Когда до праздника оставались считанные дни, Курогане начал подумывать о том, чтобы перебраться таки в обыкновенную гостиницу: при всём туристическом ажиотаже там и то наверняка было сейчас поспокойнее. Проходившие ещё недавно в размеренном темпе под чай, подававшийся с угодничеством Фая и воздушным печеньем, собрания дамского клуба по решению проблем городских бюджетов и бордюров (для Курогане звучало примерно одинаково) стали больше походить на переполох в курятнике. Одна Саяка сохраняла ясный ум и хватку, заставляя наблюдавших за всем этим задаваться вопросом, зачем вообще здесь нужна была большая часть её боевых подруг, своим присутствием вносивших больше неразберихи, чем пользы.
Даже студент-заучка, большую часть дня проводивший за зубрёжкой, сдался. В редкие моменты спокойствия, когда воздух наконец оседал в гостиной, Курогане начал заставать его на кухне с остатками того самого чая, с выражением лица не столько просто спокойным или бесстрастным, сколько глубочайше вымотанным. Иногда они сидели так вдвоём, не произнося за ту треть часа ни слова, испытывая такой уровень взаимной терпимости, как никогда прежде. Собственно, как раз потому, что сидели молча.
С тем, как не раз упрекал Фая за привычку совать нос не в своё дело, Курогане и сам был не без греха. Ему трудом давалось держаться в стороне, когда вокруг что-то активно происходило: нет, когда происходило ещё и в полнейшем хаосе, в нём свербило естественное желание гаркнуть на всех погромче да взять этот хаос в свои руки железной хваткой. Но Курогане ничегошеньки не смыслил в бюджетах и даже хотя бы бордюрах, как не смыслил в музыке, танцах (спать с бывшим танцором определённо для этого было недостаточно), в раскрое праздничных платьев и в том, сколько пива нужно на целый город, чтобы гуляния не обернулись катастрофой (судя по всему, к ней одинаково могли привести как его избыток, так и нехватка). И он лишь неловко отшатывался в сторону от сновавших мимо женщин; вынужденный проходить через гостиную, неуклюже переступал ногами, стараясь не наступать на разбросанные по полу обрезки ткани и бумаги: даже те, что очевидно выглядели, как мусор, после того, как один раз на него уже накричали за это в три голоса одновременно.
Они с Фаем могли бы, пожалуй, даже закрыться у себя в комнате и вволю заниматься любовью, не переживая, что кто-нибудь что-нибудь заметит. Только и умом уже было как-то совсем не до этого.
Курогане помогал спутнику разбирать их пожитки, всё дивясь тому, откуда их было столько, когда отправлялись они в это мировое турне почти что налегке. И Курогане с тех пор делал всё, чтобы так оно, насколько это было возможно, и оставалось... Ну, фактически, делал не так чтобы много, скорее наоборот: он был уверен, что всё самое необходимое и важное в пару минут можно окинуть взором и бросить в рюкзак в последний момент, а что таким образом забудется – то, значит, вовсе и не было нужно.
— Куротан, скажи на милость, на что тебе пустая бутылка из-под виски?
— Эта? Эта гадость ещё с Миллисента.
— И ты её держишь в качестве памятного сувенира?
— Да чёрт там. Я же отложил её в кучу вещей, которые нам не нужны.
— Эта «куча вещей» – на ярмарку. Если эта бутылка даже тебе не нужна, кому она ещё будет нужна, по твоему разумению?
— Ну принимают же они тут где-то стеклотару.
— Просто сходи вынеси мусор по-человечески.
Благотворительная ярмарка, о которой шла речь, планировалась в день праздника как одно из сопутствующих мероприятий; так Саяка предложила им обратить и без того существовавшую необходимость избавиться от части вещей на пользу сообществу... на сообщество местное Курогане по большому счёту было плевать поболее, чем на некоторые другие, но раз всё равно не ему самолично стоять за прилавком – пускай.
— Это тоже к хренам откладывай.
— Но это мой блокнот для записей.
— Он пустой, как большая часть твоей болтовни. Ты за ручку-то берёшься раз в столетие.
— Но что, если мой нынешний закончится именно тогда, когда поблизости не будет ни одной канцелярской лавки?
