Широкие каменные ступени грелись сухим полуденным зноем не хуже жаровен. Едва возвышавшихся друг над другом, что, взбираясь по ним, даже он – с высоты своего пока что не самого внушительного роста – запинался об собственные ноги: ступени, которых было у порога обители при том несколько избыточное количество.
«На первой – оставить дурные намерения», – вспоминал Аки лекцию альсаину. «На второй – дурные мысли. Со следующей приобрести смирение, за ней – вознести молитву Всевышнему, поскольку нет разницы, где и когда. Ступив ещё на одну выше – заново обрести себя, не чувствуя лишения в ограничениях, и на последней, наконец, благословлённым гостеприимным хозяином, войти внутрь». Сейчас он сидел на четвёртой, но не видел ничего, кроме слепящего глаза выцветше-голубого неба, выглядевшего пустым и оттого одинаково глухим к воззваниям на любом из языков, на которых он мог бы к нему обратиться, даже если бы захотел.
Тесно жмущиеся друг к другу своды многочисленных домов сияли бронзой и золотом, даром что сделаны были из камня, обтёсанного в основном ветром, песком и временем, нежели рукой мастера. Все краски южного города, от жёлтого до багрянца, отбрасывали свои оттенки на его (по-прежнему в основном) белую кожу, отражаясь от неё, как безжалостное пустынное солнце отражалось от светлых каменных стен. Обгоревшее на нём лицо больше не блестело румянцем, подчёркивавшим ещё не сошедшую детскую округлость в щеках – но загар с тех пор всё равно ложился неровно, пыльно-коричневым цветом и пятнами, тем самым напоминая грязь. Отмытый начисто и не слонявшийся где попало – не давали, – мальчик всё ещё на беглый взгляд смахивал на оборванца.
Чистая, новёхонькая одежда всё равно висела мешком на худощавом теле. А глаза, всё время щурившиеся от яркого света, против воли постоянно выражали настороженность. Он не бунтовал и не закатывал истерик; Аки с молчаливой покорностью делал ровно то, чего от него хотели: шёл, куда скажут, делал, что скажут. Но отчего-то над ним довлело ощущение, что всё это – временно. На то, как воспоминания о каждом пережитом здесь мгновении утекают сквозь пальцы, он смотрел безразлично и безучастно: в этих воспоминаниях не было ценности. Не сегодня завтра он ждал, что горячий ветер вернётся, подхватывая их на своём пути так же, как когда принёс их сюда. И тогда жизнь снова станет похожа на его.
Затравленно пятясь в сторону, противоположную движению дня, тени отползали прочь, оставив в конце концов Аки без прежнего укрытия. Мальчик поднялся.
Не одна неделя минула, но взор всё ещё терялся во внутренних интерьерах, не в силах сразу вычленить среди нагромождения южных орнаментов, богатого убранства и его непривычных форм главное. Пройдя в одну из ещё не посещённых им комнат, где ему надлежало быть в назначенное время, переступив её порог, спустя полчаса он уже забывал, как попал туда. Проведя слишком много времени в хитросплетениях здешних галерей, он забывал, в какой стороне выход; начинал сомневаться иной раз, что отсюда вовсе можно выбраться наружу. Ему до сих пор представлялось, что он попал в южный дворец. Как же тогда должны были выглядеть эти дворцы...
Мальчик прошлёпал в мягких тапочках через зал, пройдя во внутренние помещения мимо охраны. Двое крепких мужчин с наполовину закрытыми тканью лицами не удостоили его словом – хотя насколько Аки успел сложить впечатление: нет, их внимания к себе ты тут точно не захочешь.
Вытянувшийся перед ним коридор пустовал недолго. Из-за угла, разбавляя гнетущую, будто в неприступной крепости, охраняемой горгульями, тишину не по-девичьи несдержанным смехом, вывернуло четверо девушек. Все они были старше; в лёгких платьях, из-под которых то виднелся рельеф ключиц, то выглядывали подрумяненные пустынным солнцем колени, или вовсе – тянулись длинные, гибкие руки, увешанные целыми гроздьями золотых браслетов. Пропасть между ними во всего, быть может, пару-тройку лет сейчас казалась Аки непреодолимой. Он странно чувствовал себя, когда даже такие склоняли перед ним головы в почтении (старательно пряча глаза, которые оттого становились к нему только ближе).
Сейчас, завидев его, они лишь примолкли, но почти не растеряли предназначавшейся только себе подобным искренности в лицах; любопытство, за которое, они чувствовали, им здесь и сейчас ничего не будет, лишь мимолётом задело Аки, прежде чем ахават* упорхнули дальше по своим делам.
