всё это оставалось теперь пустым звуком, когда во что тот верил сам, было Курогане предельно ясно. Верил, не предоставляя ему большого выбора, потому что иначе бы попросту не стал развивать с ним тему дальше, окончив разговор здесь.
— Если девчонка не человек... Думаешь, это как-то связано с фестивалем?
— По всей видимости, – невнятная эмоция, похожая на смесь сожаления, готового родиться из смутной тревоги, промелькнула в глазах Фая, словно рябь пробежала по ровной поверхности воды.
— И что тогда будет, если она всё-таки попадёт на фестиваль?
На прямой вопрос Курогане Фай неопределённо дёрнул плечами, но всё в тех же глазах читался совсем другой, в действительности уже имевшийся у него ответ.
По тонким губам следом пробежала слабая, насмешливая улыбка, словно тот сам в конце концов заметил за собой все эти противоречия.
— Парнишка этот, Киёказу... – протянул он. — Может, и предпочитает больше полагаться на ум и здравый смысл, но заботится о ней, очевидно, достаточно долго... он чувствует. Боюсь, до конца праздника, если ей больше ничего не помешает, девочка не дотянет.
Тут Курогане и самому себе не удавалось лгать, что ему совсем всё равно; но, в отличие от Киёказу, у него имелась роскошь... лишь тяжело вздохнуть и сравнять это обстоятельство в своём сердце с тем фактом, что смерть – штука в масштабах целого мира достаточно обыденная. Что кто-нибудь умирает каждый день, и человеческого страдания на этом свете, пожалуй, гораздо больше, чем тех, чья жизнь в самом деле лишена серьёзных печалей.
Точно уловив направление его мыслей, Фай тихо усмехнулся:
— Снова ввязываемся в чужие истории, да?
— У нас есть своя собственная, – отмахнулся Курогане. — Можем просто сконцентрироваться на ней.
— Хотелось бы... О, но знаешь, даже отыщи мы тихий городок где-нибудь в горах, если и впрямь откроем там кафе – представь, какие истории будут разворачиваться там. Такие места притягивают истории.
Курогане уже и позабыть успел об этой его наивной идее о своём заведении, уверившийся, что тот сам о ней не вспомнит через пять минут. Но Фай принялся заливать с освежённым энтузиазмом: про пьяные ссоры; про посиделки стаек юных девушек, которые будут, не слишком понижая голоса, обсуждать сердечные проблемы; как потом приведут, возможно, одну из своих подруг глубокой ночью, дрожащую и в слезах, туда, потому что нет в таком маленьком городке никаких тихих хозяек с двумя дочерьми-близняшками, стелющих в свободной комнате свежее постельное бельё, пока бедняжка будет пить на кухне горячий сладкий чай; как кто-нибудь непременно оставит у них под дверью коробку с котятами... Он вещал со странной смесью увлечённости, с которой можно было в таких красках воображать что-то, лишь предвкушая его, и негодования: как если бы сам дивился, чего во всём этом можно было находить привлекательного.
Весь этот разговор про Кобато... всё ещё витал где-то в воздухе. Но негласное решение пока что и оставить его где-то... там скрепило двух мужчин.
— Ну и хлопот, конечно, кошмар такой, – подытожил Фай.
Нихонец хмыкнул.
— Тебя это останавливает?
— Вообще-то, я думаю, что на самом деле мы не любим людей примерно одинаково.
— Чепуху мелешь, – изумился Курогане. — То-то вьёшься постоянно среди них да рвёшься решать всем их проблемы, – он выдержал паузу. — Или чем угодно будешь заниматься, только бы не решать свои?
— ...Ты хорошо меня знаешь, – Фай тоже ответил не сразу.
Курогане опустил взгляд в окно: на ту самую улочку, которая, казалось, напрочь врезалась ему в память за эти недели... но которую он, точно знал, не вспомнит через год, а то уже и через месяц.
С людьми было сложнее... не так давно Курогане действительно начал допускать для себя мысль, что с людьми было, вопреки привычному ему мироощущению, не то же самое. Он не забудет девчонку, быть может, и через год, и её... обстоятельства, будь они не ладны, тому способствовали. Он всё ещё помнил и другую: нихонскую девочку из сунгайского пансионата, пускай и имя её из его памяти уже истёрлось.
Курогане помнил многих людей, вынудивших его предстать перед истиной: ему было не всё равно – но он по-прежнему верил, что всех их проблем ему не решить, не для того он пришёл в этот мир и не для того даже встречал всех этих людей попросту потому, что мимо них пролегал совершенно неожиданный, не обещанный ему никогда путь. Курогане так твёрдо стоял на ногах даже в условиях неопределённости и хаоса, потому что всегда умел отделять зёрна от плевел.
Год выдался насыщенным, изменилось для него многое, просто не могло не измениться – но то, ради чего Курогане начинал это путешествие, осталось вместе с ним, почти не претерпев никаких изменений. Вместе с единственным человеком, для решения чьих проблем он был здесь.