— Задницу твою ставлю, что не будет такого.
— Ну нет. Он приятный на ощупь. Уверен, что не хуже моей задницы.
Курогане фыркнул.
— Барахольщик хренов. Когда ходил весь обвешанный золотом – оно и то практичнее было. А так половину ещё теряешь по дороге. Где вон булка с ушами?
— Какая булка?
— Игрушка та дурацкая. Со Смарагдоса её с собой таскал.
— А-а... – протянул Фай. Тень ухмылки всколыхнула уголки его рта. — Что я таскал её со Смарагдоса, ты сразу заметил, а что её нет – только сейчас?
— У меня достаточно забот поважнее, чем следить за твоим хламьём.
Фай замолчал на какое-то время, упрочивая Курогане в уверенности, что маг сам не имел ни малейшего представления, где сейчас странная игрушка собирала собою пыль. Может, и вовсе лукавил, притворяясь, что понял, о какой вообще игрушке шла речь. Но когда Курогане уже решил, что получил для себя ответ, вдруг протянул:
— Я её оставил в качестве прощального подарка принцессе в Клоу. А что, она тебе так нравилась? – та ухмылка всё расползалась по его губам уродливо, как масляное пятно по тонкой газовой ткани. — Извини, не знал. Хочешь, куплю тебе на фестивальной ярмарке плюшевого мишку?
Курогане молчал, но чувствовал, как начинает злиться. А голос Фая звучал всё так же мелодично и легко, как чистый весенний ручеёк:
— Хорошо, тогда плюшевого пёсика?
В том, что жертвовать ежедневник для ярмарки Фай наотрез отказался, были свои плюсы: на его товарный вид Курогане мог начхать, когда схватил переплёт и запустил в спутника. Естественно, тот увернулся, а книженция угодила в стену напротив. Тут же разразившуюся агрессивным стуком с другой стороны.
За два дня до открытия фестиваля Кобато слегла с простудой. Вернее, всё так же носилась, как заполошенная, только чихая и шмыгая носом вовсю, ещё более надоедливая, чем обычно – что уложить её в конце концов в постель и закрыть в комнате обитателей дома вместо заботы и жалости побудило стремление попросту заставить её перестать разносить заразу. Та сокрушалась, ударившись в другую крайность: теперь запихивала в себя мёд с толчённым чесноком ложками, видимо, рассчитывая за два дня поправиться во что бы то ни стало. Но подслушанный Курогане накануне – как обычно, ушами Фая – разговор Киёказу с хозяйкой в сущности своей сводился к тому, что парню было всё равно: если даже придётся самому пропустить праздник, дабы удостовериться, что девица не предпримет попыток уйти через окно, связав верёвку из простыней.
Всё-таки эта история достигнет своей развязки уже без них. Да и хвала богам.
В утро праздника гостиная особенно походила на место ограбления. К этому виду уже можно было призреться и привыкнуть, если бы только Саяка ревностно не убирала весь беспорядок, не выдраивала полы до последней ниточки, осыпавшейся с обрезов ткани, после каждого дня бурной подготовки, даже если на день следующий, стирая её усилия, всё должно было повториться вновь.
Только на сей раз сама же Саяка уверенно просеменила в лёгких балетках мимо, словно это больше не имело никакого значения. Словно беспорядок царил лишь в каком-то не имевшем к ним ни малейшего отношения ином измерении, отгороженном от них поверхностью зеркала, у которого она остановилась на пару мгновений торопливо поправить пучок (нисколько менее растрёпанным он от этого не сделался).
У того же зеркала затем чуть подольше задержался Фай. Подольше... на столько, будто без них празднества бы не начали, хоть бы даже и пришлось перенести всё на следующий день. Курогане раздражала эта его привычка. Если они страшно никуда не торопились, он всё равно стоял смотрел в упор, как если бы уповая, что парню очень скоро станет некомфортно. Но тот совершенно невозмутимо продолжал существовать в своём темпе даже под таким давлением, даже глаза в отражении, то ли глядевшие на Курогане в ответ, то ли нет, начинали вскоре посмеиваться. Зная, что останется дураком, хоть он отвернётся, хоть продолжит играть в гляделки с этой лисьей мордой, Курогане продолжал ввязываться в идиотские игры вроде этой: Фай так часто, практически в любой ситуации умел сделать его дураком, что на все возможные к тому пути память у Курогане была короткой.