Ахават... ему не следовало называть их так; как если бы они были равны. Хотя сперва, когда в обитель привезли столь ладное на лицо дитя, девушки и впрямь приняли его за своего нового воспитанника. Прямые, чёрные, как смоль, волосы, унаследованные им от матери, от природы лежали волосинка к волосинке, стоило лишь только вымыть их с самым дешёвым мылом и провести расчёской. При правильном освещении, в соответствующей обстановке и, быть может, с каким-нибудь не слишком броским ожерельем на шее, он сошёл бы за... служку, подносящего вино в дорогом доме удовольствий.
В лучшем случае.
Ему стоило возносить благодарности за то, что удалось избегнуть подобной судьбы, но тогда он о таком не задумывался.
Разминувшись с девушками, Аки вернулся в комнату.
Каморка была не намного просторнее тех, которыми им приходилось довольствоваться на постоялых дворах, устилавших их дорогу до Арда. И всё же её достаточно выгодно отличала от всех них чистая, удобная постель; терпкий, пусть и не сразу расположивший его к себе аромат благовоний вместо застоявшегося, прелого запаха неизвестных тел, не поспевающего выветриваться в постоянной смене этих тел на матрасе, на котором Аки, прежде чем он попал сюда, довелось провести не одну ночь беспокойного, поверхностного сна.
Всё, чем располагала комнатка: кровать, небольшой чрезвычайно низкий столик, кое-как втиснутый в углу и обложенный подушками, на которых предполагалось за ним сидеть. Ещё один, похожий больше однако на табурет, стоял у изголовья его постели. Ажурную лампу на нём Аки никогда не гасил и не зажигал сам, опасаясь к ней даже прикасаться. Когда её свет продолжал во всей своей ясности выхватывать из давно опустившейся на весь остальной мир тьмы это буйство красок: кричащие цвета, громоздившиеся один на другой ковры на полу и экзотическую роспись на стенах, – он, плотно зажмуривая глаза, с головой накрывался одеялом.
В комнате таких размеров, пожалуй, только ребёнок и мог разместиться, не чувствуя никакой стеснённости – эта условность пускай за уши, но притягивала подобающее в адрес мальчика гостеприимство. Один раз, проходя мимо покоев бывшего хозяина, он не удержался, подсмотрев внутрь: он сумел разглядеть нечто вроде холла, откуда ещё две или три резные арки уходили вглубь помещения. Туда до сих пор никого не пускали, и его самого так и не пустили даже с сопровождением; кажется, ввиду какого-то местного суеверия.
(Впоследствии он побывает там всего раз: прежде, чем покои будут запечатаны и заброшены навсегда – уже по его распоряжению.)
Сняв тапочки, Аки с ногами забрался на кровать.
Он задремал, наверное. Не заметил, как матушка вошла в комнату; женские руки удерживали его за плечи, а сам он, пока та что-то ему говорила, тщетно пытался сфокусировать взгляд на её чертах. С чего бы ей вообще здесь быть – мысль, которая в конце концов мало-помалу растормошила его ум, заставляя расступиться перед ней морок. Они где-то с неделю уже спали и жили порознь: то ли это было не положено, то ли мать была чересчур занята решением вопросов с хозяйкой; может, и то, и другое. В обоих случаях, прийти сюда просто так, без продиктованных холодной рассудительностью на то причин, было не в её характере.
Аки знал, что мать его молода: уж точно моложе хозяйки, чьё одутловатое лицо, обрамлённое обыкновенно в шёлковый платок какого-нибудь оттенка светло-розового; маленькие близко посаженные глаза; невыразительные в своей форме, казалось, не видавшие в жизни никакого труда сложнее перемещения веса золотых колец на пальцах из одной точки пространства в другую вместе с их владелицей, руки... Глядя на южанку, трудно было дать ей те три с лишним десятка лет, что принадлежали ей по праву, гарантированному самим течением времени. Она была... нет, не дурнушкой. Хорошенькой. Она выглядела ровно так, как обычно невольно представляешь в голове мягкого, добросердечного человека. Мать Аки же всегда была зеркалом выпавших на её долю испытаний и отягощавших душу тревог. Каждая из них проступала на её лице бороздой морщин, избегавших лишь уголки глаз; глаз, что и без того обычно отбрасывали тень тяжестью её взгляда. В последнее время от него слегка отвлекала внимание тёмная помада, которой женщина стала подводить губы – но та накидывала ей ещё год-другой.
Сейчас те были плотно сомкнуты, натужно вытягиваясь всё больше и больше, так, что всё равно был заметен тот же узор трещинок, как когда её сухие губы трескались на морозе.
— Ты меня слушаешь? – окликнула она, немного повысив голос. Вот что ещё разнило их с той женщиной: невыразительный, мягкий голосок, словно принадлежавший юной девушке, истерично подпрыгивал, стоило истинному нраву госпожи начать сочиться наружу; тон матушки, каждый раз случись ей его повысить, звучат твёрдо, повелительно. По крайней мере, достаточно повелительно для ребёнка. Аки, подобравшись, поспешил кивнуть. Неудовлетворённая этим, женщина поморщилась и тряхнула головой: — Рот хотя бы открой. Это важно. Мне нужно тебе сказать.