Отполированная до блеска маска не слетела с этого лица даже тогда, когда нихонец тихо произнёс:
— Всё ещё видишь там кого-то другого?
Прямолинейность Курогане для Фая с самого начала их путешествия была сущим кошмаром: сам Курогане оказался ожившим ночным кошмаром, с которым Фай не ожидал, прогадал столкнуться, связываясь с мужчиной, который, как ему тогда показалось, был простым, слегка примитивным, предпочитавшим грубую силу всему... никак не столь чудовищно проницательным. И в этой проницательности он всё ещё оставался прямолинейным, напропалую орудуя даже словами, не читая воздух совсем: не предпринимая к тому самых робких попыток.
Если бы Фаю потребовалось описать, как тот обращался с его чувствами, он сказал бы, что к его незажившим ранам прислоняли без предупреждения ржавую, раскалённую кочергу.
По-своему, это в конце концов помогало.
Против воли его вопрос вышиб из Фая тихий смешок. Он взглянул на себя в зеркало ещё раз, смахнув со взора ту пелену предвзятости, с которой смотришь на что-то постоянно, постепенно переставая видеть. Многим в мгновения, подобные этому, внезапно предстаёт чужой, незнакомый человек со слишком близко посаженными глазами и определённой формой носа, вовсе необязательно, чтобы где-то ещё лежал в земле кто-то с твоим лицом. Но стоявший здесь и сейчас, в рубашке с вышитыми на воротнике жёлто-красными цветами гамамелиса – Фаю приходилось признать, его братом этот человек быть не мог.
— Да, вижу, – уголки его губ едва заметно дрогнули. — Стоит у меня за спиной, всё ворчит.
Опустевшая комната, беспорядок в которой сознательно увековечили музеем, с развешанными всюду табличками «руками не трогать» (по крайней мере, до вечера, когда они вернутся сюда, испытав в полной мере столкновение реальностей), была тиха и неподвижна.
Звуки, запахи, яркие цвета – всё это тут же заново оживило органы чувств, стоило лишь открыть дверь и ступить за порог. Прямо над головой Фая пролетело, чудом мимо, отцепившееся от чьей-то крыши со слишком резким порывом ветра украшение из разноцветных лент: инстинктивно повернув голову вслед за необычным движением, Фай чуть не покатился со смеху, обнаружив, что с более рослым Курогане... того же чуда не случилось. Нихонец, смачно выругавшись, неуклюже стряхнул мусор с лица на мостовую.
Основные мероприятия должны были проходить на главной площади и в её окрестностях, но не знай они этого – решили бы, что по замыслу нет никакой разницы, где они решат присоединиться к торжествам. Праздничное оживление кипело, захватывало с головой уже начиная с их улицы; даже в том тихом переулке, на который выходила другая сторона дома, скорее всего, ощущался бы его шлейф, если бы они сейчас резко свернули туда, решая уединиться среди далёкого, приглушённого шума веселья... при всей её преждевременности, идея звучала неплохо.
Но было бы глупо не дать Абшиднемену сперва показать себя, после стольких-то недель ожидания.
Девица в ярко-изумрудном платье спускалась вниз по улице, сияя нарумяненным лицом: на груди у неё болтался увесистый короб со свежей выпечкой (под тяжестью которого, впрочем, её юная, пышущая здоровьем спина и не думала прогибаться), и так звонко, душевно переговаривалась с прохожими, что легко было напрочь забыться и потянуться за товаром, приняв его за бесплатное угощение... а потом под всё таким же приветливым, но пристальным взором виновато разыскивать по всем карманам кошелёк. Дети носились по мостовым, но и их весёлые визги, и в целом вид терялся в царившей общей суматохе.
Фай не видел такого столпотворения, наверное, с тех пор, как ему доводилось в последний раз бывать на пыльном, едва прикрытом навесами от палящего пустынного солнца рынке Альзахры. И там царила совершенно иная атмосфера; может, потому что он всегда ощущал себя на юге чужим, слушая пылкую, отрывистую речь, напоминавшую ему ругань даже тогда, когда переговаривались жившие и работавшие рядом всю жизнь добрые соседи... смотрел на темпераментных и в то же время замкнутых мужчин, на их женщин, с ног до головы закутанных в парчу, холодными, недоверчивыми глазами прожигающих любого мимо проходящего. Этот безликий, пыльный город, каким бы красивым ни был, когда-то лишь углубил зияющую пустоту в его душе, укрепив во мнении, что мир за пределами гостиной замка, замершего во времени посреди ночной вьюги, уродлив и безжалостен.
Блюменвизен, не отменяя сего убеждения, но напоминал ему, что и чему-то хорошему в целом мире – слишком большом, чтобы складываться из чего-то одного, – всегда было место.
— Ловцы ветра, ловцы ветра!
По ощущениям все местные коммерсанты, от крупных купцов до мелких лавочников, разбили торговые лотки прямо на улицах. Звонко зазывали друг за другом, словно заранее была оговорена строгая очерёдность, чтобы один не перебивал другого. Взгляд Фая невольно скользнул в сторону одного такого голоса: он увидел стенд, буйством цветом напоминавший клумбу: полностью утыканный обычными, сделанными из бумаги детскими вертушками. «Ловцами ветра» они явно стали для красивого словца, заинтриговавшего бы восторженных, несведущих туристов.
Так можно было простоять, наверное, целый день, не заметив подвоха: атмосфера уже царила достаточно... праздничная, рассеивала внимание, заставляя забывать, что, кажется, должно было быть во всём этом нечто большее. Но Курогане без лишних слов поманил его за собой, безо всяких усилий (и даже не слишком агрессивно) прокладывая для них дорогу через толпу.
Прежде, чем они вышли наконец на главную площадь, дорога эта, впрочем, всё равно заняла ощутимо больше времени, словно город разросся вширь. На самом деле он скорее сжался. Сжался до этой площади, сжался до каждой улочки, заполонённой людьми – сжался самими людьми, оставившими почти все разом свои дома.
Только пространство в центре самой площади было худо-бедно расчищено, и прилегающие к ней улочки избавлены от горожан, жмущихся к ближайшим фасадам, к торговым ларькам настолько нарочито, будто и здесь кто-то незримо проследил за порядком. Приглашённые музыканты бодро играли на струнных и смычковых инструментах, которым Фай не знал точных названий в этих краях и уже давно перестал следить за их многообразием попросту потому, что не поспевал, голова всё равно столько не вмещала. В конечном итоге музыка была, как язык: который звучал везде по-разному, придавал мыслям иные форму и строй, но лишь называл разными словами одни и те же вещи.
— И к этому всему надо было чуть ли за полгода готовиться? – тихо протянул Курогане. Он был не из тех, в чьих словах стоит искать двойное дно, прислушиваясь к тону: что говорил, то и имел в виду... но хоть сказанное и было по сути брюзжание, Фай знал, что это он ещё не брюзжал.
— А чего ты ожидал? – произнёс юноша, позабавленный его комментарием.
— Да что тут коровы по воздуху летать будут и пивное озеро выкопают. Ничего я не ожидал. Просто... ничего особенного, вот и всё.
Фай усмехнулся, указывая спутнику в небо. Не коровы, конечно, но другие, воплощённые в форме воздушных змеев куда более причудливые существа парили на уровне флюгеров, щеголяя длинными хвостами, усами... кто-то украсил даже сами нити.
— Вот чёрт, – пробормотал Курогане.
— Хочешь за ним вернуться?
По правде, Фай не помнил и того, где вообще лежал сейчас сделанный ими змей. После возвращения из той поездки Фай, кажется, хотел позже добавить к нему ещё пару небольших штрихов – да так и забылось...
— ...Да пёс с ним.
Фай промолчал в ответ, загадочно улыбаясь, пряча в этой улыбке то, насколько разделял решение спутника.