— ...Да, матушка, – послушно отозвался Аки.
Но сама она, будто и не слышала его, продолжала:
— Никто не должен знать, что я была здесь. Они, впрочем, всё равно узнают. Но то, что я тебе скажу, проглоти и ни одной живой душе не проболтайся.
Тревожное предчувствие, стремительно разгоравшееся из вспыхнувшей вдруг крошечной искры сначала вовне, проникло внутрь, поселяясь и вырастая у него в груди.
— Сначала я думала не говорить тебе. Не ведая, что лжёшь – сам себя не выдашь. Но если однажды возникнет сомнение, если они попытаются использовать это против тебя... Ты не сможешь защититься от опасности, которую бы никак не сумел предвидеть. Поэтому ты должен знать.
Слишком медленно оседало услышанное у Аки в уме – гораздо медленнее, чем, должно быть, женщине хотелось: ногти всё глубже впивались в кожу.
— Тот мужчина – не твой отец.
— ...Что это значит? – выдавил Аки.
— Я поняла это, когда увидела его. Нет, не он, точно нет.
— Кто тогда?
Не то чтобы в тот миг ему так уж сильно хотелось это узнать... вопрос сорвался с уст сам, за неимением ничего получше.
— Я не знаю, инглим.
Она вновь покачала головой, словно давая понять, что это и впрямь не то, что сейчас – теперь – имело значение.
— Послушай. Ты им нужен. Покуда они не знают правды. Ту степень правды, которой сами владеют, они и то постараются скрыть. Я им в этом буду лишь мешать. Они... с подачи этой твари в том числе, захотят смыть позор. Они не дадут мне жизни. Я пришла, чтобы всё тебе рассказать, пока могу. Дать тебе всё, что сможет тебе помочь, когда меня рядом не будет.
Уже сам Аки вцепился в руки, всё ещё лежавшие на его плечах.
— Мы ведь можем просто уехать? Раз это не имеет к нам никакого отношения... – пролепетал он.
Но мать, строго лишь сухо отрезала:
— Нам некуда больше вернуться. Не сегодня завтра вечная зима выжжет наш дом дотла, если она ещё этого не сделала, его больше нет у нас, инглим, забудь о нём. Никогда не будет больше крыши над головой надёжнее, безопаснее этой. Бесконечная дорога, на которой нас однажды подберут те, кому мы не сможем дать отпор. А даже если нет, везде придётся выбивать своё место под солнцем потом и кровью, не рассчитывая на многое, доказывать, что ты такой же человек, как и они, а не подзаборная пыль – вот что значит везде быть чужим. Ты такой жизни хочешь?
К концу она практически злилась.
— Я подслушала их разговор, – вздохнув, продолжила женщина. — Тебе дадут новое имя, больше подходящее этим землям. Правда... неудобна самим этим людям. Они будут отвлекать от неё внимание, насколько будет возможным. Никакая самая витиеватая ложь не перепишет историю в таком месте, но на это способно обыкновенное время, – протянула она, задумчиво глядя в пространство, чем встревожила Аки ещё больше. Матушка терпеть не могла переливать из пустого в порожнее, всегда действовала, руководствуясь тем, что было у неё перед глазами, а на пространные измышления у неё, пускай и отнюдь не глупой, в последнее время не находилось ни сил, ни времени. То, что теперь она лишь рассуждала о настолько далёком будущем, могло означать, что у неё и впрямь не осталось никакой возможности на него повлиять.
— Не доверяй никому, – вдруг резко добавила она. — Против тебя они эту правду, скорее всего, будут использовать. Полагайся только на себя. Делай всё, чтобы...
Шум непонятной возни за дверью достиг их ушей, и матушка тотчас замолчала. Ничто не указывало, что кто-то направлялся именно сюда, что кто-то собирался войти, и всё же...
— Мне пора, – севшим голосом промолвила она. Всё ещё не до конца осмыслив всё, что услышал от неё, Аки разжал пальцы, в которых было достаточно сил, чтобы не отпускать, но недостаточно, чтобы противиться этой женщине.
Он вновь остался один в полной тишине комнаты, обтянутой красным бархатом, где часть узора на одном из ковров напоминала ему рот какого-то мифического существа, разинутый не то в рёве, не то в крике. Он находил его жутковатым и старался не всматриваться в него в моменты смутной тревоги, подобные этому. В остальном ему было всё равно... либо возможность быть проглоченным замаскировавшимся в полотне чудовищем даже почти манила, обещая простое решение многих проблем.
То был последний раз, когда Аки видел свою мать.