Было ощущение, что тот змей своё предназначение уже выполнил: тогда же, когда они вместе запустили его в небо в первый раз. Посреди свободно раскинувшихся лугов в высь, в которой он так же свободно плыл, пританцовывая, оседлав принесённый издалека ветер. Небо над площадью, которое всё больше и больше усеивали зависшие в нём цветастые химеры, вскоре напоминало незавершённую мозаику, проглядывая меж них обрывками синевы. Этот вид добавлял колорита самому облачённому в праздник городу – но всего лишь запустив к ним ещё одного, они, наверное, бы теперь ничего подобного не почувствовали. Чего они никогда не делали на протяжении всего этого путешествия – не терялись в чужих городах, не давали сделать себя лишь деталью, служащей общей картине. Только то, что они сами переживали и испытывали, имело значение. Когда всё только начиналось, Фай и представить не мог, что резкий, упрямый индивидуализм Курогане будет настолько идти в ногу с его собственным, остававшимся при нём везде ощущением своей чужеродности.
Всё-таки они стояли друг друга. В худшем из возможных смысле и в лучшем – тоже. И это придавало Фаю спокойствия, уверенности, что, как бы там ни было, а Курогане точно останется с ним. Да хоть пускай сам Фай захочет – никуда не денется. Они и это уже проходили. Из всех и всего, что встречалось Фаю на пути до сих пор, Курогане на его мнение было плевать как-то по-особенному. Так, что Фаю как будто именно это всегда было нужно.
Сёстры-близняшки, дочери Читосе, стоявшие у ларька с «ловцами ветра», зацепили собой его взор. Передав монеты из рук в руки бородатому мужичку-торговцу, они держали в этих руках теперь по вертушке разных цветов: зелёную одна и оранжевую другая. Тихо насвистывая мелодию, вторившую импровизированному концерту на площади, Фай поднял ею порыв тёплого воздуха – он закрутил бумажные лопасти так лихо, что те словно не собирались останавливаться никогда. Восторженный смех девчушек дёрнул улыбку на губах мага.
Немного своих монет он так же отсыпал проходившему мимо с подносом продавцу из кондитерской лавки. Почти взял пряник... с тех пор, как они приехали сюда, Фаю страшно хотелось пряников. Что-то внутри него затосковало по тем пряникам, что когда-то покупала им на рынке кухарка, когда они с братом увязывались туда за ней. Но сколько здешних он не перепробовал за это время, обойдя столько столовых и кондитерских лавок – все были другими, вкусными, безусловно, но не отводили его душу. Что ж, и нечего было дальше было самого себя мучить этой тоской. Фай взял леденец на палочке.
— Маленький, что ли? – приподняв одну бровь, прокомментировал его выбор Курогане.
— Ну, поменьше тебя, да, – ответил Фай шутливо, проведя рукой над собственной головой. Курогане закатил глаза. — Но это скорее ты в детстве многовато молока пил.
— На плечо сейчас закину, как дворовую кошку, и уволоку прочь отсюда.
— Да не то чтобы я сильно против, – лукаво улыбнулся Фай. Курогане вспыхнул.
— ...Не у всего города на глазах же!
— А что тебя смущает? Тебе, вроде, что другие подумают, всегда было глубоко наплевать.
— Ясен хрен, но и намеренно себя дураком выставлять ни к чему, – негромко фыркнул он.
Потоки людей, заполнявших улицы, будто и впрямь подобно реке, постоянно обновлявшей свои воды, продолжали своё плавное движение через площадь; сменяли окружавшие их лица. Группа девушек, самих чем-то напоминавших реющих у них над головами змеев: в ярких сарафанах, с длинными разноцветными лентами, вплетёнными в волосы, что вились вокруг них, – отвоевав себе свободное пространство, исполняла, должно быть, какой-то местный народный танец.
«Высокие ели тянуться к звёздам,
На Йизере в пенящемся потоке.
Родина находится вдалеке,
Но ты, Рюбецаль, хорошо хранишь её.
Прошло уже много лет,
И я тоскую по дому,
Где часто звучали весёлые песни,
Там пережил я счастье молодости.»
Кристально чистый, трогательный девичий голос, пробивавшийся сквозь тут же присоединившийся к нему нестройный разномастный хор, Фай мог поклясться, был ему смутно знаком. А среди танцующих он сразу узнал ту, как-то прытко принявшуюся добиваться – как минимум, с видами на это, – его участия, должно быть, в действе, что он сейчас наблюдал.
И хотя тогда Курогане его «спас»... чем дольше Фай наблюдал, тем меньше испытывал желания снова быть «спасённым». Острый, насмотренный глаз, знавший к тому же, на что именно обращать внимание: он впитывал каждое движение танца, оказавшегося даже и не слишком затейливым. Пускай и был совсем не похож на то, чему его учили на юге; то, что он знал всю жизнь... ну и что?
В конце концов, танец – тоже всего лишь язык.
Фай выплыл труппе навстречу; не позволяя отсутствию приглашения смутить себя даже самую малость, присоединился. Он мог лишь гадать, узнали его или нет, но девушки, ни капли не смутившись сами, даже оживились его вмешательством: теряя в той немногой чинности тщательно отрепетированного представления, но вовсе не теряя в умении.
Не так уж он любил оказываться в центре внимания; Фай сделал это, напротив, потому что совсем позабыл, сколько людей было вокруг, поддавшись порыву души, естественному влечению чего-то, на что его сердце, похоже, откликалось... до сих пор. Только воздух не был соткан из плотного амбре благовоний, золотые браслеты не звенели у него на лодыжках, поглощая звуки шагов. Над его головой простиралось пронзительно голубое небо... пускай и немного загромождённое.
Это был танец свободы.
Много кто ещё присоединился к ним затем, образуя целую процессию, которая двинулась вниз по улице, как если бы так всё с самого начала и было задумано. Музыка не переставала играть и даже почти не стихала, словно вместо смычков музыкантов её несли с собой дальше сами люди в собственном дыхании. Если бы кто-то в этот самый момент спросил его, как называется город, в котором он находится, Фай, застигнутый врасплох, произнёс бы одно слово: Абшиднемен. Может, ничего «особенного», выходящего за грани реального, что удивило бы их после всего уже увиденного по дороге сюда, действительно не происходило... Но целый город сделался живым воплощением праздника.
У целого города – если только тот не сотрёт с лица земли некая непреодолимая сила – не бывает концовок, как в книжках. Но жизнь, скоротечная и неспособная объять целый мир, как ни крути, способна была сотворить концовку к чему угодно. И то, что видел перед собой, Фай назвал бы чудесной концовкой. Чудесной концовкой их истории, которую им предстояло ещё писать и писать...
Он повернул голову. Курогане в какой-то момент снова возник рядом, хотя на некоторое время Фай – с тех пор, как оказался завлечён танцем девушек на площади – о нём почти позабыл.
Улыбаясь шире, Фай протянул ему руку. Мужчина взял её, не колеблясь... хотя с такой очаровательной гримасой почти что беспомощности неуклюже переступал ногами, когда он попытался вовлечь в танец его. И всё же что-то в виде нихонца давало понять, что тот совсем не против...
Стремительно пронёсшаяся мимо вереница людей вклинилась между ними, разбивая эту близость. Оказавшись по разные стороны мостовой, они всё равно смотрели прямо друг на друга. Смеялись одними глазами. В одном взгляде, в этом молчании было что-то, лишний раз доказывавшее, что любой язык – всего лишь инструмент, к тому же, несовершенный. Фай остался на месте: ждал, пока тот сам двинется ему навстречу, расталкивая всех вокруг локтями, если потребуется.
Курогане не спешил; поверх чужих голов ему и так было прекрасно видно это лицо: немного карамели, оставшейся на щеке, в уголке рта; глаза, в которых собралось в этот раз гораздо больше тепла, чем баловства или лукавства, о чём маг, скорее всего, не отдавал себе отчёта – и эта мысль самого Курогане несказанно забавляла.
Внезапно половина этого лица скрылась от него за куском какой-то тряпки. Возникшая из толпы незнакомая рука крепко прижала её к носу и рту парня, всего пару мгновений спустя начавшего оседать к земле.
Курогане крикнул сам не понял что, но его крик потонул в общем шуме. Инстинктивно ища на поясе рукоять – никак не успевая отметить про себя, что ладонь лишь скользнула по воздуху, – он рванулся вперёд, игнорируя столпотворение. Но замедляемый им на пару драгоценных секунд.
Последняя из них обрушилась сзади чем-то тяжёлым ему на голову, и наступила тишина.